Текст книги "Иерусалим"

– Ингмар… – медленно сказал Хальвор, – помни, Ингмар: никто нам так не дорог во всем мире, как ты.

– Я понимаю… но все же: с лесопилкой-то как?

– Прежде всего распустишь все стволы, что ты привез из леса.

Уклончивый ответ Хальвора помог Ингмару понять, что происходит.

– Вот оно что… уж не Хельгум ли собрался арендовать пилораму?

Карин и Хальвор были заметно смущены резкостью Ингмара. Не столько слов, сколько тона.

– Ингмар… очень прошу, поговори с Хельгумом! – спокойно, насколько могла, сказала Карин.

– Почему же нет, обязательно поговорю. Но хотелось бы знать заранее, что вы задумали.

– Ингмар! Мы желаем тебе добра, пойми же, наконец.

– Разумеется, разумеется. Добра, только добра. Но пилораму получит Хельгум. Я верно угадал? Не надо ничего объяснять. Да или нет?

– Пойми же, наконец! Чтобы Хельгум мог остаться здесь, на родине, ему нужна работа. Мы думали, вы вдвоем можете открыть фирму – если, конечно, ты надумаешь принять правильную веру. Хельгум, между прочим, на все руки…

– Хальвор… а что бы тебе не сказать правду? Боишься, что ли? Мне всего-то надо знать: ты собираешься отдать лесопилку Хельгуму?

– И он ее получит, если ты будешь упорствовать в своих заблуждениях.

– Вот спасибо так спасибо! Теперь я знаю, как это выгодно – переходить в новую веру. Поменял веру – получи лесопилку.

– Никто ничего такого не имел в виду! – с отчаянием выкрикнула Карин.

– Я прекрасно понял, что вы имеете в виду. Вы имеете в виду вот что: и Гертруд, и лесопилка, и мой хутор навсегда для меня потеряны, если я не присоединюсь к вашей секте, – сказал он с тихой яростью и вышел во двор.

Сообразил – если продолжать разговор, ничем хорошим он не кончится.

Все равно. Надо понять, что и как и на каком я свете, решил Ингмар и широким, все убыстряющимся шагом пошел к школе.

Не успел он открыть калитку школьного сада, пошел дождь. Настоящий весенний дождь – тихий и теплый. В саду уже начали распускаться набухшие почки. Зеленая трава на газоне росла так быстро, что наверняка можно заметить, если набраться терпения и присмотреться. Гертруд стояла на крыльце, подставив руки дождю. Она была так красива, что к ней тянулись даже ветки черемухи, покрытые крохотными, только начинающими распускаться листочками.

Ингмар застыл, очарованный этой картиной. У него все бурлит внутри, а тут – мир и покой, полный весенних ожиданий. Он не то чтобы успокоился, но острота обиды заметно уменьшилась. Прикрыл за собой калитку, пошел к крыльцу – и вновь остановился, поразившись произошедшим в Гертруд переменам. Когда они расстались, она была хорошенькой, забавной, немного угловатой девчонкой. А за эти полгода превратилась в рослую девушку.

Гордо посаженная на высокой шее голова, белая, как пух, кожа, нежно-розовые щеки, тонкая, но сильная фигура. А какая осанка! Гордая, независимая и такая изящная, что у Ингмара чуть не брызнули слезы восторга. И глаза – огромные, мечтательные глаза. Ингмар не мог вспомнить, видел ли он когда-либо в жизни такие глаза.

Эти секунды показались ему очень важными. Такое чувство иногда бывает в церкви по большим праздником. Захотелось упасть на колени и поблагодарить Бога за то, что Он не утаил от него это видение.

И вот она его заметила. Лицо ее внезапно окаменело, брови нахмурились, между ними легла тревожная морщинка.

Что происходило в этот день с Ингмаром, объяснить трудно. Его не без оснований считали тугодумом, но сегодня мысли летали как птицы, обгоняя одна другую. Он сразу понял: Гертруд ему не рада. Как удар ножом в сердце.

Они хотят отнять ее у тебя, подумал он. Мало того – похоже, уже отняли.

Возвышенное настроение как ветром сдуло.

– Это правда, что ты собираешься присоединиться к хельгумианам? – спросил он без всяких вступлений.

– Да. Правда.

– А ты подумала, что они запретят тебе видеться со всеми, кроме единомышленников?

