Текст книги "Ведьма"

20. След

Ничего необычного в биографии Ирины Королевой не обнаружилось. Как говорил кто-то из писателей, жизнь наша большей частью лишена сюжета, а у Ирины долгое время не хватало ни фантазии, ни умения, чтобы придумать хоть какой-нибудь конфликт, необходимый для интересной драматургии. Родилась, училась, слушалась родителей, выросла, пошла в институт, влюбилась, вышла замуж, развелась, похоронила, жила одна и готовилась к сногсшибательному успеху, как миллионы ее сограждан, воспитанных в период агонии советского режима. Родись она на пять – семь лет раньше, она видела бы и изгнание Сахарова с трибуны съезда народных депутатов, и винные бунты, и путч, но взросление в относительно сытые, хоть и суматошные времена сделало свое дело: Ирина получилась прагматиком до мозга костей. На этом фоне удивительно выглядит ее попадание в реалити-шоу «Ясновидящий». Впрочем, может быть, ничего удивительного в этом и нет – ей пообещали карьерный рост и хорошие заработки. Тут, наверное, сломается и ортодоксальный христианин, предки которого сжигали ясновидящих на костре…

Баранов хмыкнул и перевернул страницу. Он уже полчаса листал документы от Маришки Садовской, сидя у себя дома под настольной лампой, и потихоньку начинал сходить с ума. Зацепиться было совершенно не за что. Черт бы их всех побрал, этих колдунов-«херомантов», все у них не как у нормальных людей!

В кабинет заглянула жена.

– Валь, ты еще долго?

– Без понятия. На всякий случай можешь засыпать без меня.

– А поцеловать? – Она игриво отогнула край халата, обнажив бедро.

Баранов вздохнул, отложил в сторону бумаги.

– Я тебя потом поцелую… Если захочешь.

– Паршивец…

Когда она вышла, Валентин поднялся из-за стола, подошел к окну, открыл одну створку. На улице все уже дышало осенью, словно еще не зеленый сентябрь стоял на дворе, а ноябрьская сырость и слякоть. Черт возьми, ужасно не хочется, чтобы была осень. Просто ужасно.

Он быстро перекурил, послушал, как шуршит успокаивающийся после трудового дня город, потом вернулся к столу с твердым убеждением, что не уткнется сегодня носом в грудь жены, пока не выудит хоть что-нибудь интересное из этих телевизионных талмудов.

…Так, обратимся теперь к биографии одиозной дамочки Людмилы Кремер, которую все так боятся. Всетаки забавный народец эти экстрасенсы, не к ночи будь помянуты! С какого бодуна они вообще взяли, что у них происходит что-то невероятное и сверхъестественное? Ну, отдала богу душу молодая девчонка – так мало ли тому причин может быть? Патологоанатомы сказали, что у нее приключился обычный сердечный приступ. Таких случаев миллионы! Молодые, преуспевающие, вполне здоровые люди, строящие планы на жизнь и не собирающиеся помирать, вдруг падают замертво где-нибудь на станции метро, забывают проснуться утром или, в конце концов, давятся куском свинины на светском рауте. И что? Вызывать ОМОН? А случай с Поречниковым в лесу вообще из разряда мистического бреда. Парень впечатлительный, всякое может увидеть, тем более что он вообще много чего видит, не прилагая особых к тому усилий. Ну, вот и увидал кого-то в лесу, а потом от переутомления взял да и упал. Могло такое быть? А то!

Тогда какого же хрена сейчас взрослый мужик, бывший мент с приличным послужным списком, заплетавший чертям хвосты в косички, сидит сейчас под лампадкой и копается в этом гербарии, как энтомолог? Или кто там копается в гербариях?..

«Все верно, старик, – сказал себе Баранов, – все так. Но с другой стороны, все совсем не так». Его профессиональное, почти собачье, чутье не позволяло ему бросить эти бумаги в ящик стола и пойти спать. Все совсем не так, как кажется.

