Текст книги "Ведьма"

29. Жертвы телевидения

Агнесса Мкртчяновна-или-бог-ее-знает-как Шипилова решила вступиться за свою честь. Если это не сделает она сама, то кто же еще о ней позаботится? Кто же еще сможет защитить честное женское имя? Кто сможет проникнуться нелегкой судьбой одинокой и уже немолодой дамы настолько, чтобы взять на себя ответственность?

Никто! Стало быть, действовать нужно исключительно ей самой.

«Ты правильно решила», – подсказал ей Голос. Тот самый Голос, который в один прекрасный (брр, скорее ужасный, если учесть, сколько она тогда просидела под Начало одеялом) день стал открывать ей простые истины и с тех пор уже никогда не покидал ее – ни в беде, ни в радости, ни на работе в моменты оформления всяким лохам грабительских автокредитов.

«Правда?» – обрадовалась Агнесса.

«Правда, правда. Ты давно живешь одна и давно потеряла счет времени… Тебя всякий может обидеть, разве не так?»

«Да, всякий. Вот и сосед Петр Иванович… Хороший же мужик, ей-богу, а как со мной поступает!»

«А как он с тобой поступает?»

«А ты не знаешь?!»

«Не-а».

И обрадованная Агнесса (боже мой, ему интересно послушать – это ли не счастье!) принялась рассказывать обладателю таинственного сексуального голоса, как она жила все эти годы.

О, как она рассказывала!

Она ходила по квартире и изображала в лицах свое взросление, свое неудачное замужество и свое получившееся в итоге безумное одиночество. Она была Актрисой – Сарой Бернар, Фаиной Раневской в минуты их наивысшего успеха и признания у публики. Она рвала на себе халат, расколотила несколько тарелок, хватив их о стену в гостиной, и однажды едва не разбила оконное стекло – к счастью, запущенная в него небольшая фарфоровая ваза угодила в раму. Словом, черт знает что происходило с Агнессой.

Ее бенефисы, разумеется, были слышны соседям. И те отнюдь не были в восторге. Если раньше им приходилось мириться с громкой музыкой и они считали, что им просто не повезло с соседкой, то теперь выслушивать арии, доносящиеся к ним через вентиляционные и иные естественные отверстия, стало уже физически невозможно. Соседи очень скоро поняли простую истину: не забывай радоваться тому, что имеешь, ибо в одночасье может стать значительно гаже.

Однажды соседи Агнессы по площадке пересеклись у крыльца подъезда. Это были две женщины, одна из них – жена успешного заводского снабженца и мать двоих малолетних сыновей, другая – живущая одна в двухкомнатной квартире пенсионерка, к которой в гости регулярно забегали взрослые внуки. Словом, публика вполне почтенная и не желающая мириться с сумасшествием ближнего своего.

– Вы слышали вчерашний концерт по заявкам? – спросила мать.

– Без заявок, – поправила ее бабушка. – Конечно, слышала. Как такое можно не услышать!

– Ну и что думаете?

– Ох, не знаю, милая. Страшно…

– Еще бы, конечно, очень страшно. А вдруг в горло вцепится?

– В горло? – испугалась бабушка. – А она может?

– Да запросто. Вы ее видели в таком состоянии?

Бабушка отрицательно помотала головой. Мать двоих малолетних сыновей продолжила:

– Повезло вам, значит. Я однажды столкнулась с ней в лифте, чуть пакеты с продуктами не уронила, потом меня Сашка дома водочкой отпаивал. Когда к вам внуки в гости приедут, ни в коем случае не допускайте, чтобы они встретились, а то потом спать не будут.

– Да у меня ребятки уже взрослые, в институт поступили вот недавно.

– Да вы что!

– Да.

– И как им там?

– Да ты знаешь, трудно пока сказать. Вроде солидное учреждение, а пока ничего интересного не происходит. То ли преподаватели еще не отошли от отпусков, то ли еще что…

И они еще минут пять обсуждали проблемы российского высшего образования. Вполне возможно, что перекинулись бы и по вопросам международной политики, но тут к ним присоединился пресловутый Петр Иванович Суслопаров. Он возвращался из магазина с нарезным батоном под мышкой и чекушкой водки в кармане потертого коричневого пиджака.

