Текст книги "Легенды о Христе"

Но как раз в это время лучи солнца начали с таким ожесточением палить голову легионера, а воздух так раскалился, что красные круги замелькали перед глазами воина, дыхание сжалось, ему показалось, что в голове расплавляется мозг. Он испугался, что солнечный удар убьет его на месте.

В страхе от возможной смерти, воин, не помня себя, бросил на землю копье, схватил обеими руками ребенка, поднял его и глотнул воды, которую мальчик принес ему.

Лишь несколько капель достались ему, но больше и не требовалось. Язык и губы освежились, живительная влага разлилась по телу, утишая палящий жар и возвращая силы. Даже шлем и латы точно сразу перестали быть раскаленными, а солнце будто стало более милосердным и отклонило свои лучи от воина. Пересохшие губы снова стали мягкими и влажными, и красные круги перестали плясать перед глазами.

Прежде чем воин все это заметил, он уже поставил ребенка на землю, и тот убежал на луг, где снова стал играть.

С удивлением воин стал приходить в себя и вспоминать, что с ним случилось.

– Что это за удивительную воду принес мне мальчик? – рассуждал он. – Это был какой-то чудесный напиток. Я в самом деле должен быть ему благодарен.

Но он так не любил мальчика, что тотчас же отбросил эти мысли.

– Этот ребенок совершенно такой же, как и другие дети, – успокаивал он сам себя, – он делает все, что придет ему в голову, не отдавая себе в этом отчета, почему он поступает так, а не иначе. Он во всем видит лишь игру и забаву. Разве лилии и пчелы чувствуют к нему благодарность? Он забавлялся с ними так же, как сегодня ему пришла охота сбегать за водой для меня. Он и не предполагал, какую оказал мне услугу.

И воин с еще большим гневом взглянул на мальчика, который спокойно играл невдалеке.

В это время из ворот вышел начальник римских легионеров, которые были в Вифлееме, и направился к воину.

«Подумать только, какой страшной опасности я подвергался из-за этого мальчика! – с ожесточением подумал воин. – Если бы Вольтигий проходил здесь чуть раньше, он увидел бы меня с ребенком на руках!»

Начальник легионеров подошел к воину и спросил его, могут ли они здесь побеседовать так, чтобы никто их не услышал, потому что Вольтигий должен поведать ему важную тайну.

– Нам стоит отойти лишь шагов десять от ворот, чтобы не слышали прохожие, тогда ты можешь говорить совершенно спокойно, никто нас не услышит, – ответил воин.

– Ты знаешь, – начал Вольтигий, – что царь Ирод уже не раз старался захватить одного младенца, который живет тут, в Вифлееме. Мудрецы и пророки предсказали, что этот ребенок овладеет царством Ирода и положит на земле начало царству мира и любви. Ты понимаешь, что Ирод хочет помешать этому?

– Конечно, и я всей душой сочувствую этому, – ответил воин. – Но ничего не может быть легче схватить его. – Это было бы чрезвычайно просто и легко, если бы Ирод знал, который именно из вифлеемских младенцев тот, о котором делались предсказания.

– Жаль, что мудрецы не могут дать Ироду на этот счет точных указаний, – с досадой сказал легионер, напрягая мысль, чтобы придумать, как тут быть.

– Ирод придумал теперь хитрость, – снова заговорил Вольтигий, – с помощью которой он надеется погубить будущего царя мира и любви. Он обещает хорошую награду каждому, кто поможет ему осуществить этот замысел.

– Все, что ты прикажешь, Вольтигий, будет исполнено с готовностью, награды мне не надо, – ответил воин.

– Благодарю тебя, – продолжал начальник легионеров, – послушай же, в чем состоит план Ирода. Он хочет в день рождения своего младшего сына устроить пышный праздник, на который будут позваны все мальчики с матерями, но только те дети, которым не менее двух и не более трех лет. На этом празднике…

Вольтигий остановился и расхохотался, увидя выражение крайнего отвращения на лице воина.