Итак, Людмила Кремер. Главный консультант одного из ведущих кадровых агентств города, юрист по образованию, не замужем, детей нет, заметила у себя экстрасенсорные способности после операции на сердце. По словам врачей (переданным на кастинге в телекомпании самой госпожой Кремер), операция была очень сложной, длилась несколько часов и что-то у них там нечаянно сломалось и они едва не потеряли пациентку. Людмила помнит, как смотрела на себя с высоты операционной, зависнув, очевидно, где-то под потолком, как сперва испугалась своего накрытого простыней тела, хотя и не скрывала, что не особенно торопилась в него вернуться – настолько ей было тепло и комфортно в ее новом состоянии… Но (к счастью или к сожалению – теперь уже нельзя сказать однозначно) медики справились с ситуацией, и Людмила, услышав какой-то негромкий хлопок, снова потеряла сознание и очнулась уже в реанимации.

После этих медицинских приключений она научилась видеть и слышать чуть больше, чем все остальные смертные, и со временем размеры этого «чуть больше» стали увеличиваться в геометрической прогрессии. Вскоре Людмила поняла, что умеет…

Ага. Что она умеет, члены бригады, работающей на кастинге, включая покойную Ирину Королеву, так толком и не выяснили. Они поняли, что при появлении Кремер в любом помещении поднимается температура, что иногда волосы встают дыбом и учащается сердцебиение, но, о чем все это может свидетельствовать, почему эта даже не пытается пресекать или хоть немного ограничивать свое вредное воздействие на окружающую среду, никто до сих пор не сумел понять. И сама госпожа Кремер не торопилась развеять сомнения.

Могла ли эта черная дамочка укокошить Королеву на расстоянии, не прибегая к прямому физическому воздействию? Как говорится, «х… его знает, товарищ капитан». Впрочем, «могла ли» – только часть ребуса. Вопрос «почему?» не менее актуален, если не более…

Так, идем дальше. Рустам Имранович Шайдуллин, скромный седеющий тип без семьи, детей и прочих психических отклонений. Не замешан, не состоял, не запятнан, одобрял, голосовал, колебался только вместе с генеральной линией партии… Бла-бла-бла, словом, все понятно. Хотя и у него есть чем полакомиться: если верить наблюдениям Михаила, Шайдуллин весьма нетерпим к чужому мнению, причем иногда нетерпим настолько, что может и засветить промеж глаз. С другой стороны, кто из нас без говнистых страниц в амбулаторной карте?

Что там еще есть? Чавачин… Пожалуй, уже неактуален, да и слишком невзрачен для амплуа злодея. Ха-ха, Чавачин – невзрачен… Стихи, однако. Чем-то он напоминает деревенского знахаря, к которому ходит лечиться вся местная глухомань, лишенная не только медицинского обслуживания, но и телефона, с помощью которого это обслуживание можно было заказать. Мужик весьма органично смотрелся бы в лаптях и онучах, в длинной рубахе, подвязанной бечевой на пузе, с жестяной кружкой и стетоскопом. Целительный сюр, елки-палки… Нет, он не злодей.

А кто злодей? Славик Иванов с его колдовскими понтами и обсосанным мундштуком? Таня и Валя, две девочки-припевочки, которым одного удачного опыта общения с бабайкой из-под кровати оказалось достаточно, чтобы считать себя последовательницами Ванги? Эти двое, как их там… Сергей Никанорович и Наталья Платоновна. Гоголевские старосветские помещики, мать их. Кто еще? Кабирова?

Вот Фатима Кабирова – это, черт возьми, сильно, это почище не только «Фауста» Гете… Эта как начнет что-то по-своему лопотать, прыгая вокруг тебя с бубном, так сразу вся жизнь твоя у тебя перед носом проносится от рождения до настоящего момента… Баранов сам этого не испытывал в полной мере, но ему хватило рассказов членов съемочной группы и лишь одного короткого дефиле мимо этой странной женщины, чтобы понять: эта может все. Впрочем, вопрос «Зачем ей это все?» по-прежнему актуален.