– По чью душу слезы льем? – грустно спросил он.

– А то не знаешь, Петь, – сказала бабушка.

– Догадываюсь. Вот, вишь, за водкой сходил. Без водочки не могу ни заснуть, ни проснуться, с ума сойду скоро.

– Что, совсем невмоготу стало?

Петр Иванович кивнул, едва не плача. Его квартира, как назло, находилась в зоне наибольшей слышимости, то есть виновник торжества на этом «юбилейном концерте» сидел в самом центре партера.

– Может, что-нибудь сделать надо? – спросила мамаша.

– Например?

– Ну, там… не знаю, в больницу позвонить, врачей каких-нибудь вызвать. У нее родные хоть есть?

– Нет.

– Что, вообще никого?

Петр Иванович вздохнул. Пожалуй, он сам много бы отдал за то, чтобы у этой сумасшедшей сучки нашелся хоть кто-нибудь, кто взял бы на себя смелость вызвать санитаров. Неужели это придется делать им, несчастным соседям?

«А потом вы все будете гореть в аду! В аду, чертовы выродки, и всех ваших благих дел не хватит, чтобы купить там жалкий стакан воды!» – закричала однажды Агнесса, обращаясь неизвестно к кому, и Петр Иванович, похолодев от ушей до пят, принял этот вопль на свой счет.

– Да уж, плохо дело, – покачала головой бабушка. – Вот до чего доводит телевизор.

– Какой телевизор?

– Да ты что, не знаешь, на чем она с катушек-то съехала? – усмехнулась мамаша. – Она ж, сколько я ее помню, всякие мистические программы и фильмы смотрела не отрываясь. А когда «Ясновидящий» появился, так она, наверно, в туалет забывала ходить.

– Да ну?

– Точно, точно, я подтверждаю! – с жаром добавила бабушка. – Видишь, как оно получается в итоге. Ты, милая, береги своих-то пацанов от телевизоров этих да компьютеров. Не доведут они до добра-то, слышь.

– Да ясное дело…

Петр Иванович осторожно промолчал, потому что только ему и его энергичному племяннику было известно, что сами по себе телевизоры до такого добра не доводят – тут надобно еще и пудовым кулаком по балде пару раз задвинуть для достижения стопроцентного эффекта.

Он поднял голову, посмотрел на свои и соседские окна.

– Сейчас-то у нее тихо? Слышали что-нибудь?

– Вроде тихо, – сказала мамаша, – но ты особо не обольщайся. Сейчас тихо, а через минуту – «Боже, царя храни!». Утром она псалмы опять врубала… Господи ты боже мой, если бы он слушал это с утра до вечера, самолично поубивал бы всех.

– Кто – он? – не понял Петр Иванович.

– Он! – Мамаша воздела очи кверху.

– Ну, не богохульствуй, – сказала бабушка. – Он и так слышит это каждый день…

– Я ему сочувствую.

– Не надо, милая, не надо…

Суслопаров не стал поддерживать этот внезапно вспыхнувший интерес к теологии и, поправив батон во внутреннем кармане пиджака и кивнув дамам на прощание, осторожно, почти на ощупь, вошел в темный подъезд.

В последнее время он передвигался по родному подъезду, знакомому до последней трещинки в ступенях, с каким-то необъяснимым, почти животным, ужасом. Так он когда-то в молодости пытался пронести мешок медных болванок через заводскую проходную. Вроде идешь с почти чистой совестью – «А кто тут у нас не ворует?» – и вроде бы с вахтером Степанычем, что сидит в стеклянной будке перед турникетом, вчера раздавил банку самогона, а все равно дрожь в коленках, и в штанах все потеет, и даже появляется непреодолимое желание бросить мешок с болванками под бетонным забором в ста метрах от проходной. Такой вот он был совестливый мужик, этот товарищ Суслопаров.

Впрочем, сегодняшний страх был иного рода, потому что к нему примешивалось еще одно чувство. Петр Иванович не просто боялся безумной соседки – он чувствовал свою ответственность за ее безумие и подозревал, что действительно может угодить в ад.