– Да. Подумала.

– А родители? Ты получила их разрешение?

– Нет. Пока они ничего не знают.

– Но, Гертруд…

– Ингмар… если я этого не сделаю, покоя знать не буду. Это веление Господа…

– Никакого не Господа! Это веление не Господа, а…

Гертруд посмотрела на него так, что он осекся и взял себя в руки.

– Тогда я тебе скажу вот что. Я ни за что в жизни к ним не пойду. Все обдумал и понял – ни за что. А если ты пойдешь – расстанемся навсегда.

На лице Гертруд появилось выражение, которое никак нельзя истолковать, кроме как «а мне-то какое дело?».

– Не делай этого, Гертруд, – тихо попросил Ингмар.

– Неужели ты думаешь, что это я так, сгоряча? Я все обдумала.

– Значит, подумай еще раз!

Гертруд нетерпеливо повернула голову в сторону и пожала плечами. Смысл жеста и толковать не надо: как люди не понимают таких простых вещей?

– Подумай и о Хельгуме. – Ингмар схватил Гертруд за руку. Он безуспешно пытался унять захлестывающую его ярость и говорить спокойно.

Гертруд гневно стряхнула его руку.

– Ты спятил, Ингмар?

– Да! Любой нормальный человек спятит! Ты посмотри, что творит Хельгум в приходе. Пора положить конец.

– Чему положить конец?

– Потом узнаешь.

Гертруд независимо пожала плечами.

– Прощай, Гертруд. И помни, что я сказал: ты никогда не примкнешь к его секте!

– Как это? Что ты задумал? – Впервые за все время разговора Гертруд выказала признаки беспокойства.

– Помни, что я сказал! – даже не обернувшись, повторил Ингмар. Он уже шел к калитке по песчаной дорожке.

И ведь не догадаешься, что сделал бы отец на моем месте, горестно размышлял Ингмар-младший, шагая к хутору Дюжего Ингмара. Если бы я был так же умен, если бы у меня была такая власть, как у него… но нет, нет у меня такой власти. И не будет. Потерял все, что любил, а что делать – ума не приложу.

Единственное, что он теперь знал твердо: если его постигла такая беда, то и Хельгуму не уцелеть. Он сейчас наверняка там.

Ингмар остановился у двери в недоумении: из хижины доносились возбужденные голоса. Нет, он должен поговорить с Хельгумом один на один. Хотел уже повернуть обратно, но остановился и прислушался.

– Мы, три брата, прошли немалый путь, чтобы найти тебя и привлечь к ответу, Юхан Хельгум. Что ты сделал с нашим младшим братом? Два года назад он поехал в Америку и там примкнул к твоей секте. А теперь мы получили письмо: он совсем спятил. Сидит сутками и бормочет что-то несуразное, размышляет, что и как в твоем христианстве.

Ингмар не стал слушать дольше, пошел своей дорогой. Оказывается, не ему одному есть что предъявить Хельгуму. Но они так же беспомощны, как и он. Что они могут сделать? Убить? Брату этим не поможешь.

Спустился к порогу. Дюжий Ингмар уже запустил лесопилку. Шум порога, натужный скрип катков и жалобной скрежет раздираемых на доски бревен заглушали все звуки, но… показалось или на самом деле? Какой-то крик… и пусть. В эти минуты никаких чувств, кроме разъедающей душу ненависти к Хельгуму, у него не было. Он в сотый раз пересчитывал все, что Хельгум у него отнял: Гертруд, Карин, лесопилка, дом. Гертруд, лесопилка, дом, Карин.

И опять – сдавленный крик. Неужели чужаки вступились за брата?

Если даже они его прикончат, все к лучшему.

На этот раз совершенно явственно – крик о помощи. Ингмар, ускоряя шаг, побежал вверх по крутому косогору.

Чем ближе к хутору, тем явственнее слышал он крики зовущего на помощь Хельгума, а когда подбежал, показалось, что вся хижина ходит ходуном.

Ингмар всегда, если не было особого приглашения, открывал дверь очень осторожно и деликатно, а на этот раз – вдвойне. Открыл, проскользнул в дом и сразу увидел Хельгума. Тот стоял у стены с коротким топориком в руке и отбивался от нападавших – троих здоровенных парней с поленьями в руках. Ружей у них не было. Скорее всего, они собирались просто проучить Хельгума, но, когда он начал защищаться, проснулась спящая, должно быть, в каждом жажда убийства. Сейчас уже на кону стояли жизнь и смерть.

