Текст книги "Город призраков"

В глубине души он все еще надеялся, что кто-нибудь их спасет и принесет морфин.

Но чуда не случилось, и они прошли через полный цикл мучений. Девять кругов ада – от полной зависимости до полного физического освобождения. Такого не было давно, очень давно, может быть – не было вовсе? Пиночет не помнил. Трудно что-то вспомнить, когда мимо тебя течет вечность.

На закате пятого дня их пленения все закончилось. Мужественный в отличие от сознания организм, с упорством камикадзе избавляющийся от накопившегося в жилах яда, мог считать себя свободным. Сознание же осталось в плену.

Николай очнулся в состоянии только что воскрешенного зомби и некоторое время мог только лежать без движения и смотреть в потолок (свет снова горел). Какое-то время спустя пленник приподнялся и принял сидячее положение. Состояние было аховое, и спроси у Васютко ранее: может ли человек в таком состоянии быть живым – он только рассмеялся бы в лицо.

На полу обнаружилась миска с давешним бульоном. Корчась от боли в измученном теле, Пиночет подтянул ее к себе и, давясь и задыхаясь, выпил емкость до дна. Вкуса не почувствовал, зато ясно ощутил, как наполняются водой все клеточки его тела. Нет, не зомби он себя чувствовал, а возвращенной к жизни двухтысячелетней мумией. Рядом лежал без сознания Стрый и его миска, которую Пиночет тут же использовал без малейших зазрений совести. К чему бесчувственному еда?

Потянулся, чтобы поставить миску на пол, и тут обнаружил, что левая рука больше не прикована. Наручник на ней сохранялся, а вот самодельный штырек вышел из крошащейся кладки и теперь болтался на левой руке. Конечность была покрыта багровыми ссадинами, так что не было сомнений, каким образом штырек покинул стену. Пиночет сам же его и вырвал, дергаясь в конвульсиях.

Не веря, он поднес руки к глазам. Грязь под ногтями, желтоватая нездоровая кожа. Он что, свободен? – Свободен... – выдохнул Николай. Посмотрел на Стрыя. Тот бледный, под глазами черные круги, но дышит. Пиночет подполз к напарнику, ухватился за Стрыев наручник и дернул – ноль эффекта. Никаких сил.

Он отпустил наручник и с сомнением посмотрел на Стрыя. Оставлять его здесь как-то не хотелось. Но с другой стороны – если он все равно не транспортабельный... В конце концов, Пиночет нашел компромисс – убедив себя, что он только отправляется на разведку, пополз к двери, отчаянно надеясь, что она не заперта.

Пиночет навалился всем весом на железную дверь, и она вяло и нехотя стала открываться. Сверху пал сероватый дневной свет и одуряющий поток свежего воздуха. Некоторое время Пиночет постоял на всех четырех, наслаждаясь бытием, а потом пополз вверх по крутым бетонным ступенькам. Насколько он помнил, погреб находится под гаражом, а ступеньки кончаются довольно узким лазом. Судя по всему, сейчас он был открыт.

Содрогаясь от усилий, Пиночет потащил себя наверх. На середине пути (на шестой из двенадцати ступенек) его слуха достигло немелодичное пение. Низкий рыкающий голос медленно и удивительно фальшиво выводил популярную мелодию. Еще звякал металл, и что-то еле слышно жужжало.

Обдумав до сих пор ватными мозгами ситуацию, Васютко решил все-таки выглянуть. Когда он наполовину высунул голову из проема, ему открылось удивительно неприятное зрелище.

Помещение гаража было почти пусто. Обе створки ворот открыты, и серый свет пасмурного дня освещает жирные масляные пятна на полу. За воротами кипит далекая городская жизнь, частично перекрываемая ржавым жигулем охранника.

У правой стены гаража стоял в окружении свежих стружек верстак, с него свешивался длинный черный провод удлинителя, который змеился по полу и заканчивался штепселем, воткнутым в белую пластмассовую розетку. Над верстаком склонился охранник в своем порванном камуфляже. Вот только с тех пор, как Пиночет его видел последний раз, комбинезон успел изодраться еще в нескольких местах, а вся спина сторожа теперь была заляпана бурой засохшей жидкостью. Вид у охранника был еще тот, казалось – его комбинезон подобран на ближайшей помойке. Но тут Пиночет заметил еще кое-что, что еще более понизило и так невысокое настроение.