Валентин закрыл папку, отодвинул ее от себя и начал массировать глаза. Бесполезно искать эту черную кошку в темной комнате, по крайней мере сейчас. Надо ждать, когда (и если!) злоумышленник раскроется снова, даст о себе знать. Пусть даже при этом нарисуется новый труп с признаками сильного душевного волнения, вызвавшего перекрытие сердечных клапанов. А что еще делать?

Он снова подошел к окну, перекурил. На уровне второго этажа растительность была довольно густая – Валентин мог протянуть руку и коснуться ветки клена. Он таким образом словно здоровался с ним, и клен благодарно кивал ему в ответ. Трогательный и интимный ритуал… Баранов много лет воевал с соседями за право видеть у себя в квадрате окна это дерево, и статус мента-сыскаря являлся серьезным подспорьем: как говорил Аль Капоне, доброе слово и пистолет гораздо эффективнее, чем просто доброе слово, и даже сейчас, после увольнения из органов, репутация отчаянного парня ему помогала. Но конечно, ничто не вечно под луной.

Он снова сел за стол. Протянул руку к пресс-папье. Это был стеклянный шар с миниатюрным заснеженным храмом Христа Спасителя внутри, который он привез из Москвы пару лет назад. Он ездил от своего отдела на какой-то семинар, названия и целей которого уже не помнил, три дня подряд торчал в душных офисах на Петровке и не успел прикупить никаких сувениров для семьи. Уже в последний день перед посадкой на поезд выскочил на Манежной выпить пива и по ходу дела купил несколько сувенирных безделушек у торгашей возле Исторического музея. Одну из них оставил у себя. «Нравится мне эта хрень», – смущенно сказал тогда жене.

Возле пресс-папье лежала другая «хрень» – капсула с «водой из Иерусалима», которая после разоблачения Михаила Поречникова в мгновение ока потеряла свою чудодейственную силу. Теперь Валентин не носил ее всюду с собой, как раньше. Не мог. Он понимал, что ведет себя глупо, тем более что Михаил вполне убедительно доказал: сила таится не в предметах, а в смыслах, которыми мы их наделяем, точнее – в наших головах. Он ничего не мог с собой поделать. Он чувствовал себя так, словно его застали за мастурбацией.

Тьфу, блин, старый хрыч, у тебя уже дочь скоро замуж выйдет!..

Ладно, хватит лирики. Включай свои закисшие мозги, включай на полную мощность!

Он сходил на кухню, налил себе растворимого кофе, отрезал кусок свежего батона. Жена, услышав шум, крикнула из спальни:

– Ты еще не надумал целоваться?

– Нет, дорогая. Если я не закончу эту работу, у меня целовалка не встанет.

– Мент несчастный…

– А у тебя – цыплячьи ножки.

Он все-таки заглянул в спальню. Жена полусидела-полулежала на двух подушках и читала какую-то толстую книжку в строгой красной обложке.

Он послал воздушный поцелуй.

– И тебе того же, – улыбнулась супруга.

Валентин вернулся за стол, придвинул к себе вторую папку. Вторая часть мерлезонского балета начинается.

Это была более информативная папка, имевшая к тому же и почти запредельную коммерческую ценность. В ней хранились дела, приготовленные для испытаний экстрасенсов. В течение нескольких месяцев члены продюсерской группы под руководством Ирины Королевой собирали письма и обращения простых граждан, столкнувшихся с бедой. Люди теряли родных и друзей в пожарах и пьяных драках, хоронили убитых, замученных и изнасилованных, искали пропавших… Словом, ничего нового для себя Баранов в этих документах не видел – обычная криминальная хроника, сборник тяжких преступлений. Было только одно отличие: все дела оставались нераскрытыми и потерпевшие или их родственники (чаще всего, увы, именно родственники), разуверившись в возможностях официального правосудия, обращались за помощью в реалити-шоу «Ясновидящий». Они обращались к экстрасенсам – к людям, которые видят и чувствуют чуть больше, чем простые смертные. Это были вопли отчаяния.

Все они проходили через группу Ирины Королевой. Она отбирала из них наиболее интересные с точки зрения телевизионной смотрибельности и сложности раскрытия, складывала их в отдельную папку, которую затем передавала на утверждение Марины Садовской. Лишь нескольким «счастливчикам» удавалось попасть в программу и как следствие получить новую надежду на раскрытие тайны.

