Текст книги "Палач"

Глава 22. ВТОРОЙ.

Будильник, мирно тикающий на письменном столе, показывал без пяти полдень, когда в дверь моего кабинета раздался короткий требовательный стук.

– Да-да, войдите, – громко сказал я, аккуратно ставя свою подпись под текстом заявления.

Пронзительно скрипнула дверь, я поднял голову. На пороге моего кабинета вырос Саша. На его плаще темнели мокрые дождевые пятна, высокие ботинки были заляпаны грязью. Он шумно захлопнул дверь и шагнул ко мне, оставляя на светлом линолеуме жирные рубчатые следы.

– Здорово, Пухлый, – мрачно сказал он, придвигая ногой стул и усаживаясь по другую сторону моего шикарного письменного стола.

Я поспешно прикрыл свое заявление папкой с историями болезней. Оглянулся на окно.

– Что, дождь все еще идет? – глупо спросил я, пытаясь скрыть замешательство.

– Идет, идет, – проворчал он.

То ли уже смеркалось, пока я сидел, корпел над заявлением, ломал голову, – то ли просто погода была такая. По оконному стеклу вяло ползли дождевые капли.

– Ну, что будем делать, Пухлый? – грубо спросил меня Саша, доставая из кармана плаща пачку сигарет.

– У меня здесь нельзя курить, – попытался я было взять инициативу в свои руки.

Но он только пренебрежительно махнул рукой и прикурил. Поискал глазами пепельницу и не нашел, естественно. Стал сворачивать фунтик из листка бумаги. Я уставился на его пальцы – настоящие пальцы мужика, скульптора – узловатые, крепкие, с короткими плоскими ногтями.

– Так что будем делать? – повторил он вопрос.

– Он тебе звонил? – спросил я, стараясь выиграть время.

– Нет.

– А Игорю?

– И Игорю не звонил, иначе бы я сюда не приперся, – уже раздраженно сказал он. – Нет его. Понимаешь, нет. Черт знает что происходит! Просто растворился. Исчез.

– Как это – исчез? – глупо переспросил я.

– Молча.

– А ей ты не пытался позвонить? – спросил я, хотя прекрасно знал, что он мне на это может ответить, хамло провинциальное.

Но он, подлец, даже до ответа не снизошел. Только зыркнул в мою сторону своими ледяными глазищами. Я почувствовал, что невольно начинаю потеть, и как всегда – в самую неподходящую минуту. Я вытащил из кармана мятый носовой платок и торопливо, проклиная внутренне себя за эту торопливость, стал промокать лоб.

– Ссышь? – сощурился он. – Ссышь, докторишка?

– Жарко здесь у меня. Раньше времени отопительный сезон у нас начали, – криво улыбаясь, пролепетал я, ненавидя себя за страх, который испытывал при виде него.

Он криво усмехнулся. Закинул ногу за ногу, обнажив между брючиной и коротким носком белую волосатую ножищу.

– А когда сыпал ей наркоту в колу, не ссал, Пухлый? – спросил он, не сводя с меня пристального взгляда и по-прежнему глумливо ухмыляясь.

– Пьяные же мы были…все пьяные…

– Пьяные!.. С пьяных, друг Пухлый, спрос построже бывает, чем с трезвых. Уголовный Кодекс на ночь почаще читай… Что делать будем? – он задал мне этот дурацкий вопрос уже в третий раз и, не дожидаясь от меня ответа, сам же и сказал:

– Вот что. Я только что разговаривал с Игорем. Теперь ты должен будешь пойти к ней.

Я почувствовал, как льдистый холод побежал по загривку, по шее, в животе сразу неприятно забурчало и я даже привстал со своего уютного мягкого кресла.

– Я?!

– Ты, ты… Не бойся, Пухлый. Мы с Игорем будем на подстраховке. Возле ее квартиры. Если что случится – мы всегда рядом.

– Как это – случится? Что это еще должно случиться? – спросил я и чувствуя, что нервы мои не выдерживают и голос срывается на омерзительный визг, крикнул:

– Я? Почему это именно я? Почему?!