30. Живец

Из дневника Екатерины Соболевой

12 февраля 2008 года

Привет, дорогой. Сегодня была у школьного психолога. Ох, лучше бы я туда не ходила. И кто меня туда понес, не понимаю, наверно, просто хотелось выговориться, ведь дома с мамой (и уж тем более с папой!) этого никак не сделаешь. Они вроде бы слушают, но не слышат, хотя и совсем уж черствыми их назвать я не могу. Как-то никак у меня не получается с ними поговорить… Ну, словом, я пошла к нашей Светлане Михайловне… Не суть важно, о чем мы с ней говорили – вернее, не то чтобы не важно, но просто это очень долго рассказывать, да и делать это два раза за один день – в деталях и мельчайших подробностях – я не могу. Я уже вывернулась вся наизнанку в ее кабинете, потом, может быть, наберусь сил и все расскажу тебе… Ну, в общем, что я хотела тебе сказать: главный вывод, который сделала наша психологичка, очень меня озадачил. Она сказала, что мне нужно полюбить мужчин. Прикинь, да! Что у меня с ними что-то не ладится, и это очень плохо, потому что в будущем нелады в отношениях с представителями противоположного пола могут создать мне много проблем. Дескать, большую роль в моем воспитании должен был бы играть отец, но, к сожалению, видимо, этого не происходит… Ой, ты знаешь, она много и муторно мне что-то объясняла, но я вышла из кабинета не посвежевшей и чуть более счастливой, как ожидала, а совсем уж какой-то разобранной. Что у меня не так с мужчинами? Почему я их боюсь? Какие проблемы это может мне создать? Я ничего не понимаю… А может быть, наша психологичка не доучилась до диплома в своем институте… Не знаю, не знаю, не знаю… Извини, устала, как не знаю кто… Пойду спать… Хрр, хрр, хрр…

До начала съемок осталось около часа. Участников шоу снова загнали в микроавтобус с закрытыми окнами, кроме того, для надежности организаторы отделили салон от водительского места непроницаемой ширмой. Экстрасенсы оказались заперты в очень замкнутом и душном пространстве.

Расселись, как и прежде. Людмила Кремер сидела впереди всех в первом ряду, справа терзал свой обкусанный мундштук и перешептывался с Валей колдун Иванов. Получалось не очень весело, потому что на съемках предыдущей программы ее подружку Таню слили как неудачницу. Тому немало поспособствовала Круглова-старшая, обидевшаяся вообще на всех экстрасенсов за то, что никто из них не увидел «родового проклятия», зато все как заведенные твердили об отсутствии тепла и любви в семье. На съемках «совета старейшин» она едва сдерживалась, чтобы не покрыть матом «шарлатанов и спекулянтов на человеческом горе», и от грандиозного скандала на площадке съемочную группу спас только психолог Пивоваров. Он взял Антонину под руку, отвел ее в сторонку и о чем-то долго шептался. Круглова вроде смягчилась, но за стол так и не вернулась. Снимали «совет» уже без нее, и сам Пивоваров предложил компромисс – неудачницей засчитать колдунью-ведунью Татьяну.

Итак, после трех отснятых программ участников должно было остаться восемь, но Михаил, сидевший, как и в прошлый раз, в самом дальнем углу салона, насчитал только семерых.

– Кажется, кого-то не хватает, – сказал он.

Рустам Имранович, сидевший по правую руку, кивнул.

– Фатима ушла.

Михаил обалдел.

– Как? Почему? Она же хорошо работала!

Шайдуллин пожал плечами:

– Восток – дело тонкое. Я слышал краем уха, что это не окончательно, она еще может вернуться, пока не закончились съемки выпуска, но надежды мало. Говорят, ей не по нутру все эти убийцы и садисты.

«Кому они тут по нутру? – подумал Миша. – Кстати, могли бы и мне сообщить, что Кабировой не будет. Жаль, позвонить отсюда нельзя».

Вслух он спросил:

– Вы-то как себя чувствуете после квартиры Кругловых?

– Паршиво. – Рустам Имранович действительно выглядел бледным и вел себя довольно замкнуто. – По большому счету я Фатиму понимаю…

Продолжать он не стал, и Михаил решил не приставать с расспросами. Пора сосредоточиться на деле.