Это тоже цирк?

Уже нет.

Баранов открыл первую страницу и начал читать.

Жена так и не дождалась поцелуя. Валентин вышел из-за стола в пятом часу утра. Он перекурил у окошка, потянулся и постоял несколько минут, глядя в предрассветную дымку и слушая, как шелестит клен. На этой проклятой ментовской работе он и забыл, как здорово бывает рано утром, когда все спят и никто никуда не бежит.

Баранов уже знал, в каком направлении следует искать, хотя и не был готов четко сформулировать свои выводы. Нужно еще немного времени, чтобы присмотреться.

«Да, вечер перестает быть томным», – подумал он.

Из дневника Екатерины Соболевой

15 июля 2008 года

Обалдеть! Обалдеть! Обалдеть!

Я уже и не ждала ничего подобного, прикинь! Думала, стрясется со мной что-нибудь эдакое лет через сто, когда мне уже ничего не будет нужно, а оно видишь как получилось. Все-таки я не такая уж и дура, как говорила мама и как мне самой когда-то казалось. Познакомилась я вчера с таким человеком! Вернее, с молодым парнем. Он уже не школьник, он учится в институте. Кажется, на третьем курсе, то есть получается, что ему сейчас двадцать лет. Он сказал, что поступил сразу, как только окончил школу, чтобы не ходить в армию… Знаешь, я раньше не понимала пацанов, которые косят от армии. Ну не то чтобы я уж очень сильно понимаю, почему они это делают, хотя новости читаю, слушаю и представляю, что такое наша армия, но что-то в глубине души меня мучило: ну как-то некрасиво все это, не очень правильно… Тысячу раз пусть будут они правы насчет того, что в армии их покалечат, будут унижать и что к «защите Родины» это не имеет никакого отношения… Но как-то все равно немного не по себе. Не должны пацаны этим кичиться, мне кажется, нет никакой в этом доблести – откосить от армии, заплатить кому-то деньги, начать мочиться в постель, изображать голубого или придурка… Бред какой-то… Но Стас оказался не таким. Он мне так все стройно изложил, что у меня просто язык не поворачивается назвать его «косарем», трусом или тряпкой (хотя, между нами говоря, на «мужика» он тоже не особенно тянет ☺ – он такой очень интеллигентный, внимательный, тонкий, чувствующий тебя как никто другой. Мне кажется, ему в армии действительно делать нечего). Словом, он хочет посвятить себя выбранной профессии и не хочет ее потерять, потому что чувствует свое предназначение в этой профессии. Знаешь, где он учится? Я бы никогда не догадалась! На биологическом факультете! Кстати, кажется, он дальше собирается в аспирантуру, и у него определенно есть все шансы туда поступить, потому что он на очень хорошем счету у преподавателей и руководителей. Он биолог, представляешь! Таких я в обычной жизни не встречала. Есть всякие – юристы, бухгалтеры, будущие бизнесмены, просто люмпены, но чтобы биолог… Короче, он меня околдовал… Мы сидели в кафе за соседними столиками, я пила чай с лимоном, он пил латте и читал какую-то толстую книгу. Заговорили между делом, потом прогулялись (нам было в одну сторону), поболтали о том о сем. Он живет в десяти минутах ходьбы от меня… Слушай, если ты подумал, что он настолько интеллигентный, что просто внешне противный и немощный, то ты ошибаешься. Он очень даже ничего – по крайней мере гораздо симпатичнее и внушительнее, чем Сашка, с которым я недавно пыталась… того… Ну, ты помнишь… Ох, словом, я не знаю даже, что сказать. Я пригласила Стаса завтра в клуб на концерт, и он сказал, что вечером свободен и, возможно, подойдет если не на концерт, то чуть позже, чтобы немного посидеть, попить кофе или коктейля, а потом проводить домой… Так что, может быть, я даже папе дам отбой, чтобы он не ждал меня, не выгонял машину из гаража. Не знаю, посмотрим… Ладно, пошла я спать… Ах, как он красив… И я его, кажется, хочу… Примерная ученица, отличница и комсомолка, ха-ха-ха!..