– А потому что сорок тысяч поросят и все на ниточках висят! – заржал он в голос. – Ты, ты, докторишка. Мы с Игорешей тогда все же больше твоего отличились, согласись. С нами она разговаривать не будет. А у тебя в тот вечер от страха и не стоял, по-моему.

– Что?!

– То, что слышал, Пухлый. Ты ей быстренько сунул и тут же вытащил. Как кролик Роджер. Я же рядом стоял, все видел. От волнения небось, и кончить забыл, а?.. Ладно, ладно, не заводись, я пошутил, – добавил он снисходительно, обратив наконец внимание на выражение моего лица. – Так что есть шанс, что твое… Так сказать, твое мощное присутствие в нашей групповой постельке она тогда даже и не заметила.

– Да я… Да я тебе… – начал было я.

– Заткнись. Идти надо тебе. Так риска меньше.

– Ну, так пошли все втроем, – глупо, понимая – ох, как глупо, – все же ляпнул я. – Так еще риску меньше.

– Пойдешь ты один, – ледяным тоном выговорил он и я сразу понял, что противоречить ему бессмысленно и даже опасно. – Сегодня вечером. Встречаемся у меня в мастерской ровно в семь. Свою тачку из ремонта уже забрал?

– Нет еще, не успел. Когда? – я постарался небрежно пожать плечами.

– Значит, поедем на Игорехиной. Все понял?

– Все, – ответил я после паузы.

– Ну, вот и замечательно, – с непонятным для меня удовлетворением сказал он. Смачно сплюнул на окурок, окурок зашипел. Саша запихнул его в бумажный фунтик-пепельницу, а кулек смял и ловким броском, не вставая, зашвырнул в стоящую в дальнем углу кабинета мусорную корзину.

– Значит, в семь у меня.

И, не прощаясь, исчез за дверью. Я послушал, как затихли в коридоре его шаги и прошипел, с отчаянной злобой прошипел, выставив в сторону двери кукиш:

– Вона! Видал? Хрен тебе!.. Нашли дурака…

Я вытащил из-под папки свое заявление и выскочил из кабинета, чуть не опрокинув кресло.

* * *

Шеф, в крахмальном халате и маленькой, сияющей белизной шапочке, лихо сидящей на лысине, наконец-то дочитал мое заявление. Положил заявление перед собой на зеленое сукно стола и снял старомодные очки. Я переминался с ноги на ногу, стоя перед стариком и незаметно вытирал за спиной вспотевшие ладони уже совсем влажным носовым платком. Я всегда сильно потею, когда волнуюсь и не вижу в этом ничего странного. Нормальная физиологическая реакция, которая почему-то часто вызывает насмешки у моих приятелей.

– А когда вы должны выйти пойти в отпуск по графику, Виктор Эммануилыч? – поинтересовался старик.

Я улыбнулся – стараясь, чтобы улыбка вышла одновременно и жалобная, и трогательная, и несчастная… Я старался, как гладиатор на арене, изо всех сил, потому что от этого в буквальном смысле зависела вся моя жизнь.

– Ха, по графику! – с пафосом воскликнул я. – В мае еще должен был уйти, в мае. Но вы ведь помните, Сан Саныч, что у нас творилось весной и летом…

– Да-да, конечно помню… Бедлам-с был, коллега, форменный бедлам-с…

Старик пожевал седую щеточку усов. Окинул меня добродушным взглядом.

– А вы неважно выглядите, Виктор Эммануилыч, неважно…

– Что есть – то есть, Сан Саныч, – развел я руками.

– А поедете куда?

– К старикам своим хочу нагрянуть, в деревню. Под Витебск. За границу, так сказать.

– За границу, хе-хе… – Он ухмыльнулся. – Так ведь у нас теперь вроде как с белоруссами союз… Машину-то вам починили?

– К счастью, да, Сан Саныч. Вчера забрал.

– Ну, что с вами поделаешь… Да и видок у вас, Виктор Эммануилыч, прямо скажу…

– Краше в гроб кладут, – поддакнул я.