А дело его ожидало не так чтобы проходное. В ближайшие часы все и решится, и это замкнутое пространство, в котором они оказались заперты, почему-то вызывало безотчетный страх. Так Михаил давно не боялся – во всяком случае, с тех самых пор, когда понял, что обладает почти совершенным оружием, способным защитить от многих напастей.

Он оглядывал участников и думал. Он не пытался их «сканировать», прекрасно понимая, что тут собрались люди, умеющие ставить барьеры. Если среди них и есть преступник, как они с Кремер предполагают, то он надежно изолировал свою башку, в противном случае сама же без всякой посторонней помощи вычислила бы его и освободила Катю Соболеву (либо нашла ее труп). Кстати, Кремер все-таки предпочла остаться неразгаданной до конца: как ей удалось выйти на похитителя, почему он привел ее сюда, зачем вообще понадобились все эти сложные манипуляции, если можно было найти в ментовке понимающего человека и вместе с ним пройти тем ночным маршрутом от клуба «Премьер» до соболевского дома – ни один из этих вопросов не получил ответа. Хотя стоп…

Миша чуть-чуть привстал с кресла, посмотрел вперед, поверх голов «старосветских помещиков» (вот, кстати, еще одна серая и мутная парочка – не тусуются ни с кем, ходят себе на съемки молча, как клерки на работу, хотя и результатов особых у них пока не видать). Людмила Кремер наверняка снова читала книжку, опустив голову и будто не проявляя никакого интереса к происходящему. Она всегда так себя вела и не видела никаких причин изменять тактику, она, как обычно, хладнокровна, невозмутима, смотрит на мир сквозь свои воображаемые темные очки и думает о чем-то настолько сложном, что ни одному проникающему в ее сознание не понять. Но Михаил Поречников перехватил слабый сигнал ее передатчика – совсем чуть-чуть, как послание гуманоидов из далекой озверевшей галактики, но достаточно для того, чтобы прочесть и расшифровать.

Она все-таки не так проста, как пыталась казаться в кабинете у продюсера. И она раскрыла не все карты…

Она, кажется, прервала чтение, и в следующую секунду чересчур увлекшийся исследованиями Михаил увидел пару недовольных черных глаз поверх спинки ее кресла.

«Блин!»

Он попытался улыбнуться, но получилось как-то убого. Он сейчас чувствовал себя так, словно столкнулся с Людмилой в общественной бане – оба голые и, как выяснилось, внешне не очень идеальные.

Она нахмурилась, и он, покраснев до кончиков ушей, поспешил усесться в свое кресло. Черт возьми, а ведь ему действительно стало немного стыдно, и это очень странно для человека, который умеет читать мысли и заглядывать в будущее. Стыд в нашем деле – это тормоз.

Ширма, отделяющая водителя от салона, сложилась на один сегмент, и в салон проник дневной свет. В проеме стоял улыбающийся ассистент режиссера Синица.

«Что ты все время улыбаешься, придурок?» – подумал Миша.

– Так, значит, друзья, через пару минут отправляемся. Условия прежние: никаких сотовых телефонов, я надеюсь, вы их честно сдали, никаких попыток получить информацию из других источников, никаких переговоров с персоналом, в том числе и со мной. С вами поедет один оператор, он будет снимать вас по дороге, и огромная просьба ему не мешать и не препятствовать. Он на работе.

Экстрасенсы не возражали. Никто даже не ответил, только Миша кивнул Синице как старому приятелю.

– Замечательно, – сказал тот и удалился.

Вслед за этим в салон вошел молодой и, кажется, очень стеснительный парень с камерой в руке. Он сдержанно поздоровался, оглядел салон и скромно присел на переднее сиденье в правом ряду, напротив Кремер. Миша видел парня впервые, все предыдущие программы снимали другие операторы, постарше и поувереннее в движениях. Наверное, этот из новеньких, молодых и необстрелянных. Ему, конечно, доверили наименее ответственный и сложный участок – съемка планов во время переезда на место преступления. Почему нет? Пусть попробует.