Они даже не обратили внимания на Ингмара – какой-то долговязый, неуклюжий юнец. Большое дело.

На какое-то мгновение Ингмар замер. Это было как во сне: вот-вот исполнится твое желание, но ты понимаешь, что, как только оно исполнится, сну конец и все окажется неправдой. Хельгум продолжал кричать «Помогите!» с на удивление равными промежутками, как будто внутри у него была специальная машина с часовым механизмом. Один из парней изловчился и треснул Хельгума поленом по голове так, что тот выронил топор, зашатался и упал. Братья бросили поленья и выхватили ножи.

Внезапно Ингмар вспомнил семейное предание: в роду Ингмарссонов каждому суждено совершить в жизни хотя бы один неразумный поступок. Не пришла ли и его очередь сделать глупость?

Один из нападавших вскрикнул от неожиданности: сзади его стиснули чьи-то жилистые руки, подняли в воздух – и он кубарем скатился с крыльца. Секунду спустя пришла очередь второго. Третий успел повернуться, но и его постигла та же участь. Вряд ли кто из них успел понять, что произошло: когда глаза застилает кровавая жажда расправы, люди мало что успевают сообразить.

Ингмар встал в двери.

– Может, попробуете еще раз? – Ему внезапно стало весело, и мы легко можем его понять. Что еще, как не веселье, должен испытывать человек, впервые в жизни осознавший свою силу?

Братья, может, и пошли бы в атаку – надо же как-то отомстить за унижение, – но один из них заметил на тропинке спешащих на помощь людей.

Повернулись и поначалу неторопливо, не роняя достоинства, но постепенно прибавляя шаг, двинулись в сторону леса. Однако, перед тем как уйти, один из братьев улучил момент, подскочил к отвернувшемуся Ингмару и ударил его в шею ножом.

– Чтоб не лез в чужие дела! – И, захохотав, убежал за остальными.

У Ингмара закружилась голова. Он опустился на крыльцо.

Через пару минут прибежала Карин. Ингмар сидел на крыльце, зажимая рану рукой. Из-под руки сочилась алая кровь. Заглянула в хижину – Хельгум поднялся на ноги и не двигается с места. Так и стоит с окровавленным лицом, прижавшись спиной к стене и сжимая в руках топор.

Карин не видела нападавших. Она решила, что Ингмар напал на Хельгума и ранил его. Ей стало так страшно, что подогнулись ноги.

Не может быть, не может быть, Господи, только не это… в нашем роду убийц не было.

Не было? Мгновенно вспомнила историю своей матери и чуть не потеряла сознание.

– Вот это чье наследство, – пробормотала она и, обогнув Ингмара, побежала к Хельгуму.

– Нет! Нет! – прошептал Хельгум. – Сначала помоги Ингмару!

– С каких это пор убийцу спасают раньше, чем жертву?

– Сначала Ингмар! – теперь уже не шепот, а хриплый, отчаянный крик. Хельгум даже замахнулся на Карин топором. – Он спас мне жизнь! Это он прогнал убийц!

Карин наконец сообразила, что произошло, и бросилась на крыльцо.

Ингмара уже не было. Она вскрикнула, но тут же увидела брата, бредущего к калитке.

Догнать его не составило никакого труда – он еле шел, вот-вот упадет.

– Остановись, Ингмар! – Карин схватила его за руку. – Рану нужно перевязать!

Ингмар вяло сбросил ее руку и двинулся дальше. Он шел прямо по молодой зеленой траве, словно не видел посыпанную гравием дорожку. За ним тянулся кровавый след.

Карин заломила руки.

– Остановись, Ингмар! Куда ты? Умоляю!

Она с ужасом сообразила, насколько обильно кровотечение.

Поняла и другое – брат идет в лес, где никто не помешает ему истечь кровью и умереть. Как же его остановить?

– Благослови тебя Господь, Ингмар, что ты спас Хельгума.

Он словно и не слышал. Его качало все сильнее и сильнее, но он упрямо шел к лесу. Кто ему там поможет? Кто остановит кровь?

Карин обогнала Ингмара и загородила ему дорогу.