Старик вытащил из подставки ручку. Вечное перо зависло, словно принюхиваясь, куда клюнуть, над листком, исписанным моим корявым почерком. И не клюнуло. Шеф нахмурился и бросил на меня острый взгляд.

– Но! – Поднял назидательно сухонький пальчик. – На две недели не могу. Никак не могу, милейший Виктор Эммануилыч. Все понимаю, вижу все – и не могу. Людей катастрофически не хватает. Не могу.

– Но, Сан Саныч!.. – только и смог выдавить я.

– Десять дней, – строго сказал он. – Извините, коллега – но это максимум.

Я кивнул с обреченным видом, изо всех сил стараясь скрыть шальную радость.

– Жа-аль, – протянул я. – Ну, что ж поделаешь. Десять, так десять.

И вечное перо вывело на бумаге, дарующей мне жизнь, витиеватую, с росчерками и завитушками подпись.

* * *

Я, изо всех сил стараясь сдерживаться, чтобы не рвануть бегом, не торопясь спустился по ступеням на первый этаж нашей богадельни, на ходу доставая из кармана ключи от машины.

– Уже домой, Виктор Эммануилыч? А что так рано? Никак приболели, а?

За загончиком привстал с табурета наш бессменный гардеробщик и вахтер дядя Коля, заранее протягивая мой плащ.

– Ох, и не говори, дядя Коля! – я старательно изобразил на физиономии подобающую случаю мину. – Всего ломает. Грипп, наверное, начинается.

– Ну, лечитесь, лечитесь, Виктор Эммануилович. Работа – она не волк, никуда не убежит.

Я толкнул тяжелую вращающуюся дверь и очутился под моросящим дождем – на свободе!

Сзади, теперь уже в бесконечно далеком прошлом остался мой проклятый наркологический диспансер, бывший государственный, а ныне уж какой год весьма удачно вплывающий в капитализм частной клиникой на правах общества с ограниченной ответственностью (без меня вплывающий на десять дней, любезные, пока что без меня!), остался вместе с великосветскими наркоманами и гордумовскими алкашами, лысым Сан Санычем, экс-гэбешником дядей Колей, ежедневными заботами и немалыми – весьма-с! – деньгами. Я поднял воротник плаща и, улыбнувшись, завернул в соседний переулок, где прямо под окнами моего кабинета (и как это Саша его не засек, змей глазастый?!), под старыми корявыми тополями стоял мой же, еще вчера чудесным образом отремонтированный (Осанна! Осанна!), мой ненаглядный спаситель, синенький «жигуль-шестерка».

В переулке я немедленно перестал сдерживаться, эдаким молодым скоком прошустрил к машине и быстро повернул ключ в замке двери.

И вот в этот счастливый момент я внезапно услышал за своей спиной твердый, раскатисто катающий в словах букву "р" мужской голос:

– Гражданин Гольднер?

Я обмер от ужаса и моментально покрылся потом с ног до головы. Мой тщательно выстроенный, казавшийся таким надежным мирок оказался на деле картонной декорацией; он рухнул с отвратительным хрустом и время остановилось для меня навсегда. Я помедлил и с трудом, через силу повернулся на вмиг одеревеневших, негнущихся ногах.

Передо мной стояли двое высоких крепких мужчин в дешевых двубортных темно-серых плащах и незаметно-стандартных шляпах. И каменные лица-хари у них были, словно отштампованные одной грубой формой – серые, угрюмо-безликие и явно не предвещавшие для меня ничего хорошего.

– Да, да, Гольднер, – сдавленно просипел я, сам не слыша своего голоса.

– Виктор Эммануилович?

Я только и смог, что кивнуть. Их лица неразличимо белели в дождливом сумраке переулка на фоне темной, обшарпанной стены моего, такого родного, такого теперь далекого заведения.

Они дружно, в ногу шагнули ко мне и правый достал из внутреннего кармана красную книжечку с золотыми тиснеными буквами, раскрыл и сунул мне под нос.

– Уголовный розыск.