Миша откинулся на спинку своего кресла и закрыл глаза, собравшись немного подремать, если получится (размечтался, дурень), но ширма все еще пропускала в салон дневной свет.

Миша услышал до боли знакомый голос:

– Привет, господа экстрасенсы!

О нет! – Супермачо российского кино– и телеэкрана Кирилл Самарин, как всегда подтянутый, веселый и с неистребимым выражением превосходства в голубых глазах (кстати, они у него были серыми на прошлой программе, или мне кажется?), пришел лично засвидетельствовать свое почтение труженикам невидимого тыла. Похоже, он будет работать на площадке во время испытания, потому что Марина Садовская по-прежнему остается продюсером этого гребаного шоу. Черт, она останется телевизионным продюсером даже после ядерного удара – будет бегать по катакомбам и расставлять свет для съемки удачных планов.

«Это не твое дело, старик», – отмахнулся сам от себя Михаил.

– Здрасьте, – крикнул Рустам Имранович, махнув рукой Самарину. – Почем нынче опиум для домохозяек?

Кирилл с улыбкой махнул в ответ.

– Мне нравится ваше настроение, друзья. Надеюсь, вы покажете блистательные результаты. До встречи на площадке!

– И вам удачи! – откликнулся Шайдуллин, а когда мачо скрылся, процедил сквозь зубы: – Попугай чертов…

– Не обращайте на него внимания, – сказал Миша, – наши «звезды» все такие. Как дети.

– Ага, в лучшие времена из таких «детей» делали игрушки для всяких «педофилов»…

– В «лучшие»? – Миша напрягся. – Это не в те ли, против возвращения которых вы выступали в девяносто третьем на крыльце «Останкина»?

Рустам Имранович ничего не ответил. Он только сложил руки на груди, втянул голову в плечи и сделал вид, что решил поспать.

Автобус тронулся.

…Маришка Садовская закрыла тетрадь и бросила ее поверх остальных бумаг и папок под видеомонитором. Она сама устала и дико хотела спать. Скорей бы закончился этот день.

– Как дела? – спросила она у Ксенофонтова.

– Нормально, – глухо отозвался Женька. Наверное, и он засыпал на ходу. – Скоро подъедут.

– Угу.

Маришка нажала кнопку на пульте локальной связи.

– Сереж, это Садовская, как меня слышно?.. Отлично. Так, снимай все, что происходит в салоне, старайся не прерываться. Даже если все дрыхнут, поставь камеру на колени и продолжай потихоньку писать. Понял меня?.. Молодец. Все, отбой.

Она выключила связь, обратилась к режиссеру:

– Жень, можешь мне поймать картинку из «форда»?

– Пока нет. Пусть подойдут ближе.

– Жопа…

Она потерла глаза, потянулась за сигаретой. Перед ней работали два видеомонитора, и на обоих в разных ракурсах застыла картинка с места очередного (а воз можно, и последнего) испытания третьего сезона реалити-шоу «Ясновидящий».

«Это надо же, в одном месте собралось столько мудаков», – заметил персонаж одного из фильмов Владимира Меньшова. Не очень удачного, кстати, фильма, и эту фразу вполне можно было бы применить к самой съемочной группе картины. После «Москвы» и «Голубей» снять такое… Ну, не знаю…

Миша открыл глаза. Насчет того что в одном месте собралось столько… кхм… не очень адекватных субъектов, сказано метко. Семеро, включая его самого, экстрасенсов (или чудиков, которые умеют видеть и слышать больше, чем все остальные нормальные граждане) заперты в тесном пространстве, куда-то едут, чего-то ждут… Думают, что являются носителями какого-то истинного знания, надеются, что выполняют какую-то очень важную миссию. Всех их аккуратно, делая вид, что дремлет, снимает мальчик с видеокамерой, чтобы показать эти «искания» в вечернем прайм-тайме, чтобы, в свою очередь, доставить удовольствие некоторому количеству других мудаков, собирающихся на ужин или пиво по ту сторону экрана. Как их еще назвать? И какого черта тебя поперло на философию, старик? Конечно, все это елочная мишура, валяющаяся по углам квартиры в конце января, все это пыль на ботинках, песок на пляже, использованная туалетная бумага в пластиковом ведре возле унитаза, шпинат в щелях между зубами… Володя Капустин, преподаватель литературы в университете, наверное, аплодировал бы такому образному ряду, но это не так уж и важно. В конце концов, и этот образный ряд тоже фуфло, изящная словесность.