На верстаке разлеглась цепная электропила. Ее оранжевый кожух был вскрыт, и в обнажившихся стальных кишках с увлечением копался охранник. Все так же напевая песню, он что-то приладил внутри пилы, потом со щелчком захлопнул кожух и приподнял инструмент над верстаком. Придавил кнопку включения – и пила заработала с веселым энтузиазмом безнадежного маньяка. Острые зубья с шипением кромсали воздух.

Охранник удовлетворенно кивнул и пару раз провел работающим инструментом в воздухе, явно наслаждаясь бешеным мельканием цепи. Потом резко развернулся и посмотрел прямо в глаза Пиночету.

Тот ужаснулся – охранник разительно изменился за те несколько дней, пока Николай пребывал в своем варианте нирваны. Черты лица его укрупнились, оно полностью поросло густой бурой шерстью. Глаза стали почти круглыми, светло-карими, почти желтыми. Нос сплющился и обрел какое-то сходство с обезьяньим, а рот превратился в широкую пасть, в которой вперед выдавались чудовищные клыки. Охранник попытался улыбнуться, но видно было, что мышцы его лица уже утратили значительную долю подвижности, поэтому он просто задрал верхнюю губу в веселом оскале.

– Проснулся? – невнятно рыкнуло веселящееся, чудовище и широким шагом, не опуская пилы, направилось к Пиночету.

Тот дернулся было из погреба, но обросший шерстью охранник уже отрезал все пути к бегству.

– Больше не нужно кормить! – провозгласил он громогласно, но с изрядной долей шепелявости. – Потому что... пришло время!!!

Пиночет скатился вниз по лестнице, не замечая, что больно бьется о бетонные ступеньки. Все что угодно, только бы быстрей удрать от волосатого монстра.

В погребе его встретил очнувшийся Стрый, который тут же испуганно вытаращил глаза. Позади гулко топали по ступенькам тяжелые лапы. Пила надрывно гудела и иногда задевала за стенки узкого тоннельчика, и тогда во все стороны снопом брызгали буйные искры.

– Пришло время!! – рявкнул охранник с пафосом, появившись в двери. – Лучшее мясо – свежее мясо! Мясо с кровью!!! – Он бодро шагал вперед, а шнур от удлинителя плясал и извивался позади него, придавая охраннику вид безумного робота.

Забившись в угол, Васютко жалобно заскулил, закрываясь руками от надвигающейся пилы. Дикий, животный ужас терзал все его существо.

– Нне... надо... – простонал Николай, – ну, пожалуйста... не надо... мы не скажем...

– Сиди спокойно, – молвил охранник, занося пилу. Так говорят в парикмахерской малым детям, что вертятся непоседливо в креслах.

Внезапно погас свет, погрузив все вокруг в абсолютно непроглядную тьму.

– От, черт... – сказал охранник и добавил еще пару непечатных выражений. Он случайно задел пилой о стены, и ворох искр на миг выхватил из тьмы его озадаченное лицо с массивными надбровными дугами.

Пила тихо выла, останавливаясь. Судя по всему – отключилось электричество. Звякнул металл цепи, потом тяжелыми шагами монстр в камуфляже прошествовал к двери и на миг остановился в проеме.

– Повезло вам, – рыкнул он, – света нет. Дверь с грохотом закрылась, но на этот раз в ней со скрежетом провернулся замок.

А затем пленивший их бывший охранник пошел наверх, оставляя напарников наедине. Стрый что-то напряженно спрашивал, но Пиночет не отвечал, а только бессильно привалился к стене.

Через некоторое время лампочка замигала и зажглась ровным светом. Васютко долго пялился на дверь, ожидая шагов и воя пилы, но так и не дождался. Подняв взгляд к потолку, он обратился к человеку в плаще. Почему-то ему казалось, что тот услышит и все-таки придет на помощь.

– Забери меня отсюда! – сказал Николай в темноту. – Забери...

5

Васек наткнулся на Евлампия Хонорова. Как и большинство одиозных личностей, с потрясающей скоростью плодящихся в городе, Евлампий был совершенно безумен. Однако с Васьком его объединяло общее качество – они оба видели что-то выходящее за рамки обычного.