– Добрый друг! – продолжал он. – Уж не думаешь ли ты, что Ирод приглашает нас няньками к этой детворе? Нагнись ко мне, я скажу тебе на ухо, что должно произойти дальше…

Долго шептались начальник легионеров с воином, наконец, когда все было условлено, Вольтигий сказал:

– Ты, конечно, понимаешь сам и мне нет надобности напоминать тебе, что ты не должен никому обмолвиться ни словом об этом, если хочешь, чтобы все удалось…

– Ты знаешь, Вольтигий, что на меня можешь вполне положиться, – твердо ответил воин.

Начальник легионеров ушел, и воин остался один на своем посту: взор его невольно снова остановился на ребенке, который по-прежнему играл возле цветов и так легко и нежно, как мотылек, касался их, что не причинял цветам ни малейшего вреда.

Вдруг воин разразился недобрым смехом.

– Погоди, недолго ты еще будешь надоедать мне своими играми, недолго еще мне придется терпеть тебя, как досадную занозу в глазу. И ты будешь приглашен на праздник в честь сына царя Ирода!

* * *

Воин дождался на своем посту вечера, когда надо было запирать городские ворота на ночь, после чего он по узким, темным закоулкам отправился в город и, наконец, вышел на площадь, где красовался великолепный дворец Ирода.

Внутри этого величественного здания был огромный двор, вымощенный камнем, кругом него было множество построек, к которым прилегали три широкие крытые галереи, одна над другой. На самой верхней из них должен был состояться праздник в честь сына Ирода, на который были приглашены все вифлеемские мальчики от двух до трех лет. Эта галерея по приказанию Ирода была украшена к празднеству и представляла из себя как бы крытый, защищенный уголок в прекрасном зеленом саду. По потолку вились виноградные лозы, с которых спускались сочные спелые грозди, возле стен и колонн стояли небольшие гранатовые и апельсиновые деревья, сплошь увешанные сочными спелыми плодами. Пол был усыпан розовыми лепестками, которые покрывали его, как мягкий пушистый ковер, и наполняли воздух тонким ароматом; а вдоль балюстрады, над столами и низкими скамьями висели гирлянды из белоснежных, сверкающих, серебристых лилий.

В этом прекрасном цветочном шатре здесь и там журчали в бассейнах прозрачные струи фонтанов, где плавали золотые и серебряные рыбки, сверкая и искрясь в воде своей яркой чешуей. На ветвях деревьев сидели диковинные пестрые птицы, привезенные из далеких чужих стран, а в клетке тут же сидел старый ученый ворон, который без умолку болтал.

К началу праздника матери с детьми стали наполнять галерею. При входе во дворец мальчиков облачали в белые длинные одежды, окаймленные пурпуром, а на темнокудрые головки надевали венки из ярких душистых роз. Женщины были одеты в живописные красные и синие одежды; белые прозрачные покрывала спускались на плечи с их остроконечных головных уборов, украшенных золотыми монетами и цепями. Некоторые несли своих сыновей на плечах, другие – вели их за руку, третьи, чьи мальчики были слабее и нежнее, несли их на руках.

Женщины опускались на пол галереи; тотчас рабы ставили перед ними низкие столики с изысканными кушаньями и редкими напитками, какие подаются на царских пирах. И все эти счастливые матери начали пить и есть, не теряя при этом горделивой, полной достоинства осанки, которая составляет лучшее украшение вифлеемских женщин.

Вдоль стен галереи, за гирляндами цветов и фруктовыми деревьями, почти скрытые за ними, стояли двойные ряды воинов в полном боевом вооружении. Они стояли безучастно и неподвижно, как будто им не было никакого дела до того, что происходило вокруг них. Но женщины не могли удержаться, чтобы время от времени не кинуть боязливый взгляд в сторону воинов.

– К чему они здесь? – беспокойно спрашивали матери друг друга. – Неужели Ирод думает, что мы не умеем вести себя с достоинством? Неужели он считает, что присутствие этих грубых людей необходимо, чтобы наблюдать за нами и держать нас в строгом порядке?

Некоторые из женщин успокаивали друг друга тем, что так и подобает быть на царском празднестве во дворце. Когда царь Ирод устраивает пир для своих друзей, дворец бывает полон легионерами. Воины присутствуют для большей торжественности, для большего почета.