А что тогда главное?

А главное в настоящий момент – не известная никому девчонка, которой нужна помощь. Главное – что она еще жива и ждет, когда ее вызволят (Жива ли? Ждет ли? Тоже вопрос, однако). Если они сегодня вытащат ее, значит, этот долбаный третий сезон дешевого реалити-шоу и два предыдущих запускались не напрасно. Кто знает, может быть, ради происходящего в этот промозглый и мрачный день они и затевались, все эти цирковые аттракционы с угадыванием.

Удивительно все-таки, какие длинные и запутанные ниточки тянутся по жизни – берут свое начало, может быть, где-то настолько далеко, что не хватит и высоты твоего генеалогического древа, чтобы проследить, и не заканчиваются нигде, как нити улетевшего за облака воздушного змея. Они переплетаются между собой, связываются в причудливые макраме, гниют, рвутся, появляются вновь, словно из ниоткуда… И все не просто так, все ради чего-то, ради какой-то неведомой цели. Ни одного лишнего и случайного элемента, как в карточном домике: вытащи одну карту – и рухнет вся эта красота к чертям собачьим…

Миша фыркнул. Какая-то банальщина в голову лезет. Разумеется, все мы в этом мире не случайно, все мы для чего-то нужны, всех нас ждет день «икс», в который мы наконец поймем, для чего столько лет портили воздух и загаживали цветущую планету. Впрочем, поймут не все – только те, кто вообще задумывается о подобных вещах, а таковых, увы, меньшинство. Одно утешает: для ублюдка, похитившего девчонку и наверняка измывавшегося над ней, Судный день уже настал. Миша был уверен в этом.

Он обвел глазами салон. Чувствуется напряжение, или ему кажется? Бог его знает. В этом автобусе напряжение должно витать в воздухе, оно должно бы уже стать элементом отделки, если учесть, на какие задания машина развозит несчастных паранормальных чудиков. Валя дремала, парочка «старосветских помещиков» перешептывалась, и до ушей Михаила долетали фразы: «Помилуйте, Наталья Платоновна, какая же это секта, это обычный притон». – «Это секта, уверяю вас, там едят детей на ужин и насилуют подростков». – «Боже мой, Наталья Платоновна, чтобы насиловать подростков, не нужен религиозный антураж!»… Колдун Иванов, по обыкновению, дрожал как осиновый лист, но это не вызывало удивления, поскольку парень, пытавшийся казаться крутым шаманом, дрожал перед каждым испытанием. Макушка Людмилы Кремер, торчащая из-за спинки переднего сиденья, излучала титаническое спокойствие и отстраненность. Из всех пассажиров «форда» беспокойство, пожалуй, вызывал только Шайдуллин. Он угрюмо смотрел в одну точку прямо перед собой и шевелил губами, как старая беззубая бабка, мусолящая во рту кусочек черствого хлеба.

Однажды Михаилу это надоело.

– Вы бы вздремнули, что ли, Рустам Имранович. Если будете падать на каждом задании с кровотечением, до финала не дотянете.

Он остался неподвижен, но ответил:

– Я и так до финала не дотяну.

– Отчего же?

– Вы лучше меня знаете.

Михаил попытался изобразить удивление, насколько ему позволило его умение закрывать действительное содержание черепной коробки.

– Что же я могу знать? Я не ваш лечащий врач.

Тут Имранович все-таки взглянул на него. Сходство с беззубой бабушкой исчезло, появилось что-то другое, более агрессивное и пугающее.

– Ты не врач, это верно, но в башке у меня изрядно покопался, да?

Михаил покраснел. Рано или поздно пришлось бы отвечать за свое вторжение, бесконечно избегать этой темы невозможно.

– Да, так вышло…

– И что ты там унюхал?