Евлампий был бородат, носил очки с толстыми стеклами, из-под которых смотрели выпученные глаза безумного прорицателя. Лоб его был с обширной залысиной, а на затылке редкие рыжие волосы стояли торчком. Все это вместе придавало Хонорову такой вид, что прохожие почти всегда обходили его стороной, а местные гопники из числа ветеранов битвы при доме культуры не упускали момента, чтобы отловить его и навалять по первое число.

В тот вечер Василий быстро шагал по улице, бросал подозрительные взгляды на проходящих людей и строил планы на сегодняшнюю ночевку. Как бывалый конспиратор, Васек теперь каждый раз ночевал на новом месте и, приходя на место ночевки, первым делом прикидывал пути отхода и возможности для бегства. Тактика себя оправдывала – за последние три дня его кошмарный преследователь так и не смог подобраться на расстояние видимости, хотя и кружил где-то недалеко. Может быть, тот внутренний радар, которым обладал ставший живым зеркалом Витек, дал сбой?

Погрузившись в тягостные раздумья, бездумно смотревший на сероватый асфальт Мельников вдруг на кого-то наткнулся. С трудом удержался на ногах, подавил заковыристое проклятье – годы бомжевания приучили его не высказывать свои эмоции на улице, можно и побоев огрести.

– Ты видел?! – выкрикнули ему в лицо.

Мельников посмотрел на встречного и невольно отшатнулся, но Евлампий Хоноров привык к такой реакции окружающих.

– Ты ведь видел, да?! – вопросил он, пытливо вглядываясь Василию в лицо.

Тот хотел было обойти странного заполошного типа, но наткнулся на его горящий взгляд и повременил. Что-то знакомое было в лице этого человека, в том, как глаза его то бегали беспокойно по сторонам, то замирали стеклянисто. Перекошенный безвольный рот, нездоровое лицо – нет, это явно не бездомный, но вместе с тем обладает их повадками.

Впрочем, потом он сообразил – Василий не так уж часто мог посмотреться в зеркало, да и с годами он совершенно утратил эту потребность. Но этот тип был отражением его самого. Так солдаты на войне выглядят почти братьями, сроднившимися в обстановке постоянной близости смерти.

А эти двое были дичью – оба от кого-то бежали, и оба пережили что-то страшное.

– Что я должен был увидеть? – спросил Васек. Встречный назидательно поднял палец, указав им прямо в вечереющий зенит, а потом провозгласил громко:

– Того, кого ты ужаснулся и в страхе бежал! Шедший мимо прохожий – лет двадцати пяти, в вытертой кожаной куртке, бросил взгляд на говорившего, пробурчал себе под нос: «Чертовы психи...», – и пошел дальше. Но Василий его даже не заметил.

– В страхе бежал... – повторил он, – да, я встретил. Я убежал. Я бегу до сих пор.

Взгляд встречного потеплел, и он положил руку на плечо Мельникова, сделав это приличествующим разве что царю жестом.

– Ты не один, – тихо и доверительно произнес он. – Евлампий Хоноров.

– Кто? – удивился Василий. – Я?

– Да не ты, – сморщился встречный, – Евлампий Хоноров – так меня зовут.

– А... – произнес Васек, – странное какое-то имя.

– Не суть, – сказал Хоноров. – Важно, что нас таких много. Тех, кто встретил своего монстра. Пойдем... – И он увлек Василия с улицы в полутьму глухого, закрытого со всех сторон двора.

Здесь было тихо, и даже остатки поломанных каруселей не доламывала окрестная ребятня. Только сидел на лавочке возле подъезда древний дед да созерцал пустым взглядом здание напротив. По невозмутимости он явно давно сравнялся с индийскими йогами. В ограниченном серыми громадами домов небе кружили птицы.

Хоноров прошел через двор и сел на вросшее в землю сиденьице некрутящейся карусели. Махнул рукой на соседнее:

– Присаживайся. Не стесняйся.

Василий сел. Он, не отрываясь, глазел на человека, который верит в существование монстров.