☺☺☺

21. Паника

Елизаров снова начал паниковать. Впрочем, паника – это довольно мягко сказано. Это был какой-то взрыв, от которого запросто содрогнулись бы стены соседних домов, но содрогнулся почему-то лишь он один. Какая странная и нелепая штука… Совсем недавно парню показалось, что все стало затягиваться, как царапины, полученные от полоумного кота по кличке Барсук. Был у его соседа-приятеля такой кот, придурочный двухлетний сибиряк, серый и лохматый мешок говна без малейших признаков воспитания. Когда его кормишь или гладишь, он просто глухо рычит, насупившись и прижав уши, но не вздумай подходить к нему сзади без предупреждения или пытаться взять на руки – разинет пасть, вцепится зубами, а когтистыми лапами одновременно будет сдирать шкуру с твоих ладоней. Сущая тварь, прости господи, и место ей в норе под бетонной плитой возле мусорных баков! Пусть пожрет отбросы, сравнит с тем изысканным меню, что ему предлагали дома, и подумает, чем он платит за человеческое добро.

Кажется, он так и сказал однажды своему приятелю. Дело было в начале августа, на самом пике его нервного напряжения. Когда Елизаров пришел к соседу за шнурами для плейера, Барсук бросился к его ногам и принялся грызть тапки. Сначала он терпел эту сволочь, потому что тапочки были довольно толстые и теплые, но скотина добралась-таки до пальцев. Этого стерпеть уже было невозможно.

– Слушай, образумь свою скотину, пока я ему не врезал! – сказал Елизаров и, не став дожидаться выполнения просьбы, все-таки дал коту пинка. После безопасного приземления под вешалкой Барсук, немало озадаченный таким поворотом событий, завалился на спину и выпустил когти. Он понял, что ему дали отпор, и уже не рвался в атаку, как обычно. Елизаров остался доволен.

– Какая муха тебя укусила? – поинтересовался хозяин животного, неуспевающий по всем предметам студент по имени Алексей.

– Никакая. Просто бесит уже твое животное.

В тот день Барсук больше не показывал носа, прятался где-то под диваном, а Елизаров был рад, что никто не провоцирует его на вспышки гнева. Ему не хотелось объяснять, что с ним происходит, даже близким друзьям, к числу которых сосед даже и не относился. Да он бы и не смог ничего объяснить, потому что сам не понимал, что произошло.

«Да нет, не произошло, – говорил он себе, – речь идет о том, что ты сделал. Это разные вещи, согласись».

С течением времени он действительно стал успокаиваться. Время, как говаривал Бомарше, честный человек, никогда не соврет, все расскажет прямо в глаза. И с чего бы ему врать? И вот когда прошло уже два месяца, оно шепнуло Елизарову прямо на ухо, когда он брился в ванной перед зеркалом: «Все нормально, старик. Веришь мне? Верь, я никогда не вру. Видишь ли, старик, дерьмо случается, и нам случается попасть туда, где нам нечего делать и где мы, казалось бы, никоим образом не должны были оказаться… Но теперь забудь, братишка. Забудь и расслабься, ты ничего не можешь исправить, ты ничего не сможешь вернуть, ты ничего никому не сможешь доказать. Зачем оборачиваться назад? Не надо, старик, не надо. У тебя впереди большое будущее. Сосредоточься на нем. Уяснил?»

Елизаров улыбнулся. Разумеется, он сам себе все это сказал, но как приятно чувствовать себя философом! Сразу растешь в своих глазах, и плечи распрямляются, и грудь становится похожей на бетонную стенку, да и вообще – сразу как-то взрослеешь, ей-богу. Словом, он стал успокаиваться.