Он шагнул в сторону и двинулся дальше, даже не подняв на нее глаза.

– Иди спасай Хельгума.

– Послушай, Ингмар. Умоляю! – повторила она, на этот раз с еще большей страстью. – Мы с Хальвором очень раскаиваемся в том, что наговорили тебе утром. Я как раз шла к Хельгуму сказать – как бы ни сложилось, лесопилка остается у тебя.

– Это еще зачем? Теперь можете отдать ее Хельгуму.

Ингмар заметно терял силы. Все чаще и чаще спотыкался, но упрямо брел к лесу.

Карин, обливаясь слезами, плелась за ним.

– Но ты же можешь понять! Почему ты не хочешь понять! Я же думала – это ты решил убить Хельгума! Что еще я могла подумать после утреннего разговора!

Впервые Ингмар остановился и посмотрел ей в лицо.

– Разумеется… Что может быть легче – зачислить брата в убийцы. Живое дело.

И двинулся дальше. Карин, вздрогнув, заметила: с травинок, бодро выпрямляющихся после его шагов, тоже капают алые капли.

Только теперь ей стало ясно, насколько Ингмар ненавидит Хельгума. И о каком невероятном мужестве, о какой несгибаемой порядочности свидетельствует то, что он сделал.

– Ингмар! Представь только, как будут восхищаться твоим поступком!

Ингмар засмеялся. Хотел, должно быть, чтобы смех вышел ироничным, но не получилось – вышло больше похоже на кашель.

– Карин… возвращайся. Не насилуй себя. Я же знаю, кто тебе дороже.

Каждый шаг давался ему все с бóльшим трудом – вот-вот упадет.

Карин совершенно обезумела. Она и так-то не переносила вида крови, а тут истекал кровью ее родной брат. И в то же время кровь подействовала на нее как зажигательная смесь – с такой силой вспыхнула ее любовь к брату. Любовь, гордость и внезапное осознание: фамильное древо Ингмарссонов обогатилось еще одним роскошным побегом.

Она взяла себя в руки.

– Ингмар… а ты подумал, как ты будешь отвечать перед Господом за нарочно загубленную жизнь? Могу ли я сделать хоть что-то, чтобы вернуть тебе желание жить?

– Отошли Хельгума в Америку.

Карин даже не сразу поняла, что предлагает брат в обмен на свою жизнь. Она не могла отвести глаз от расползающейся лужи крови у левой ноги Ингмара. Что он хочет? Чтобы я покинула райский сад, в котором прожила всю зиму? И опять начала жить в холодном и жалком мире греха и ненависти, который, как казалось, навсегда оставила?

Ингмар внезапно повернулся к ней. Изжелта-бледное лицо. Мученические, полузакатившиеся глаза, заострившийся, как у мертвого, нос. Но упрямая нижняя губа в обрамлении жестких глубоких складок выпирает еще больше обычного.

Нет. Он не откажется от своего требования. Ни за что.

– Не думаю, чтобы Хельгум и я могли ужиться в одном приходе. Но вижу по всему: уступить придется мне, и если…

– Нет! Дай мне перевязать рану. А когда придешь в себя, я сделаю все, чтобы Хельгум покинул приход.

Она выпалила эту фразу на одном дыхании – и тут же подумала: неужели Господь не найдет нам другого помощника? Будь что будет – но Ингмара надо спасать во что бы то ни стало.

Ингмара перевязали и уложили в постель. Серьезная кровопотеря, необходимо несколько дней особого питания и полный покой.

– Налегайте на печенку, – посоветовал доктор перед уходом. – Сырая, жареная, вареная – любая.

Карин постелила брату на втором этаже и не отходила от его постели.

Первые несколько часов раненый был без сознания и бредил. И очень скоро до Карин дошло: дело не только в Хельгуме и лесопилке.

К вечеру Ингмар пришел в сознание.

– Кое-кто хочет с тобой поговорить, – сказала Карин, и в комнате появилась Гертруд.

Ингмар никогда не видел у Гертруд такого взволнованного и одновременно торжественного выражения лица. Он помнил ее прошлогоднюю шаловливость, задиристость, даже капризность. Она и тогда ему очень нравилась, но вряд ли можно назвать это любовью. А теперь… нелегкий был для нее год, она много пережила, много думала – и стала такой прекрасной, что Ингмар почувствовал неодолимое желание ее завоевать.