– Город сходит с ума! – сказал Хоноров, слегка раскачивая головой, что придавало ему вид окончательно рехнувшегося китайского болванчика. – Может быть, уже сошел. Но никто этого не видит. Люди, которые здесь живут, они пытаются скрыться от происходящего в пучине мелочных дел. Натянуть их на голову, как натягивают одеяло малые дети, думая, что это спасет от ночных страшилищ. Эдакое одеяло, что прикрывает многочисленные страхи – только страхов становится все больше и больше – они возятся там, под одеялом, и это пугает нас до смерти. Мы сейчас видим не сами страхи – мы видим лишь их силуэты!

– Что-то я не понял... – пробормотал Василий.

– Ничего удивительного, – отрешенно заметил Хоноров, – я ведь кандидат наук, а ты – судя по всему, до перерождения бомжевал.

– Перерождения? – спросил туповато Василий.

– Ты же встретил своего монстра. Свой страх. А после этого уже никто не остается прежним. Мы меняемся, становимся дичью. Учимся выживать. Слушай, как тебя зовут?

– Василий... Мельников...

– Так вот, Василий! – грозно сказал Евлампий Хоноров. – В город пришли монстры. Не знаю, откуда они появились, да и неважно это. Важно, что до поры они не давали о себе знать. Но теперь... теперь одеяло натянулось до предела! – голос Хонорова вдруг опустился на октаву, обрел глубину. – И когда оно прорвется, а это случится, конец неминуем. Так что я, в некотором роде, вестник монстров, первый глашатай Апокалипсиса!

Василий не очень понял, о чем речь. Но его сейчас гораздо больше волновал другой вопрос – он больше не был один. А значит, значит, появились шансы на спасение.

– Многие люди, – меж тем продолжил глашатай Апокалипсиса, – встречают монстров. Это не простые монстры, хотя тоже несут зло. Эти монстры привязаны к конкретным личностям, подобраны для того, чтобы вызывать в своих жертвах наибольший страх. Они как будто твои близнецы, твои половины, знающие тебя досконально. Плохие половины. Знаешь, как при шизофрении – одна половина деструктивна, зато другая любит детей и цветы.

– Зеркало, – сказал Мельников.

– Что? – переспросил удивленно его словоблудствующий собеседник.

– Его поглотило зеркало. И если у каждого свой монстр, то почему у меня было зеркало?

– Ты бы рассказал... – произнес Хоноров.

И Василий рассказал историю превращения его напарника в зеркало. На середине рассказа он вынужден был остановиться и перевести дыхание, почему-то вспоминать было нелегко. Хоноров внимательно слушал, все так же раскачиваясь на сиденье. Древний дед у подъезда взирал на это с невозмутимостью горных вершин Памира.

– У тебя в детстве с этими стекляшками ничего не было связано? – внимательно выслушав рассказ, спросил Хоноров. – Учти, я тебе не просто так это говорю, ты должен вспомнить, что именно тебя пугает. Только так можно бороться с чудовищем у тебя на шее.

Мельников послушно напряг память, рылся в ней, как все предыдущие годы рылся в мусорных баках – среди гниющих отбросов нет-нет да и найдется нечто ценное. Но так ничего и не обнаружил. Много было гадостей в его памяти, много горя, а вот чего-то хорошего – так, на самом донышке. Приняв это, как очередное подтверждение своей неудавшейся жизни, Васек приуныл.

– Не вспоминается? – участливо спросил Евлампий Хоноров. – Это ничего, вспомнится. Такое, оно знаешь, всегда на дне памяти обретается. Копни поглубже – обнаружишь его, эдакую черную склизкую корягу.

Поводив бездумно глазами по сухой вытоптанной земле вокруг карусели, Василий спросил:

– А у тебя тоже есть монстр?

– Есть! – хохотнул Евлампий. – Только у него кишка тонка меня догнать. Уже целый месяц гоняется, а поймать не может.

– Какой он?

Вот тут Хоноров замялся, поправил нервно очки:

– Ну, знаешь... В общем, тебе это не должно быть интересно. В конце концов, его целью являюсь только я, так ведь? – Он порывисто поднялся с сиденья.

– Постой, – сказал Мельников, – ты говоришь, их уже много, таких монстров?

– Много. Больше, чем ты думаешь. Наверное, даже больше, чем я себе представляю. Может быть, весь этот город состоит из монстров, а?