Он убрал книжечку, красные лакированные лепестки только и мелькнули перед моими глазами, исчезая в темной провальной камере пазухи.

– Вам немедленно придется проехать с нами. Для выяснения ряда обстоятельств, связанных с известным вам делом.

И я, идиот недоношенный, не смог сказать ничего умнее, как прохрипеть:

– К вашим услугам…

Они немедленно подхватили меня под руки жесткими сильными пальцами – очень быстро, незаметно, профессионально и повлекли с собой так, что я едва касался ногами лежащих на асфальте листьев; и затащили меня, словно пауки муху за угол, но в противоположную от входа в мой диспансер сторону, где мне в глаза сразу бросилась «волга» черного цвета. Впереди в машине, высунув в окно локоть, вальяжно развалился с сигаретой в зубах шофер; сзади – еще некто квадратный, в таком же, как у первых двоих сером плаще и шляпе.

Я еще успел подумать только – слава Богу, это милиция, это к счастью не они, как меня, словно кутенка, схватили за воротник плаща, и за плечо, и пригнули голову и пихнули в открывшуюся бесшумно заднюю дверцу на сиденье к тому, квадратно-гнездовому. Рядом со мной шумно упал на сиденье один из моих провожатых, по-прежнему не выпуская моего плеча из своих пальцев. Второй шустро устроился впереди, синхронно захлопнулись дверцы и я прохрипел:

– А могу я узнать, по какому, собственно говоря поводу вы меня….

Это я – я начал было говорить. Но не смог закончить. Потому что прямо перед моим лицом из ниоткуда образовалась и плотно прижалась к моему носу, забивая дыхание тяжелым знакомым запахом, большая белая тряпка. И только когда я, наконец осознал, что это за запах – конечно же, конечно хлороформ! – то лишь тогда понял не разумом, а каким-то уже угасающим остатком сознания: а ведь это совсем-совсем не наша доблестная милиция…

И я провалился в звенящую черную пустоту.

* * *

Тьма постепенно стала прорезаться какими-то цветными пятнами, вертящимися безостановочно светлыми спиралями, извивающимися глубоководными червями и звездочками. И, кажется, мне послышались голоса, бубнящие, словно ленивый морской прибой.

Я почувствовал, что меня хлопают по щекам – весьма ощутимо, сильно, – да просто больно. Действительно было больно и голова моя моталась из стороны в сторону, как буек. Буек на волнах морского прибоя. Я с трудом разлепил глаза.

Сначала я увидел лампочку. Яркую, свечей на двести, большую и глупую. Она висела под потолком и была забрана в колпак из толстой частой сетки. Потолок был высоко-высоко – и весь в трещинах и грязных потеках. Я никак не мог понять, куда это они меня привезли.

Потом я увидел половину лица. Только половину, потому что нижнюю часть этого лица прикрывала обыкновенная марлевая медицинская повязка. А поверх повязки на меня смотрели безо всякого выражения явно мужские очень темные глаза. В них не было ничего – в этих глазах, – ни сострадания, ни интереса, даже презрения в них не было. Они были пусты и бесстрастны, как само зло. И я внутренне содрогнулся.

Я чуть повернул голову и увидел второго мужчину. Тоже в повязке. Оба они были одинаково коротко стрижены, в одинаково стертого цвета свитерах и старых джинсах. Возраст их я не смог определить. Они стояли в этом странном помещении и спокойно рассматривали меня.

Я попытался было пошевелиться, но руки и ноги меня не слушались. Я с трудом приподнял голову и увидел, что валяюсь на грязном полосатом матрасе, а матрас лежит на старой металлической кровати. Такой, из детства, с блестящими шишечками на решетчатых спинках. А руки мои были вздернуты вверх и прикованы наручниками за запястья к спинке кровати. И то же самое было с моими ногами, с которых были сняты ботинки. Плащ и пиджак с меня тоже сняли.