В начале празднества дети стеснялись и робко жались к матерям, испытывая смущение в непривычной для них обстановке. Но мало-помалу любопытство и беспечность взяли верх над робостью, и мальчики с восторгом предались приготовленным для них развлечениям.

Ирод действительно по-царски принимал своих маленьких гостей, приготовил для них целый ряд чудес! Тут же на галерее дети находили пчелиные улья, полные сот со свежим душистым медом, и ни одна сердитая пчелка не мешала малюткам лакомиться им. Деревья протягивали свои отягченные плодами ветви, и дети сами срывали и ели спелые апельсины, гранаты и другие фрукты. В одном углу галереи дети нашли чародея, который в один миг наполнил карманы их прекрасными игрушками; в другом углу укротитель зверей показывал двух тигров, таких ручных и кротких, что дети забирались к ним на спины и катались.

Но в этом волшебном царстве ничто так не привлекало взоров малюток, как длинные ряды легионеров в блестящих латах; воины стояли так неподвижно, точно были не живые люди, а железные статуи. Дети с любопытством рассматривали оружие и строгие лица железных людей и все время, пока мальчики играли друг с другом в разные игры, они то и дело посматривали на воинов и говорили о них между собой. Мальчики не осмеливались близко подойти к воинам, но их мучило любопытство: настоящие ли это люди, могут ли они двигаться и говорить, как все.

Игры и празднество становились все шумнее и оживленнее, веселее и звонче звучали детские голоса, а воины по-прежнему стояли неподвижно, как безжизненные статуи. Детям стало казаться непостижимым, что это настоящие люди: как могут живые люди так долго стоять возле сочных кистей винограда и других лакомств, и ни один из них не протянул руки за такими вкусными вещами!

Наконец один из малюток не смог сдержать своего любопытства. Осторожно, готовый тотчас обратиться в бегство, мальчик стал подходить к одному из легионеров; тот продолжал стоять неподвижно, и ребенок подходил все ближе и ближе; малютка очутился у самых ног железного человека и протянул ручку, чтобы дотронуться до его сверкающих лат.

В тот же миг, как по волшебству, все железные люди сразу зашевелились, и началось что-то дикое, ужасное. С необычайной яростью набросились воины на детей и хватали их. Одни, размахивая нежными детскими телами над толпой, с гневом и злобой бросали их через гирлянды и факелы, через перила – и несчастные малютки, ударяясь о каменный пол двора, мгновенно умирали; другие вонзали острые мечи в сердца малюток или разбивали о стену их головы и уже мертвых сбрасывали с галереи на каменный пол двора, объятый ночной мглой.

В первое мгновение наступила мертвая тишина. Безжизненные тела малюток мелькали в воздухе, женщины онемели в безмолвном непонимании. Но вдруг несчастные матери поняли весь ужас того, что происходило на их глазах, и в отчаянии, с безумным воплем бросились к легионерам.

На галерее оставались дети, которых еще не успели схватить воины. Легионеры гонялись за несчастными малютками, пытавшимися убежать, матери бросались защищать их, хватали голыми руками острые сверкающие мечи, стараясь отклонить смертельные удары от своих сыновей. Те несчастные, чьи дети были уже мертвы, в безумном отчаянии бросались на жестоких убийц и, стараясь отомстить за смерть невинных малышей, хватали и впивались пальцами в горло, старались задушить.

Во время всеобщего страшного смятения и ужаса, когда весь дворец огласился детским плачем и отчаянными криками и воплями обезумевших несчастных матерей, видевших кровавую смерть своих крошек, воин, обычно стоявший на страже за городскими воротами, стоял теперь на страже на верхней площадке лестницы, у входа на галерею. Он не принимал участия в избиении младенцев; только если какой-нибудь матери удавалось схватить своего ребенка и несчастная спешила бежать из дворца, едва женщина приближалась к лестнице, воин протягивал навстречу ей свой острый меч; лицо его и весь облик были так суровы и беспощадны, так ужасен был весь его вид, что несчастные беглянки предпочитали прямо бросаться сверху на каменный пол или возвращались назад: там было больше надежды на спасение, чем тут возможности избежать острого меча беспощадного воина.