Михаил промолчал, краем глаза замечая оживление в салоне. Макушка Людмилы Кремер переместилась ближе к проходу, Валя проснулась, посмотрела в окно и, наткнувшись на ширму, кажется, глухо выматерилась и снова закрыла глаза, колдун Иванов обернулся назад, пугливо осмотрелся и вернулся к своим мыслям. Оператор направил в хвост салона объектив своей камеры и вопросительно уставился на Михаила.

Миша утвердительно опустил ресницы.

Оператор начал снимать.

– Что молчишь? – шипел Рустам Имранович. – Любишь рыться в чужих мозгах?

– Обожаю.

– Ты извращенец?

– Нет, я экстрасенс, практически психолог.

Шайдуллин ухмыльнулся. Он закипал слишком быстро, Михаил не ожидал такой стремительной перемены. Очевидно, сказывалось приближение к месту преступления.

– Ну так что ты нарыл там у меня, практически психолог?

Михаил сделал паузу, тщательно подбирая слова. Когда имеешь дело с такими, как Шайдуллин, нельзя ошибаться даже в мельчайших нюансах интонации, иначе ты рискуешь превратить висящее на стене бутафорское ружье в действующую пушку, которая начнет палить в разные стороны без разбора.

– Нарыл одиночество, – сказал Михаил. – Нарыл озлобленность. Нарыл то, что вы скрывали много лет.

Имранович помрачнел – на лицо просто наехала черная туча, грозящая разразиться ураганным ливнем.

– Интересно, интересно, мой юный друг, что же это я скрывал много лет и от кого? А?

Михаил промолчал. Он всматривался в его глаза, но на этот раз не с целью вывернуть наизнанку его душу. Он просто смотрел в глаза человека, которому когда-то серьезно не повезло в жизни. Невезение это сначала тянулось за ним, словно привязанная к хвосту кошки пустая консервная банка, затем, не получив отпора, стало бежать с ним рядом, как верный пес с хозяином на утренней пробежке, а под конец и стало забегать далеко вперед и поджидать его за каждым поворотом и за каждой дверью, которую он пытался открыть. Глаза были бездонны…

Имранович не выдержал, отвернулся и тут же наткнулся на горящую красную лампочку видеокамеры.

– Прекрати снимать, – фыркнул он.

Оператор не подчинился. Тогда Имранович повысил голос:

– Я сказал, прекрати снимать, парень!

Пассажиры стали поворачиваться в их сторону. Оператор оторвал взгляд от видоискателя, испуганно посмотрел на экстрасенса.

– Выключи эту чертову камеру, пока я тебя не прибил! – взревел Рустам Имранович и бросился на парня с кулаками.

Трудно представить, что бы он с ним сделал, если бы не запнулся о какую-то металлическую стойку и не растянулся в проходе между креслами. Он упал на бок как раз возле колдуна Иванова, вскрикнул от боли, прикрыл лицо руками и затрясся.

Кажется, он плакал.

«Оказывается, нам ничто человеческое не чуждо», – подумал Михаил и нехотя отправился на помощь.

– Вставайте, – сказал он, склоняясь над пострадавшим и протягивая ему руку. – Вставайте и приведите себя в порядок, нам скоро работать.

Имранович оттолкнул протянутую руку, сел, тыльной стороной ладони вытер слезы. Превратившиеся в зрителей пассажиры хранили гробовое молчание. Они словно все понимали без слов, читая какие-то невидимые субтитры.

«Ну да, мы же все тут экстрасенсы, – подумал Миша, – причем не хухры-мухры, а серьезные ребята. Мы сами все чувствуем».

Но на всякий случай он пояснил:

– Не обращайте внимания, это нервы.

Экстрасенсы сделали вид, что поверили.

Более или менее успокоившись, Рустам Имранович все-таки поднялся на ноги и проследовал к своему месту. Поразмыслив секунду, он сел чуть дальше от Михаила, в противоположный угол. Михаил не возражал.

Ах, какие мы нежные, какие мы ранимые. Ах, как мы боимся проникновения в нашу личную жизнь, ах, ах, ах… Черт возьми, почему он не вломил ему по полной программе здесь же, на месте – да так, чтобы голова взорвалась, как арбуз! Это было бы справедливо.