На улице стало темнее – очередной летний вечер на кошачьих лапах вступал в город. На востоке небо потемнело до фиолетово-синего удивительно нежного оттенка, а потом вдруг эта пастельная благость ощетинилась колючей и пронзительной звездочкой. По улице пробегали смутные тени, порождения сумрака. Редкие машины зажгли фары, и улицы наполнились вечной битвой тьмы и электрического света.

Окна домов тоже зажигались одно за другим – желтым светом электрических ламп и белым мерцающим ламп газоразрядных. Толстые шторы закрывали эти окна от мира, и свет, проходя через них, преобразовывался в десятки разных оттенков – зеленый, синий и багрово-красный. А иногда из-за них на тротуар падали сотни маленьких игривых радуг – от люстр с хрустальными лепестками. Одно из окон неритмично мерцало синеватым неопределенным цветом – там смотрели телевизор, и диалоги громко доносились через открытую форточку.

Где-то далеко разговаривали люди, спорили, кричали. Может быть – все та же нерассасывающаяся очередь у колонок. Лаяли собаки, и на пределе слышимости стучали колеса пригородной электрички.

– Так куда мы теперь? – спросил Мельников, шагая вслед за Хоноровым вдоль Покаянной улицы. Дорога здесь была на редкость ухабиста и зачастую радовала водителей узкими провалами почти полуметровой глубины, которые, наполнившись водой во время дождя, коварно притворялись неглубокими лужицами.

– Как я уже говорил, нас – не один и не два. Нас много. Часть я в меру сил смог объединить, и мы образовали нечто вроде группы, потому что заметили – когда мы рядом, монстры на время оставляют нас в покое. Ведь много людей – это сила, Васек. И не только физического плана, – Хоноров покосился на поотставшего Василия и быстро заметил: – Да не боись ты так! Мы сейчас пойдем на квартиру, где собираются пострадавшие. Никакое ходячее зеркало до тебя уже не доберется. И потом, я... – И в этот момент над головами идущих с резким щелчком включился фонарь. Помигал нежно-розовой точкой, а потом стал разгораться, крепчать, наливаться естественным голубоватым светом.

Фонари зажглись по всей улице – тоже разноцветные, розовые, оранжевые и синие, мигом придав обшарпанной Покаянной какой-то праздничный и веселый вид. Это было красиво, уходящая вдаль улица, расцвеченная цепочкой разгорающихся фонарей, – а над ней светлое закатное небо.

Однако на освещенном синим мерцающим светом лице Хонорова была только нервозность и озабоченность. Он вздрогнул, когда включился фонарь, а теперь оглянулся назад в образовавшуюся густую тень между домами.

«А ведь он боится, – подумал вдруг Мельников. – Тоже боится!»

– Говоришь, город полон чудовищ? – спросил он вслух.

– Да, – откликнулся его спутник слегка отстранение, – прибавим шагу. Сейчас ночь, а они очень любят темноту.

– Кто – они? – спросил Василий.

Но Хоноров только нервно качнул головой.

– Смотри на небо! – приказал он резко. Василий поднял голову и вгляделся в закатное небо. Ничего.

– Не туда, правее, вон над крышей того дома. Ты видишь его?

Приглядевшись внимательнее к указанному строению, Мельников различил на крыше какое-то шевеление. Он, не отрываясь, смотрел, как что-то черное ползет по крытому шифером скату, а потом вдруг соскальзывает вниз и вместо того, чтобы упасть, распахивает широченные слабо обрисованные крылья и взмывает в небо стремительным силуэтом.

– Кто это? – спросил Мельников.

– Откуда я знаю, – пожал плечами его спутник. – Чей-то страх. Чей-то вечный спутник.

Они быстрым шагом шли дальше и на перекрестке свернули с Покаянной на Ратную улицу, еще более запущенную и обшарпанную.

– Они везде, их все больше и больше. Вон смотри, кто там роется в мусорном баке? Бомж? Бродяга?

– Нет, – тихо сказал Мельников, – их больше не осталось в городе.

– А ну, пшла! – рявкнул Хоноров на смутно виднеющуюся в темноте тень.

Та проворно выскочила на свет, на миг замерла – крупная серая собака. Она смерила двоих потревоживших ее зеленоватыми дикими глазами, а потом заскользила легко прочь.

– Зверь, принявший обличье пса! – провозгласил Хоноров и двинулся дальше. Василий последовал за ним с некоторым сомнением, ему все меньше начинала нравиться эта темная улица, эти шевеления в густой тени зданий.