Я лежал навзничь, скованный по рукам и ногам словно в ожидании какой-то ритуальной казни. Я открыл было рот, пытаясь хоть что-то сказать, но тот, первый, опередив меня, неуловимо ловким движением склонился и наотмашь, со всей силы ударил меня по лицу ладонью. Я дернулся, в голове зазвенело и я почувствовал на губах кислый вкус крови.

– Заглохни, – безжизненно-серым голосом лениво произнес ударивший.

Но я даже не успел по-настоящему испугаться.

Потому что заскрежетала толстая металлическая дверь и в подвал вошел еще один мужчина, тоже в марлевой повязке. Я говорю – в подвал, потому что это и было больше всего похоже на какой-то заброшенный подвал: грязные стены, покрытые облупившейся кое-где от старости болотно-зеленой масляной краской, нигде ни малейшего намека на окна, затхлый сырой воздух, и толстые чугунные трубы, извивающиеся по стенам и потолку, с которого кое-где мерно срывались и тенькали о бетонный пол крупные капли воды.

Вошедший – третий – держал в руке маленький, матово поблескивающий предмет. Сначала я не понял – что это такое. И только когда он вплотную подошел к кровати, я догадался, что он принес.

В руке у него был шприц.

– Оклемался клиент? – глухо спросил третий.

Первый мужчина, тот, который меня ударил по лицу, утвердительно качнул головой.

Вошедший нагнулся надо мной. Второй мужчина закатал – быстро, – рукав моей рубашки на левой руке. И так же быстро и профессионально перетянул руку выше локтевого сгиба красным резиновым жгутом. В руках у вошедшего откуда-то появилась небольшая однокубовая ампула, он ловко обломил ее кончик и быстро выбрал из нее шприцом прозрачную жидкость.

И вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

Потому что кому, как не мне, профессиональному врачу-наркологу и без прочтения названия были знакомы синенькие мелкие буковки на ее удлиненном прозрачном тельце. Это была ампула с морфином.

– Что…что вы задумали? – с трудом зашлепал я немеющими от страха губами. – Зачем это вы делаете, товарищи?! Немедленно прекратите!..

Боже, лучше бы я молчал!

Первый мужчина, не издав ни звука, снова резко хлестанул меня по носу тыльной стороной ладони. Я захлебнулся словами и слюной, и на мгновение, кажется потерял сознание. Только почувствовал, как из носа потекли по верхней губе, скатываясь к уголкам рта, две теплых струйки.

Третий наклонился над моей рукой, протер ваткой. Потянуло терпким спиртовым запахом.

– Нет, ты погляди, какие вены плохие, – вдруг озабоченно сказал он. – Кулаком поработайте, пожалуйста.

– Что? – не поняв, прогундосил я.

– Кулаком, говорю, поработайте, – настойчиво повторил он. – Ну, быстро!..

Я, оторопев от его слов, машинально стал сгибать и разгибать пальцы левой руки.

Третий помедлил секунду и ловко воткнул иглу мне в вену. Скосив влево глаза, я видел, как он потянул поршень и в шприце заклубилась темно-красная кровь. Моя кровь.

– Вы не имеете права, – подавленно шептал я. – Вы не имеете никакого права…

– Имеем, еще как имеем, – мягко сказал мне третий и стал вводить морфий в вену. – Бажбан ты, самому же в кайф будет… Просить еще потом станешь, помяни мое слово… В ногах валяться будешь, лишь бы…лишь бы я тебя еще разок-другой ширнул… Ну, вот и закончили.

Он вытащил иглу из вены. Прижал ватку к месту укола. Подержал.

– Видишь, хорошие люди морфинчик драгоценный на тебя, суку позорную, тратят. Заботятся о тебе, – ласково приговаривал он. – А ты здесь из себя целку валдайскую строишь…доктор.

Он выпрямился.

Второй выдернул из под моей руки уже распущенный жгут. И, больше не произнеся ни слова, все трое спокойно пошли к выходу из подвала.