– Вольтигий был прав, поставив именно меня на этот ответственный пост, – говорил себе воин. – Молодой, неопытный легионер мог растеряться, увлечься, покинуть свой пост, броситься в общую схватку. Если бы я двинулся с места, по крайней мере дюжина младенцев избежала бы смерти.

В то время, как воин так размышлял, он вдруг заметил молодую женщину, которая, крепко прижав к груди младенца, бежала прямо к лестнице. Ни один из легионеров не пресекал ей дорогу, все были заняты борьбой с другими матерями, и она добежала до конца галереи.

– Вот как раз одна из тех, которой непременно удалось бы спасти ребенка, если бы я не стоял тут!

Женщина так быстро приближалась к воину, как будто не бежала, а неслась по воздуху; воин даже не успел разглядеть ни ее лица, ни младенца, которого она укрыла под одеждой. Он успел только протянуть руку с мечом, готовясь пронзить мать и дитя: женщина неминуемо должна наткнуться на него в таком стремительном бегстве; воин ждал, что она тотчас падет мертвой у его ног.

Но в это мгновение воин услышал какое-то жужжание над головой и почувствовал острую боль в глазу. Боль была так сильна, что воин, не помня себя, бросил меч на пол и схватился рукой за глаз. В руке у него оказалась маленькая мохнатая пчелка, и он убедился, что это именно она ужалила его, ее маленькое острое жало было причиной его страдания. С быстротой молнии легионер нагнулся за мечом, надеясь, что еще не поздно настигнуть беглянку. Но пчелка прекрасно исполнила свое дело и как раз вовремя: мгновения, на которое она ослепила легионера, было вполне достаточно для молодой матери, чтобы спуститься с лестницы и перебежать через двор. Когда воин с яростной ненавистью бросился за ней, она была уже далеко и скрылась в темноте. Она исчезла, и никто не мог разыскать ее.

* * *

На следующее утро воин, как всегда, стоял на страже за городскими воротами. Было еще совсем рано, и тяжелые ворота были только что открыты. Но, казалось, никто не ждал, чтобы в это утро они открылись, ни один работник не вышел из города в поле, как бывало обычно каждое утро: все жители Вифлеема были охвачены ужасом минувшей кровавой ночи, никто не решался выйти из дому.

– Клянусь мечом! – воскликнул воин, стоявший на страже. – Вольтигий сделал большую ошибку. Было бы несравненно лучше, если бы он велел запереть городские ворота и обыскать все дома. Тогда можно было бы непременно найти ту женщину, которой удалось скрыться с праздника и спасти своего младенца от смерти. Вольтигий рассчитывает, что родные этого мальчика постараются бежать из Вифлеема, как только узнают, что ворота открыты; он надеется, что я схвачу их как раз в воротах. Но я боюсь, что это неразумный расчет. Как легко можно укрыть ребенка и пронести его незамеченным!

Воин стал представлять себе, что родные могут спрятать ребенка в корзине овощей, какие возят на ослах, или в мехах от вина, или среди тюков, навьюченных на верблюдов большого каравана.

В то время, как легионер так рассуждал, он заметил мужчину и женщину, которые торопливо шли по улице по направлению к воротам. Они шли и, видимо, спешили, то и дело бросали боязливые взгляды по сторонам, как будто ожидая на пути опасности. Мужчина держал в руках большой посох и так крепко сжимал его, как будто был готов каждую минуту им защищаться и проложить себе дорогу, если бы кто-нибудь вздумал встать на пути.

Но воин не так внимательно присматривался к мужчине, как к женщине. Он сразу же заметил, что эта женщина была совершенно такого же роста, как та молодая мать, которая вчера успела скрыться с праздника. Длинный плащ был переброшен через голову женщины, и вся ее фигура была закрыта им; легионеру тотчас пришла в голову мысль, что она неспроста так закуталась, несмотря на жару: так было чрезвычайно удобно скрыть под плащом ребенка.