– Послушай... – сказал было он, но тут Хоноров остановился. Замер, как изваяние. Потом обернулся к Мельникову – глаза его растерянно бегали, голова смешно наклонена.

– Ты что-нибудь слышишь?

Ваську стало смешно, смешно до истерики. Этот спаситель рода человеческого стоит и прислушивается ко тьме, как малый ребенок, который впервые отважился гулять во дворе до темноты.

– Я много чего слышу, – сказал Василий, – я слышу, как лают собаки и шумит вода у плотины. Еще музыка где-то... далеко.

– Нет, – напряженно сказал Хоноров, – такие характерные звуки. Хлюпающие...

Мельников честно послушал, но ничего не уловил.

– Пойдем, пойдем! – торопил Хоноров. – Если успеем дойти до квартиры – считай, спасены.

Они ускорили шаг. Фонари здесь не просто не горели, а были разбиты и зачастую осколки ламп валялись прямо под ними.

Впереди на асфальте что-то чернело. Вблизи обнаружилось, что это давешняя собака. Вернее – труп давешней собаки. Псина лежала свободно вытянувшись, на боку, словно прилегла сладко подремать на самой середине дороги. Но пустые глазницы рассеивали иллюзию сна – животное было мертво.

Как только Хоноров увидел эти кровавые неглубокие ямки, он остановился и обхватил голову руками.

– Эта тварь меня выследила. Она здесь! Она где-то рядом!! – Он обернулся к Василию, и теперь на лице его озабоченность уступила место откровенному страху.

Оглянулся и Мельников – абсолютно пустая улица уходила во тьму. Только сейчас он заметил, что кроме них, на ней нет ни одного человека.

– Что делать, Мельников?! – закричал Хоноров. – Что нам теперь делать?!

От собственного крика он вздрогнул, прошептал:

– Я его слышу, ясно слышу, как он идет. Василий отступил к одному из фонарных столбов и прижался спиной к шершавому бетону. В душе он уже проклинал свою неожиданную надежду, из-за которой он доверился этому странному типу и дал себя завести в трущобы.

– Куда ты идешь?! – в панике крикнул Хоноров. – Он любит глаза, знаешь?! Он их обожает!

Мельников прерывисто вздохнул, борясь с желанием побежать. Евлампий Хоноров быстро отступал с середины улицы на тротуар, собираясь, видимо, уйти через один из проходных дворов.

Не успел – из чернильной тьмы возле полуразрушенной хрущобы выметнулось гибкое фосфоресцирующее щупальце. Полупрозрачное, обросшее каким-то шевелящимся и судорожно дергающимся мхом. Было что-то неуловимо омерзительное в этой конечности, и Мельникову оно напомнило змею, гибко скользящую среди трав.

Вырост этот знал свое дело хорошо, потому что стремительно и резко вцепился Хонорову в глаза, и Василий четко услышал, как треснули очки его нелепого проводника. На асфальт посыпались осколки стекол.

Хоноров закричал – тонким криком попавшейся дичи. Он попытался руками оторвать щупальце от лица, но тут же отдернул их, словно обжегшись. Василий стоял у фонаря, не в силах бежать, не в силах оставаться.

И тут на свет явился хозяин щупальца – бесформенная, источающая вонь туша. Может быть, именно ее столь страшный для жертвы вид придал сил погибающему Хонорову? Факт есть факт – тщедушный борец с монстрами снова схватил присосавшуюся к его лицу конечность и с усилием отодрал ее. Вокруг глаз у Хонорова теперь были другие очки – сильно кровоточащие обода. Он последний раз посмотрел на замершего Мельникова, а потом отшвырнул щупальце в сторону и, шатаясь, побежал дальше по Ратной. Щупальце вяло изогнулось вслед за ним и стало видно, что на содрогающейся слизистой поверхности остались четкие кровавые отпечатки ладоней.

Туша мощно вздохнула, стоя на месте. Щупальца ровно колыхались, протягиваясь в ту сторону, куда убежал Евлампий Хокоров.

Затем чудовище медленно двинулось дальше, миновало Василия, обдав его целой смесью омерзительных запахов, и скрылось в одном из дворов в вечном своем преследовании.

Вся битва заняла минут пять от силы. И только кровь на покореженном асфальте напоминала теперь Василию о его кратковременном компаньоне.