Гертруд подошла к постели. Он закрыл глаза ладонью.

– Ты не хочешь меня видеть?

Ингмар покачал головой. Теперь уже не она, а он напоминал капризного ребенка.

– Я должна тебе кое-что сказать.

– Как тебе хорошо среди хельгумиан?

Гертруд внезапно опустилась на колени и силой отняла руку Ингмара от лица.

– Ты многого не знаешь, Ингмар.

Ингмар посмотрел на нее вопросительно, но вопросов задавать не стал. Промолчал.

– В прошлом году, как раз перед тем, как вы с Дюжим Ингмаром ушли в лес, ты мне начал нравиться. Не то чтобы… нет, не то. По-настоящему.

Ингмар внезапно покраснел. На губах его расплылась невольная улыбка, но он тут же ее убрал и опять принял обиженное выражение.

– Я очень по тебе скучала, Ингмар.

Он опять улыбнулся, но на этот раз улыбка получилась вымученной. Слегка похлопал ее по руке – спасибо, мол, на добром слове.

– Если бы ты хоть один раз меня навестил! – неожиданно жалобно сказала Гертруд. – Я была уверена, что ты меня забыл.

– Ничего я не забыл. Ждал, пока стану на ноги и смогу сделать тебе предложение.

– Но я-то думала – забыл! – со слезами в голосе тихо выкрикнула Гертруд. – Тебе никогда не понять, что за год у меня был. Хельгум был очень добр ко мне. Утешал. Говорит – придешь к Богу, и сердце твое успокоится. Он даже не так сказал. Он не сказал придешь. Он сказал – вернешься. Когда ты вернешься к Богу.

Ингмар смотрел на нее не отрываясь. Он был по-прежнему бледен: в организме было слишком мало крови, чтобы дать щекам возможность порозоветь.

– Знаешь, как я испугалась, когда ты вчера объявился? Боялась, не смогу сопротивляться и все начнется снова.

И опять Ингмар начал улыбаться. На этот раз он не делал никаких усилий, чтобы эту улыбку скрыть.

– Но сегодня мне сказали, что ты спас жизнь твоему злейшему врагу. И для меня все стало ясно. – Гертруд покраснела как мак, схватила руку Ингмара и поцеловала. – Я поняла: нет силы, которая могла бы меня от тебя оторвать.

Ингмару показалось, что во всю мощь зазвонил большой церковный колокол. Обычно звонарь звонил в него только по большим праздникам. Тяжелый медный гул набирал и набирал силу, а Ингмар плыл на невидимых волнах медленных и торжественных ударов и был так счастлив, как не был счастлив ни разу в жизни.

Вторая часть

Гибель «Вселенной»

Туманной летней ночью 1880 года, то есть за два года до того, как школьный учитель надумал строить миссионерский дом в приходе, задолго до того, как Хельгум вернулся из Америки, французский пароход L’Univers, что в переводе означает «Вселенная», шел на всех парах через Атлантику из Нью-Йорка в Гавр.

Было около четырех утра. Все пассажиры, как и большинство экипажа, мирно спали в своих каютах. На палубах ни души.

Уже начало светать, а пожилой матрос-француз никак не мог заснуть. Он вертелся в своей подвесной койке с боку на бок, считал то баранов, то слонов – ничто не помогало. Дул свежий ветер, пароход заметно качало, скрипели и стонали балки и переборки, но спать ему не давало вовсе не это. В обычное время качка скорее усыпила бы его, чем помешала заснуть.

Он, как и другие матросы, спал в большом, но очень низком кубрике на средней палубе. Ночью зажигали пару фонарей, так что ему были видны мерно покачивающиеся, как детские колыбельки, серые койки спящих товарищей. Сквозь приоткрытые иллюминаторы время от времени задувал свежий, влажный и солоноватый ветер. Не давал забыть, что там, за бортом, уже миллионы лет пляшут покрытые пеной волны бескрайнего океана.

Если разобраться – море вообще ни на что не похоже, подумал матрос.

И не успел он додумать эту мысль, как внезапно все стихло. Наступила полная тишина. В чем дело? Не слышно ни шипящего дыхания могучих машин, ни ржавого скрипа приводных цепей рулевого пера, ни шума ветра, ни даже вечного плеска разбивающихся о корпус корабля волн.