Чем ближе подходили мужчина и женщина, тем яснее стал различать легионер, что она действительно несла на руках ребенка, очертания его тела даже выступали под тяжелой материей плаща.

«Я совершенно уверен и нисколько не сомневаюсь, что эта женщина именно та, которая убежала вчера из дворца, – решил римский воин. – Я не мог различить и запомнить ее лица, но я узнаю ее осанку. Как странно, она опять идет мимо меня со своим ребенком и даже не позаботилась как-нибудь похитрее спрятать его; поистине, я даже не мечтал, что мне удастся так счастливо и легко открыть беглецов с младенцем!»

Мужчина и женщина были уже совсем близко. Очевидно, им не приходило в голову, что их могут задержать именно у городских ворот; они вздрогнули и с испугом переглянулись, когда римский воин протянул копье и остановил их, преграждая дорогу.

– Почему мешаешь ты нам идти в поле? – спросил мужчина.

– Вы можете спокойно идти, куда вам надо, – ответил воин, – но прежде я должен посмотреть, что твоя спутница прячет под плащом.

– Зачем тебе смотреть? – возразил мужчина. – Она несет хлеб и вино, чтобы мы могли весь день проработать в поле.

– Может быть, ты говоришь и правду, – сказал римлянин, – но почему же она не хочет показать мне то, что держит под плащом?

– Не она, а я этого не хочу, – ответил мужчина. – И я даю тебе добрый совет: пропусти нас.

Мужчина в гневе замахнулся палкой, но женщина поспешно положила ему на плечо свою руку и сказала:

– Не вступай с ним в ссору. Я знаю, что надо сделать. Я покажу ему, что несу под плащом, и уверена, что он пропустит нас, не причинив ни малейшего зла.

И с ясной, полной доверчивости улыбкой женщина подошла к воину и приподняла край своего плаща.

В то же мгновение легионер отскочил назад и закрыл глаза, ослепленный сильным ярким светом. То, что женщина несла под плащом, так ослепительно сверкало белизной, что первые мгновения воин не мог ничего различить, пока немного освоился с этим чудесным сиянием.

– Я думал, что ты несла ребенка, – сказал он.

– Ты видишь сам, что я несу, – спокойно сказала женщина.

Наконец мог различить римский легионер, что свет и сияние исходили от снопа ослепительно-белых, прекрасных лилий, таких, какие росли в поле за городскими воротами. Но они были гораздо ярче и крупнее, а белизна их была так ослепительна, что глаза едва могли выносить их сияние.

Воин засунул руку в середину снопа. Он никак не мог отказаться от мысли, что женщина несла ребенка, он сам различал его очертания под плащом еще издали, но пальцы воина нащупали лишь мягкие, нежные лепестки цветов.

Бессильная злоба и гнев клокотали в груди воина; он с радостью задержал бы и мужчину и женщину, но с досадой видел, что не было никаких причин и оснований их задерживать.

Женщина видела колебания и досаду воина и спросила:

– Теперь ты пропустишь нас?

Воин молча опустил копье, которым он все время заграждал ворота, и отошел в сторону.

Женщина снова закуталась в плащ, с нежной улыбкой взглянула на то, что несла под ним, улыбнулась воину и сказала:

– Я знала, что ты не сможешь причинить ни малейшего зла моей ноше, как только увидишь!

Тотчас незнакомцы снова пустились в путь и стали быстро удаляться, а воин стоял на своем месте и смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. И опять совершенно ясно различал он под плащом женщины очертания не снопа лилий, а ребенка.

В недоумении размышлял воин над тем, что видел, пока далекие крики с улицы не привлекли его внимания. К нему бежал начальник римских легионеров Вольтигий с несколькими воинами.

– Держи! Держи их! – издали кричали они. – Запри перед ними ворота! Не пропускай их!

Когда бегущие приблизились к воину, стоявшему на страже у ворот, они рассказали, что напали на след спасенного во время вчерашнего празднества мальчика. Они разыскали дом его родных и хотели там схватить их всех, но оказалось, что уже поздно: его родные только что покинули дом и скрылись, вероятно, спасаясь бегством. Соседи видели, как они вышли из дому; их нетрудно узнать: мужчина – высокий бодрый старик, с окладистой седой бородой, в руке у него большой посох; женщина – стройная, высокого роста, в длинном темном плаще, под которым она и несет ребенка.