Но неделю назад с ним что-то произошло. Он впоследствии так и не смог объяснить, что именно. Он слышал кучу вопросов, которые ему задавали справа и слева, словно дети забрасывали снежками удачно раскрывшегося ротозея, но не мог выдавить ни слова. Он вообще не понимал, где находится…

Он помнил только, как шел из института домой, никого не трогал и ни с кем не общался, но почему-то в итоге никуда не пришел. Двигался своей привычной дорогой, по которой ходил уже четвертый год: сначала немного дворами, мимо серых пятиэтажек, обходя и задевая сумкой припаркованные чуть ли не друг на друге машины и спотыкаясь о бордюры, потом выскальзывал на шумный и пыльный проспект Победы, едва не под колеса проезжавшего мимо транспорта, потому что тротуар в этом месте был опасно узок (о чем свидетельствовали и почерневшие от пыли и тоски траурные венки на ближайших столбах), потом вдоль проспекта немного двигался в сторону газетного киоска напротив автобусной остановки… А потом он, кажется, остановился возле площадки перед бистро, постоял у пластикового стула, подержался за его спинку… А потом, кажется, упал… Или его сшибли…

Словом, он ничего не помнил. А теперь эти люди, склонившиеся над ним, эти дурацкие вопросы… Ничего он не может вам сказать, никаких заявлений для прессы, оставьте в покое!..

Он врал. Точнее, пытался соврать самому себе, но безуспешно. Кое-что он все-таки помнил, и помнил настолько отчетливо, что волосы до сих пор стояли дыбом.

Он помнил жесточайший приступ паники, который охватил его как раз возле этого летнего бистро. Он, собственно, и остановился-то возле пластикового стула только затем, чтобы унять дрожь в коленях и восстановить дыхание. Но попытки не увенчались успехом. Ноги дрожали, грозя согнуться в коленях, со лба рекой потек пот, а в груди творилось что-то вообще невообразимое. Елизаров не очень хорошо представлял себе, как выглядит – вернее, как ощущается – сердечный приступ, но если это был он, то ему очень не хотелось бы умирать именно так. Это безумно страшно…

Он успел несколько раз оглянуться вокруг, как будто ища глазами того, кто в него послал эту заразу, хотя и понимал, что никто не обладает настолько тонким и совершенным оружием. Он успел зафиксировать несколько мужчин и женщин за столиками кафе, мелькающих прохожих, мальчишек с велосипедами… Кто-то оборачивался к нему с озабоченным выражением лица, но все они проходили мимо. Елизаров успел только подумать: «Вот сволочи, подохнешь тут на улице один» – и рухнул на бетонное покрытие, опрокинув на себя стул.

– Это переутомление, – констатировал немолодой и лысый врач в белом халате, когда парень пришел в себя и уже мог не только фокусировать внимание, но и разговаривать. – Вы же студент, и наверняка отличный студент, какой-нибудь кандидат в аспиранты. Верно? Вот и переучились.

Елизаров кивнул. Потрясающий вывод сделал доктор, особенно если учесть, что любой молодой человек с пакетом учебников и тетрадей под мышкой, бегущий по этому участку проспекта Победы от поворота, украшенного траурными венками, до остановки, почти наверняка является студентом.

– Вы уверены, что это переутомление? – переспросил Елизаров, поднимаясь на локтях. К удивлению своему, он чувствовал себя неплохо.

– Ну, не знаю. Во всяком случае, признаков, указывающих на что-нибудь более серьезное, мы не обнаружили. Знаете, вашего брата студента во время сессии мы принимаем десятками. Иной раз просто зло берет.

– Почему?

– Да меры ни в чем не знаете, молодежь. Либо как полоумные скачете ночами на дискотеках, либо зубрежкой занимаетесь до потери сознания. Где сам учишься-то?

Елизаров напряг память. Он подзабыл, откуда и куда шел в тот злополучный миг.

– Я биолог.

Врач с уважением качнул головой.