Ему тут же представилось, что корабль затонул, и теперь ему и его товарищам предстоит вечно покачиваться в своих койках на дне океана.

Раньше при этой мысли его всегда охватывал ужас – такое даже представить страшно: подумать только, найти свою могилу в океане, там, где никто не сможет тебя разыскать. Навечно остаться безымянным обглодком придонных рыб. А теперь – нет. Теперь ему казалось, что в этом есть свои преимущества. Над тобой не пахнущая тысячелетней гнилью тяжелая кладбищенская земля, а подвижное, чистое, вечно живое море.

Море не похоже ни на что, – вновь согласился матрос с уже приходившей в голову мыслью. Не с чем его сравнить.

Это, конечно, так, но определенное беспокойство все же оставалось. А как быть с душой? Где ей набраться сил подняться с глубины без последнего помазания? И как она найдет дорогу в царство Божье?

Он заметил слабый свет – там, где кубрик, следуя обводам корабля, сужался до двух-трех локтей. Матрос свесился со своей койки-гамака, попытался разглядеть, кто и зачем пришел, – не часто в кубрике со спящими матросами появляются люди со свечами в руке.

Перегибался все сильнее и сильнее, вот-вот свалится.

Надо сказать, что койки в матросских кубриках подвешены так близко к полу и настолько тесно, что, если кому-то вздумается прогуляться, тем более ночью, лучше это делать ползком или на четвереньках. Пройти между койками нет никакой возможности.

Кто бы это мог быть?

Ночные гости подошли поближе, и он их разглядел: мальчики из церковного хора. Двое. Теперь он ясно видел длинные, до пола, черные одеяния и коротко стриженные головки.

Он даже не удивился. Кто еще, кроме этих малышей, мог бы так свободно пробраться через тесные ряды матросских гамаков?

А сейчас и священник появится, решил матрос и – только представьте! – тут же услышал звон колокольчика. Да, в самом деле, кто-то за ними идет. Но не священник – старушка. Очень маленького роста, если и выше мальчуганов, то ненамного.

Наверняка моя мать, решил моряк. Кто ж еще? Поди найди, кто был бы меньше ее ростом. Я, к примеру, таких не видел. И кто ж еще может идти так тихо, не будя чутко спящих людей? Да что там тихо – совсем неслышно. Не идет, а плывет. И платье на ней странное. Не платье, а батистовая рубаха до пят с белыми кружевами, как носят священники. В руке большой требник в кожаном переплете. Точно такой, какой лежал на алтаре там, дома. Да не такой же, а тот самый. Он его видел тысячу раз.

Мальчуганы подошли к его койке, встали на колени и начали размахивать свечами. Нет, не свечами – кадилами с горящим ладаном. Моряк немедленно узнал этот запах. Даже различил тонкое позвякивание цепочек, на которых подвешены кадила.

А мать его открыла молитвенник и… что она читает? Последнее причастие?

Может, и вправду не так уж скверно – найти последнее убежище на морском дне. Куда лучше, чем на погосте.

Моряк вытянулся, насколько мог, в своем гамаке – ему показалось неловким слушать святые слова, свернувшись калачиком. А мать по-прежнему бубнила непонятные латинские фразы. Он вдыхал легкий душистый дымок и с наслаждением вслушивался в мерное звяканье цепочек.

Мальчики перестали кадить, подняли с пола свечи и двинулись к выходу. Мать бесшумно захлопнула требник, покачала головой и пошла за ними. Через мгновение они исчезли, скрылись в рядах серых коек.

И в то же мгновение словно вынули затычки из ушей. Он опять услышал тихий вой ветра, скрежет балок, звучное чмоканье волн. Нет… он еще не умер. Пока еще не лежит на морском дне. Жив пока.

Господи, что же означало это видение?

А через десять минут «Вселенную» потряс сильный удар. Ему показалось, что корпус корабля раскололся пополам.

Вот этого я и ждал, подумал старый моряк. В возникшей панике, пока полуголые матросы, попрыгав с коек, натягивали первую попавшуюся одежду, он один никуда не торопился. Медленно надел чистое белье. Оказывается, предвкушение смерти лишено горечи. Он уже видел себя лежащим на дне, даже предвкушал ласковые прикосновения зеленоватой, фосфоресцирующей воды, видел проплывающие мимо медленные тени диковинных рыб.