В то самое время, как Вольтигий все это передавал воину, в воротах появился бедуин на прекрасном коне. В один миг, не произнося ни слова, легионер бросился к нему, сбросил всадника на землю, и, пока тот не успел даже опомниться, воин был уже на коне и мчался по дороге.

* * *

Прошло два дня. Римский легионер скитался по бесплодной горной пустыне, которая протянулась у южных границ Иудеи. Он все еще преследовал беглецов, но тщетно, и был вне себя от гнева и досады, что нет конца его утомительным поискам.

– Можно подумать, что эти люди обладают способностью скрываться под землей, – негодовал он. – Сколько раз в эти два дня я видел их, и мне казалось, что я их настигаю, что стоит мне лишь протянуть копье, чтобы сразить младенца, – и все это вдруг оказывалось каким-то чудесным, непостижимым обманом зрения или игрой воображения! Мне начинает казаться, что я никогда их не найду.

Он чувствовал себя бессильным, как тот, кто борется с могущественной силой и никогда не сможет одолеть ее, потому что сам признает ее превосходство.

– Уж не боги ли покровительствуют этим людям и укрывают их от меня? – спрашивал себя легионер. – Есть что-то сверхъестественное, непостижимое в этом бегстве! Напрасный труд их искать! Лучше вернуться назад, пока я не погиб в этой ужасной пустыне от голода и жажды!

Но страх быть судимым и наказанным пугал и удерживал воина. Он совершил двойное преступление: два раза именно он пропустил женщину с ребенком, не сумел задержать ее. Не могло быть сомнений, что ни Вольтигий, ни Ирод не простят ему такой вины и подвергнут суровой и жестокой каре.

– Царь Ирод знает, что один из вифлеемских мальчиков избег смерти, и потому не может быть спокоен за свою власть, – рассуждал воин. – Вероятно, Ирод захочет утолить и сорвать свой гнев на мне, виновнике его теперешнего беспокойства, и велит распять меня на кресте, чтобы насладиться видом моих страданий.

Был чрезвычайно жаркий полдень. Воин невыносимо страдал, блуждая под палящими лучами солнца по раскаленной каменистой пустыне, где не пролетал ни малейший ветерок и знойный воздух замер кругом на бесконечное пространство. И всадник, и лошадь были так измучены, что силы их слабели с каждой минутой и были близки к полному истощению. Некуда было даже укрыться, найти хоть небольшую тень.

Несколько часов тому назад воин совершенно потерял все следы беглецов, и настроение его было мрачнее и безотраднее, чем когда-либо.

– Я должен прекратить свою погоню, – говорил себе воин. – Мне кажется, что она бессмысленна и не нужна, потому что эти люди все равно не минуют смерти. Кто может перейти пешком, без проводника и запасов пищи и воды эту страшную пустыню в такой зной? Они, наверное, давно уж мертвы.

В то время, как воин так рассуждал, он вдруг заметил недалеко от дороги пещеру в скале, куда вел сводчатый вход. Тотчас воин направил свою лошадь к пещере.

«Отдохну немного под каменными прохладными сводами пещеры, – решил легионер. – Мне тогда легче будет продолжать погоню со свежими силами».

Воин подъехал к входу в пещеру и хотел уже войти в нее, как вдруг остановился в немом изумлении: по обеим сторонам входа пышно цвели две прекрасные белые лилии. Оба растения были стройны и крепки, и даже не гнулись, хотя были отягчены множеством белоснежных цветов; нежный медовый аромат разливался вокруг, и множество пчел жужжало над душистыми головками лилий.

Это зрелище было так необычно, так удивительно в дикой, выжженной солнцем пустыне, что воин совершил совсем несвойственный его натуре поступок – сорвал большой белый душистый цветок и взял его с собой в пещеру.