– Немудрено, что ты падаешь… Если бы не одна сердобольная бабушка, очнулся бы ты там же на асфальте. Удивительный народ у нас все-таки, душевный…

Елизаров свесил ноги на пол и только сейчас обнаружил, что прием ему в этом лечебном учреждении оказали согласно его социальному статусу. Его, одетого, положили на расцарапанную коричневую кушетку в каком-то ужасном кабинете с окнами, выходящими прямо на тротуар. Очевидно, это приемный покой больницы скорой помощи, расположенный в цокольном этаже, – мрачное и резко пахнущее дезинфекцией помещение. Елизаров был здесь однажды по учебным делам и с тех пор надеялся, что ему никогда не придется появляться здесь по прямой надобности. Не получилось.

Он протер глаза, огляделся. За столом у окна сидела хмурая женщина лет пятидесяти, что-то писала в тетради, из коридора через открытую дверь доносились нервный мужской смех, ругань и громыхание жестяного ведра уборщицы. Ничего особенного, обычное медицинское учреждение. Побывав в таком, захочешь умереть где-нибудь в чистом поле под стрекот кузнечиков.

– Тогда мне можно идти? – поинтересовался студент.

– Не вижу причин вас задерживать, – сказал доктор. – Могу только порекомендовать отправиться сейчас домой, или где вы там обитаете, лечь на диван и как следует выспаться. Иначе снова свалитесь где-нибудь по дороге.

– Спасибо.

– Не за что. Возьмите карту у медсестры.

Елизаров подошел к суровой сестре и забрал протянутый ему лист бумаги, испещренный ужасным мелким почерком.

– Даже не буду пытаться прочесть, – сказал он с улыбкой, оборачиваясь к врачу.

– И не надо. Раз уж вы острите, значит, с вами уже все хорошо. Желаю успехов в учебе. И не переутомляйтесь.

– Постараюсь. – Студент посмотрел на себя в зеркало, убедился в том, что в целом с ним действительно все в порядке, и, не оборачиваясь, поспешил покинуть гостеприимное заведение.

«Хрен с маслом это переутомление, Пилюлькин несчастный! – мысленно ворчал Елизаров, поднимаясь по склону больничного парка вверх, к трамвайной остановке. – Переутомление, твою мать…»

Только сейчас он начал понимать, что именно с ним произошло. Он был бы очень рад ошибиться (да что там рад – он готов был молиться на то, чтобы его выводы оказались неверными), но физические ощущения утверждали обратное: его снова сбили с ног на расстоянии, не прилагая к этому никаких усилий. В точности так же, как и в тот день, когда…

О господи, нет, неужели опять?! Неужели ему снова и снова возвращаться к тому проклятому дню? Ведь он уже начал забывать, ведь уже все стало затягиваться, как царапины от Барсука, ведь он уже всерьез поверил, что миновала его чаша сия и можно дальше продолжать жить и не просыпаться по ночам в холодном поту. Так неужели все опять?!

Дерьмо не только случается, оно иногда еще и тянется, прилипнув к твоим башмакам.

Он поднялся на проспект, остановился возле продуктового ларька, жадно обыскал глазами витрину. Может, по пиву? Нет, покрепче чего-нибудь, чтобы проснуться только завтра или вообще послезавтра… Или вообще не просыпаться. Ха-ха…

Но начать нужно с пивка.

Он купил литр крепкого, тут же, не отходя от кассы, присосался. Нервные окончания медленно приходили в норму, и серое небо казалось уже не таким мрачным, и появлялась призрачная надежда избежать повторения ужаса… Потом эта надежда становилась уже более осязаемой, а когда в бутылке осталась половина содержимого, Елизарову показалось, что он справится на этот раз. Он обязательно справится, он сделает так, что эта хрень оставит его в покое навсегда.

Он будет спать как младенец. Все будет хорошо.

На другом конце города панический ужас сжимал горло другого человека. Человеку было очень страшно. Сильнее, чем обычно.

Агнесса Мкртчяновна-или-бог-ее-знает-как Шипилова уже довольно долго валялась дома на больничном. Случилась с ней неприятность: она поссорилась с соседом Петром Ивановичем Суслопаровым. Она решила поиграть на его и без того дряблых нервах. Она отводила душу за то, что он невольно прознал о ее грехопадении. Мы всегда ненавидим тех, кто знает о нас какую-то нелицеприятную правду, и Агнесса отдалась ненависти всей душой и сердцем. Короче, Петру Ивановичу не повезло с отличным слухом, и теперь ему придется дорого заплатить за свое легкомысленное любопытство.