* * *

Юнга, спавший в закутке около ресторана, проснулся от удара и открыл глаза. В его конуре был маленький круглый иллюминатор, но что в нем увидишь, кроме еле различимых клочьев тумана? Нет… что-то еще, серое и бесформенное. О боже! Гигантская птица села на пароход, вцепилась когтями и начала раскачивать, хлопая огромными серыми крыльями.

Мальчику показалось, что он сейчас умрет от страха, но наваждение длилось две-три секунды, не больше. Конечно же, никакая не птица. В тумане на «Вселенную» налетел парусник. Наверняка шел полным курсом – паруса до сих пор раздуты до барабанного натяжения. Дальше хода нет, но огромная мощь ветра, передавшаяся парусам, продолжала гнуть мачты в дугу и наваливать клипер на роковое препятствие. Жуткая канонада ломаемых рей. По палубе парусника бегают перепуганные матросы в длинных промасленных плащах.

Штурвальный большого трехмачтового клипера в непроглядном тумане не заметил идущего пассажирского парохода. В результате бушприт проткнул железный борт с такой силой, что в нем и застрял. И вонзался все дальше, несмотря на усилия чуть не всей команды с баграми и веслами вырваться из опасной ловушки.

Пароход сильно накренился, но винты продолжали работать, и сцепившуюся пару океанских монстров продолжало волочь дальше.

– О Господи! – воскликнул юнга и пожалел матросов парусника. – Этим беднягам несдобровать.

Ему даже в голову не пришло, что их огромному, роскошному пароходу тоже грозит опасность.

Появился старший помощник, потом капитан. Увидев, что причиной катастрофы стало сравнительно небольшое парусное судно, успокоились. Не то чтобы клипер был и в самом деле так уж мал, но со «Вселенной» – никакого сравнения. Офицеры быстро обсудили, какие меры принять, чтобы расцепить два корабля.

Юнга, босой, в одной раздувающейся на ветру рубахе, изо всех сил махал морякам на клипере – перебирайтесь к нам, спасайте ваши жизни!

Поначалу никто не обращал на него внимания, но в конце концов здоровенный рыжебородый дядька заметил юношу, подбежал к релингу, сложил ладони рупором и крикнул:

– Иди лучше ты сюда, паренек! Ваш пароход тонет!

Юнга пожал плечами. У него даже мысли такой не было. Он опять замахал руками – спасайтесь, перебирайтесь к нам, на «Вселенную»!

Несколько человек на паруснике продолжали работать баграми, стараясь освободить застрявший в обшивке парохода бушприт. Другие лихорадочно пытались его перерубить. А рыжебородый не оставлял попыток заставить юнгу перебраться на клипер.

– Иди же сюда, сюда! Мы-то уцелеем, а вам хана.

Мальчик окончательно замерз на ветру, но переубедить его было невозможно. Он топал босыми ногами, даже грозил кулаком этим недоумкам на жалком суденышке с поломанными мачтами – c ума, что ли, сошли, жизни не жалко? Огромный пароход, шестьсот пассажиров, двести человек экипаж – как он может затонуть? То и дело оглядывался на боцмана, на мичманов, на капитана – и еще больше убеждался в своей правоте: те были совершенно спокойны.

Внезапно рыжебородый схватил багор, зацепил юнгу за рубашку и уже почти перетащил на носовую палубу клипера, но мальчик вырвался. Еще чего не хватало! Что ему делать на этой посудине, которая вот-вот затонет?

В конце концов матросы клипера достигли своей цели – массивный бушприт с пушечным грохотом переломился, и клипер оказался на свободе. Его развернуло, закрепленный на бушприте форштаг оборвался, и стаксели рухнули на палубу. «Вселенная» по-прежнему шла на всех парах. Последнее, что мальчик увидел, – матросы выкарабкиваются из-под ворохов белых полотнищ, и уже через несколько мгновений изуродованный парусник скрылся.

Наверное, утонул, решил он, вслушиваясь, не послышатся ли в утреннем тумане крики о помощи.

Внезапную тишину прервал сильный низкий голос:

– Спасайте пассажиров! Спускайте шлюпки!

Вновь тишина. И опять, откуда-то издалека:

– Молитесь! Мы погибли!

К капитану подошел пожилой матрос.