Михаил закрыл глаза, попытался успокоиться и окружить себя воображаемым железным щитом. Никто не должен видеть и чувствовать его состояние, потому что это может здорово навредить общему делу.

Он не успел. Автобус остановился и заглушил двигатель.

– Приехали, – крикнул из-за ширмы водитель.

Петр Иванович Суслопаров восходил на свою Голгофу… Сравнение, конечно, не в мою пользу, но что вам за дело, какая у меня Голгофа? Она, между прочим, у каждого своя: кто-то берет на себя грехи всего человечества на две тысячи лет вперед, даже не подозревая, сколько дерьма может наворотить человечество за этот срок, а кто-то платит за скромные удовольствия, выпавшие на собственную задницу. Вот только не надо мне ваших оваций и уж тем более камней, я как-нибудь сам, под свой аккомпанемент…

Он миновал третий этаж, постоял, послушал. Ни черта не было слышно, все заглушали удары сердца и шумное дыхание. Стар ты стал, Петр Иваныч, стар. Сначала ты стал пенсионером, и это тебя серьезно огорчало, но теперь выясняется, что те огорчения ни в какое сравнение не идут с нынешними. Ты теперь не просто пенсионер, ты теперь еще и старая развалина, и впереди у тебя – конец тоннеля без всякого божественного света.

«А потом вы все будете гореть в аду! В аду, чертовы выродки, и всех ваших благих дел не хватит, чтобы купить там жалкий стакан воды!»

Он вспомнил проклятие Агнессы, и по спине побежали мерзкие холодные мурашки. А ведь до этой безумной бабы остался один этаж, всего два несчастных пролета, и, чтобы попасть в собственную квартиру и забаррикадироваться, нужно пройти мимо квартиры Агнессы, а у нее за дверью что-то происходит, в этом нет никаких сомнений. Он слышал даже отсюда, как там у нее в прихожей что-то шевелится, что-то большое и мохнатое, поводя усами…

«Тьфу, кретин, ничего там нет и ничего там не происходит, топай спокойно к себе домой и забудь эти идиотские страхи. Она всего лишь одинокая и несчастная баба, слетевшая с катушек, мало ли таких в нашем доме? Да их навалом кругом! От каждой будешь шарахаться, старый дурак?

Ага, не каждой из них твой племянник при твоей молчаливой поддержке надавал по башке. Молись, чтобы у нее действительно не было родственников, которые могли бы выяснить, что случилось, и принять соответствующие меры. Тогда ты будешь не просто пенсионер и не просто старик, но еще и каторжник. Тьфу, прости господи…»

Суслопаров убедился, что дыхание нормализовалось и сердцебиение пришло в норму, и двинулся дальше. Он миновал один лестничный пролет, остановился на промежуточной площадке, посмотрел вниз в маленькое окошко, расположенное почти у самого пола. Женщины на крыльце продолжали трепать языками, и Петр Иваныч был уверен, что они ушли очень далеко от первоначальной темы разговора. Интересно, что они обсуждают сейчас? Цены на продукты или какое-нибудь телевизионное «мыло»? Им ведь на самом деле по барабану, что происходит у соседей.

Он поднял голову. Восемь ступенек вверх – и ты почти дома. Хорошо, что догадался взять водочки в магазине, а то сегодня что-то очень уж страшно. Уже и так не спишь ночами, все прислушиваешься и прислушиваешься – не грохнет ли там оконное стекло в квартире Агнессы (насколько проще было бы всем, если б она решила выбросить свое ненавистное сексуально озабоченное тело с четвертого этажа на улицу), не завизжит ли пылесос посреди ночи, не зажурчит ли вода в ванной… и не возопит ли снова этот ужасный голос, словно вещающий из преисподней. Когда это низким монотонным гулом просачивается сквозь стену, всасывается к тебе в желудок, вгрызается в мозг – и так на протяжении часа или даже двух, – ты думаешь уже не о спасении души своей грешной, а о скорой и жестокой расправе над ближним.

Все-таки хорошо, что он купил сегодня водочки. Надо будет выпить, закусить и лечь спать в дальней комнате. Авось пронесет.