Но Агнесса просчиталась. Платить пришлось ей.

Племянник Суслопарова, тридцативосьмилетний разведенный философ по имени Степан, стал свидетелем грязной психологической атаки, устроенной Агнессой в самый неподходящий момент. Он собирался попить пивка, закусить рыбкой и поговорить с дядькой на какие-нибудь отвлеченные философские темы, но когда через стену доносится такое…

Словом, закончилось все довольно быстро. Степан устроил Петру Ивановичу допрос, получил всю необходимую информацию и решил действовать.

«Иначе она никогда не остановится, – сказал он, выходя в тапочках на лестничную площадку. – Это надо пресекать в зародыше. Эти недотраханные разведенные суки… С ними надо построже, дядь Петь! Или ты ей сам впердолишь, чтобы из ушей вылезло, или ты ее погасишь хуком справа. Что выбираешь?»

Петр Иванович пришел в ужас от одной мысли, что ему придется кому бы то ни было «впердоливать», поэтому дал согласие на хук. Потом он, правда, немного жалел, что подключил к этому грязному делу своего интеллектуального племянника, но в следующие несколько дней из-за стенки действительно не раздавалось никаких звуков.

Вообще никаких.

Петр Иванович отказывался думать о том, какой ценой был достигнут консенсус. Степан в тот вечер вернулся в квартиру задумчивый, почесывая подбородок. Только после первой кружки светлого пива он начал травить анекдоты, но к теме Агнессы они больше не возвращались.

И вот теперь сама Агнесса валялась дома на больничном и боролась с паническим ужасом.

Она стала слышать голоса.

Сначала ей показалось, что просто стало что-то со звукоизоляцией в их и без того почти прозрачном доме. Конечно, громкая музыка, работающие телевизоры и прочие прелести цивилизации были слышны и раньше, но разговоров, если только не повышали голос, она никогда не слышала. Теперь же она могла в деталях разобрать, кто с кем и о чем беседует. Когда она поняла, что именно слышит, ужас объял ее всю с ног до головы. Она накрылась одеялом, забилась в угол спальни и намеревалась просидеть так до тех пор, пока призраки ее не оставят.

Одеяло не спасло. Она по-прежнему слышала.

«Слушай меня, дура, – бубнил какой-то мужик у нее почти над ухом, словно сидел тут же на кровати, – слушай и не отворачивайся, когда я с тобой говорю! Ты слышишь меня?»

Она автоматически кивнула. Под одеялом было душно и довольно жутко, но она не могла высунуть голову.

«Молодец, – ответил голос. – Так я тебе и говорю: впусти его вечером, когда он придет, и оттопырься по полной программе. Понимаешь?»

Возникла пауза. Голос явно ждал ответа, но Агнесса все-таки не до конца была уверена, что вопрос адресован именно ей. С другой стороны, вдруг мужик обидится за долгое молчание? Бед не оберешься.

«Чего молчишь, идиотка? – поторопил голос. – Понимаешь, что я говорю?!»

Агнесса сделала глубокий вдох и…

…– Да, понимаю, – выдохнула!

Все, теперь уже отступать некуда! Она вступила в диалог с потусторонним миром. Она стала медиумом, как Вупи Голдберг в том фильме с Патриком Суэйзи… Как его там… А, «Привидение»! Иными словами, то, к чему она стремилась всю свою сознательную жизнь, о чем втайне грезила и чему безумно завидовала, глядя в телевизор, наконец-то свершилось, и свершилось практически без приложенных ею видимых усилий. Чтобы начать плотное взаимодействие с ребятами из потустороннего мира, достаточно получить по башке от племянника вздорного соседа. Ох, если бы она знала раньше, подставила бы башку с радостью!

Правда, голова до сих пор гудит и кружится…

«Поздравляю, – протянул довольный голос. – Добро пожаловать в наш клуб. То ли еще будет».