Но я все же успел заметить главное: в самом конце своего бесшумного движения, долгого извилистого пути к металлической ржавой двери, они все трое синхронно-плавно-легко взмахнули руками, поднялись в фиолетовый жидко-кристаллический воздух и параллельно полу вылетели друг за другом из подвала. А сама дверь медленно растаяла в сиянии зелено-одуванчикового луга, по которому навстречу мне побежали маленькие, пушистые, бело-голубые кенгурята с ласковыми улыбками на прекрасных человечьих лицах.

И тогда я тихо, счастливо-успокоенно засмеялся и закрыл глаза.

Глава 23. ДРУГ.

Я отпустил его запястье. Рука бессильно упала на край дивана.

– Оля, – позвал я.

– Что? – вскинулась она. Она не спускала с него взгляда.

– Температуру ему меряла?

– Да. Час назад.

– Сколько?

– Тридцать девять и четыре.

Лежащий на диване раненый невнятно забормотал, дернулся. Открыл глаза. Взгляд у него был абсолютно бессмысленный. Он облизывал губы. Ольга наклонилась к нему с поильником в руке: поддержала голову – розовые брызги морса вылетали у него изо рта, впитываясь в подушку.

Ольга осторожно опустила его голову на подушку, отошла от дивана. Повернулась ко мне. За окном тянулся нескончаемый рассвет. Утро опять было хмурым и дождливым. Я потер щеку. Щетина неприятно царапала ладонь – ведь я приехал к Ольге не из дома, а прямиком из клиники после неожиданной ночной операции. Она меня там и разыскала, по телефону, естественно. Паниковала она ужасно.

– Сережа, что же делать?.. Ведь надо что-то делать…

Она заглядывала мне в глаза.

– Поколем ему еще кое-что, – сказал я, раскрывая свой неразлучный портфель. Покопался в нем, вытащил коробку с ампулами.

– Где шприцы?

– Вот, вот. Я сразу приготовила, после того, как тебе позвонила.

Я смотрел, как антибиотик втягивается в шприц. Поменял иглу. Стянул с него одеяло и всадил ему лошадиную дозу.

– Да что же это с ним происходит? – прошептала Ольга.

Я пожал плечами, бросая использованный шприц в приготовленную ей коробку.

– Ну… Вообще-то ничего страшного, так часто бывает. Считай, что у него лихорадка. Прокапать бы его как следует, да где ж ты ее…

Я не договорил. Искоса посмотрел на Ольгу.

– Сыворотку я ему вкатил. Еще вчера, – сказал я. – Так что будем надеяться, что это не столбняк. Попала инфекция. Это бывает при ножевых ранениях. Ничего экстраординарного пока что я не наблюдаю, Оля.

Я успокаивал ее, но – чего уж скрывать – успокаивал и себя заодно с ней.

– А может быть, все-таки отвезти его в больницу, Сережа?

Она шагнула ко мне, с надеждой заглядывая в глаза. Я ничего не ответил.

– Извини, – пробормотала она, отводя взгляд. – Я полная идиотка.

– Я сегодня днем еще раз загляну. Сделаем-ка ему переливание крови. Какая у него группа?

– О, Господи, да откуда ж мне знать?

Я попытался улыбнуться.

– Извини. Я полный идиот.

Она мужественно улыбнулась. Правда, улыбка у нее получилась не очень радостная. Вдруг меня осенило.

– А документы у него какие-нибудь с собой были? – быстро спросил я.

– Да. Кажется. Сейчас. Посмотрю.

Она вышмыгнула из комнаты. Долго не возвращалась. Наконец появилась в дверях, и торопливым движением руки протянула мне паспорт и какое-то удостоверение.

– Вот.

Я быстро пролистал паспорт, нашел нужную страницу и облегченно вздохнул.

– Четвертая. Резус плюс, – сказал я. – Считай, пол-дела уже сделано… Ладно, капельницу я приволоку…

Ольга прикрыла раненого одеялом. Он по-прежнему бормотал, потише уже, правда. Но по крайней мере теперь не метался, не то что пол-часа тому назад. Только тонкие пальцы шевелились поверх простыни, искали что-то, невидимое мне и никак не могли найти. Это раздражало.