– Большая течь в миделе[8]8
  Поперечное сечение корабля в наиболее широком месте.


[Закрыть]. Обшивка лопнула чуть не до киля, – сказал он. И добавил спокойно и торжественно: – Мы идем ко дну.

* * *

Даже экипаж еще не успел осознать серьезность грозящей опасности, а на палубе уже появилась дама. Тщательно одета, ленты шляпки на случай ветра завязаны под подбородком в изящную розетку.

Крошечная пожилая женщина, совсем седая, со старческим румянцем на щеках и круглыми совиными глазами.

За время плавания она перезнакомилась едва ли не со всеми пассажирами. Не было на борту человека, ни пассажира, ни офицера, ни матроса, который не знал бы, что зовут ее мисс Хоггс. Но вот что самое главное: она, по ее словам, никогда и ничего не боялась.

– А чего бояться? – спрашивала мисс Хоггс и пожимала плечами. – Все умрут. И я умру. Раньше или позже – какая разница?

Она и сейчас не боялась, эта исключительно бесстрашная старушка. Вышла на палубу из любопытства. Сообразила, что происходит что-то необычное.

И действительно: мимо, чуть не столкнув ее с трапа, пронеслись два моряка с искаженными страхом лицами. То и дело пробегали полуодетые стюарды – им велели вызвать пассажиров всех классов на палубу: ни много ни мало шестьсот человек. Пожилой матрос, обвешанный спасательными поясами, сбрасывал их в растущую кучу и убегал за следующей партией. Капитан на капитанском мостике выкрикивал короткие команды:

– Стоп машина! Спускать шлюпки!

На закопченной узкой лесенке из машинного отделения то и дело появлялись кочегары и машинисты с отчаянным криком: вода поднимается, вот-вот зальет топки котлов.

Только что на палубе никого, кроме мисс Хоггс, не было – и буквально за минуту палуба заполнилась пассажирами третьего и четвертого классов. Они не без оснований опасались, что шлюпок на всех не хватит, спасать будут только первый и второй класс.

Паника нарастала с каждой минутой, и даже до мисс Хоггс дошло: дело серьезное. Она протолкалась на прогулочную палубу над рестораном. Там, за релингом, висели на блоках две спасательных шлюпки.

Убедившись, что на палубе никого, кроме нее, нет, мисс Хоггс довольно ловко, цепляясь за толстые, туго натянутые тали, пробралась в одну из шлюпок, стараясь не смотреть вниз – шлюпка висела высоко над пенящимся морем, а в бесстрашии мисс Хоггс было слабое место: она боялась высоты. Это было единственное, чего она боялась. Но все обошлось. Мисс Хоггс забралась в шлюпку и похвалила себя за сообразительность и находчивость.

Как все-таки важно – сохранять голову холодной даже в критические моменты. Когда начнут спускать шлюпки на воду, их начнут осаждать толпы обезумевших от страха людей и ей, с ее ростом и слабосильностью, вряд ли удастся протолкнуться. А теперь нужно только дождаться, пока дойдет очередь и до той шлюпки, в которой она предусмотрительно заняла сидячее место. Спустят – а она уже тут.

Шлюпка, которую уже начала обживать мисс Хоггс, помещалась ближе к корме, и отсюда ей было прекрасно видно, как одна за другой, разворачиваясь в падении, летят в воду веревочные лестницы. Старушка еще раз порадовалась – спуститься по веревочной лестнице, как какой-нибудь цирковой акробат, ей вряд ли удалось бы.

В одной шлюпке уже сидели гребцы. Пассажиры начали спускаться. Тут же раздался отчаянный крик – кто-то оступился и упал в воду. Его тут же подняли, но событие ввергло оставшихся в панику; все начали отталкивать друг друга, стараясь спуститься в числе первых. В возникшей толкотне упали в воду еще несколько человек. Некоторые, соразмерив свои силы и сообразив, что к лестнице, уже обвешанной пчелиным роем пассажиров, им не прорваться, прыгали в воду, рассчитав, что быстрее доберутся вплавь. Но поздно: шлюпка уже была переполнена, при малейшей волне чуть не черпала бортом воду. Гребцы взялись за весла, а некоторые из спасшихся достали ножи и, нимало не задумываясь, резали пальцы несчастным пловцам, из последних сил хватающимся за борт.