В пещере, глубокой и темной, царил полумрак, но, приглядевшись, воин увидел, что трое путников уже расположились под сводами скалы. Мужчина, женщина и ребенок лежали на земле один возле другого и крепко спали.

Никогда сердце легионера не билось так сильно и часто, как в это мгновение. Перед ним были как раз те беглецы, которых он так мучительно искал! Они были объяты глубоким сном, даже не позаботились оградить себя, бодрствовать по очереди, быть на страже. Они были сейчас в полной его власти! Воин стремительно выхватил меч из ножен и нагнулся к младенцу.

Тщательно наметил воин удар – как раз в сердце ребенка, чтобы сразу сразить мальчика насмерть. Он еще медлил, ему захотелось разглядеть лицо своей жертвы.

Воин нагнулся к спящему младенцу, и тут радость его перешла все границы: он узнал в нем того мальчика, который часто приходил за ворота Вифлеема и играл с лилиями и пчелами.

– Конечно, это именно он, – со злой радостью говорил себе римлянин. – И удивительно, как я сам раньше не догадался, что именно этот странный ребенок должен быть ненавистным для меня царем мира и любви! Недаром я всегда его ненавидел!

Воин быстро схватился за меч. Ему пришла в голову новая мысль:

«Если я принесу Ироду голову этого ребенка, – думал он, – царь должен щедро наградить меня. Может быть, он даже сделает меня начальником легионеров, вместо Вольтигия, или начальником своей личной стражи?»

Он все ближе и ближе опускал меч, острие уже почти касалось тела ребенка:

«На этот раз никто не встанет между мной и им! – злорадно подумал воин. – Я доведу до конца свое дело».

Но воин все еще держал в руке лилию, которую сорвал при входе в пещеру, и едва он так подумал, вдруг вылетела маленькая пчелка из чашечки цветка и стала жужжа кружиться вокруг головы воина.

И тотчас вспомнил воин совершенно отчетливо, как помогал мальчик пчелам перелетать с цветов в улей, и именно пчела помогла мальчику спастись из дворца Ирода, скрыться с кровавого пира.

Эти мысли удивили римского легионера; он остановился и тихо прислушивался к жужжанию пчелы. Она покружилась и улетела, но в то же мгновение его поразил необыкновенно сильный аромат лилии, которую он все еще держал в руке; никогда ему не приходилось ощущать такой сильный, приятный и нежный запах.

И тотчас снова отчетливо вспомнилось воину, что именно лилиям помогал мальчик укрыться от ливня, и лилии укрыли ребенка, когда мать проносила его через городские ворота; цветы помогли мальчику спастись.

Все большее волнение и удивление овладевало воином, новые и новые необычные мысли наполняли его голову.

«Пчелы и лилии не забыли добрых дел, которые он им оказал, – размышлял воин, опустив меч, и в нерешительности не знал, что делать, – пчелы и лилии добром отплатили ему за помощь…»

Яркая краска стыда залила лицо воина: ведь и ему однажды пришел этот ребенок на помощь и, может быть, спас от гибели.

«Неужели римский легионер может отплатить злом за оказанное ему добро? – мучительно думал воин. – Неужели он окажется неблагодарнее пчел и цветов?»

Он недолго боролся с собой; с одной стороны страх перед Иродом и соблазн хорошей награды толкали его на убийство, с другой – им все более и более овладевало сознание долга перед этим ребенком.

«Я не могу убить его! – наконец решил воин. Он положил меч рядом с Младенцем, чтобы беглецы, проснувшись, узнали, какой страшной опасности они подвергались и счастливо ее избежали».

Воин увидел, что ребенок проснулся и спокойно смотрит на него светлыми прекрасными очами, которые горели, как звезды.

В порыве восторга римский легионер опустился на колени перед Младенцем и сказал:

– Господин! Ты – могущественнейший Царь на земле; Ты – всесильный победитель, Ты – избранник небес! Ты можешь наступать на змей и скорпионов, и они будут послушны Тебе! Ты – всемогущий Царь!

Он поцеловал ноги Младенца и быстро вышел из пещеры в то время, как мальчик смотрел ему вслед удивленными детскими очами.