– Кофе меня напоишь? – спросил я, бросив мимолетный взгляд на часы. – А то мне уже скоро пора на работу…

– Прости, ради Бога, – суетливо встрепенулась Ольга. – Совсем я голову потеряла с этими…делами…

* * *

Мы сидели на кухне, молча пили кофе. Ольга – из маленькой чашечки, я – из большой, по боку которой плыл петровских времен пышногрудый фрегат сине-фиолетовых цветов. Ольга сосредоточенно курила.

– Сережа, ты на меня пожалуйста не держи зла, – сказала она после небольшой паузы.

– За что ж это? – не совсем искренне удивился я.

Она скривилась, махнула быстро рукой с зажатой в пальцах сигаретой.

– А ты не понимаешь? Тебе все это…вообще, так…

– Не вообще. Не вообще, милая и не так, – сказал я серьезно. – Раз это касается тебя, то…

Я смутился своей внезапной откровенности, резко оборвал фразу, не договорил. Потянулся сдуру к пачке сигарет, отдернул руку. Не курю ведь уже пятый год.

Ольга благодарно улыбнулась. Склонила смущенно голову и потерлась щекой мне о руку:

– Спасибо, Айболит, – сказала она.

Господи, совсем, как когда-то.

Я не шевелился, и не хотелось мне двигаться, уходить из этого места, с этой маленькой кухни: мне хотелось остаться тут навсегда.

И, словно, прочитав мои мысли, она вдруг весело засмеялась и произнесла:

– Мы с тобой – как муж и жена после одновременной ночной смены. Или операции. Смешно, да?

– Смешно, – серьезно подтвердил я. Меня рассердила ее бестактность. – Но только с маленькой корректировкой: как два сообщника. Так, пожалуй, будет вернее.

– Ну и пусть сообщники, – на удивление легко согласилась она, ничуть не рассердившись. – Супруги, сообщники – в принципе, разница-то небольшая.

Она прикурила новую сигарету, чуть отодвинувшись от меня. Я сразу пожалел о последней фразе, сказанной мной.

– Он выживет? – спросила она.

– Да ты что? – изумился я. – Что за глупые вопросы? Конечно, выживет. Подумаешь, порезали мужика немного. Бывает. До свадьбы заживет, не сомневайся…

Я отвернулся к окну. Рассвело. Крыши домов уже отсвечивали серебристо-серым, перламутровым, они блестели от дождя. Анемичные силуэты труб тянулись к пасмурному небу. Донеслось отдаленное дребезжанье трамвая – звонок, еще звонок. Пронзительно и требовательно выводил в колодце двора визгливый женский голос:

– Артем!.. Артемка, паршивец!.. Я долго тебя буду ждать? Я опять на работу опоздаю! Ты что там застрял, Артем?!

– Иду-у-у! – откликнулось, заметалось по двору.

Мы сидели, молчали, я снова взялся за чашку с кофе. И мы уже не смотрели в глаза друг другу. Минута нечаянной близости быстро миновала, все снова вернулось на круги своя и я не мог рассчитывать на какое-либо продолжение с ее стороны. А сам бы я никогда уже не решился.

Приглушенно запиликал звонок телефона. Ольга машинально взяла трубку и так же машинально и быстро – я даже не успел ее остановить, сказала:

– Да?

Лицо ее вдруг резко напряглось, стало злым. Она машинально закусила губу.

– Да, я узнала вас… Да… Нет, вы меня не разбудили, я рано встаю.

В трубке негромко и бархатно бормотал явно мужской голос – но слов я разобрать не мог.

– Что? Еще не нашли?.. Кого? Ах, номера четвертого… Надеюсь… Нет, я не упрямлюсь, Станислав Андреич. Вы же знает, что я слегка приболела…Да… Спасибо. И вам всего наилучшего.

Она повесила трубку. Лицо у нее было – как маска Пьеро. Но я не стал ее расспрашивать: слишком хорошо зная ее, я понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.

– Я пожалуй, пойду, поднялся я. – Домой пора. И не выспался ни черта.

Она молча кивнула, не глядя на меня. И я ушел. А что мне оставалось делать?..