– Все правильно, – сказал Мельников вслух, – оно не настроено на меня. Оно не мое.

Откуда-то сзади послышались четкие и уверенные шаги. Оборачиваясь, Васек уже знал, что он увидит. Витек выходил из полутьмы – высокая и нескладная фигура. Вечная улыбка на неживом лице. Его страх, его монстр, его самый верный спутник.

– Слышишь, ты! – закричал Василий, переходя с быстрого шага на бег. – Я знаю, что тебя можно убить! До тебя можно добраться, и я вспомню, черт подери, вспомню, что случилось со мной в детстве! Я вспомню о зеркале!

Но Витек не ответил, зеркала не могут разговаривать. Они лишь могут отражать тех, кто в них смотрится, приукрашивая или уродуя – каждое в меру своей испорченности.

В яркой огненной вспышке город лишился газа. Нет, сам газопровод остался в целости и сохранности, вот только пропан по нему уже не шел, иссякнув не то на входе в город, не то на выходе из земных недр. Но приписали это, естественно, взрыву – людская молва в поселении в последнее время отличалась недюжинной пластичностью.

В один из ярких и солнечных дней конца июля, Антонина Петровна Крутогорова, страдающая лишним весом и сердечным недугом учительница младших классов, поставила эмалированный чайник веселенькой желтой расцветки на одну из закопченных конфорок своей кухонной плиты. Отработанным движением повернула ручку плиты, и газ стал возноситься к идеально белому потолку кухни Антонины Петровны.

Пухлой с расширенными суставами рукой педагогиня достала полупустой коробок спичек с яркой рекламкой и извлекла одну спичку. Затем выверенным и четким движением (Антонина Петровна слыла в школе деспотом и обращалась с вверенными ей школярами, как злобный сержант какой-нибудь пограничной части обращается с рядовыми) она подняла спичку, твердо держа ее между большим и указательным пальцем. Но опустить ее не успела, потому что старый сердечный недуг, давний ее спутник, взялся за хозяйку по-настоящему. Резкая боль, возникшая у сердца, помешала педагогу выдавить хотя бы слова о помощи – выпустив из непослушных рук спичку, Антонина Петровна тяжело упала на пол и спешно покинула этот мир, оставшись только в памяти коллег да в сердцах своего подшефного класса.

Конфорка шипела, как потревоженный джинн, который бесконечно долгое время выбирается из своей бутылки, и вскоре комната с наглухо закрытыми окнами была заполненная резко пахнущей смертью. И окажись сейчас в этом помещении кто-то, кто смог бы дышать этой смесью, он бы увидел, как по комнате гуляет мощное марево, бросающее на белоснежный потолок причудливо извивающиеся тени.

Соседи Крутогоровой слева были в этот день в отъезде, а справа спал мертвым сном алкоголик Сева Иванкин, находящийся в глубоком запое с позавчерашнего дня, так что никто не мог засечь предательский запах газа.

Это продолжалось аккурат до вечера, когда примерно в десять часов в квартиру позвонил Костя Слепцов – родной племянник Антонины Петровны, который принес давно обещанные дидактические материалы. Не добившись ответа, Костя решил, что тетка куда-то вышла (мысль о том, что одинокой пожилой женщине негоже шляться в четверть одиннадцатого вечера, просто не пришла Косте в голову), и открыл дверь своим ключом. Войдя, он споткнулся обо что-то в полутемном коридоре и выпустил из рук дидактические пособия, звучно шлепнувшиеся на гладкий паркет. Возможно, в этот момент он бы и смог учуять предательский запах газа, но его подвела природная хлипкость – Костя страдал насморком, и в тот момент нос его был заложен.

Костина рука автоматически нашарила выключатель из белой пластмассы и нажала на него.

Полсекунды спустя скопившийся в квартире газ сдетонировал с оглушительным громом, который был слышен за много километров. В яркой вспышке квартира, а также весь лестничный пролет были разрушены. От тетки с племянником осталось очень немного, уехавшие соседи остались этим летом на даче, пятеро человек из квартир ниже были погребены под развалинами, которые тут же начали активно полыхать. Языки пламени из разрушенного подъезда вознеслись высоко в небо, создав над местом катастрофы багровое подобие зари, хорошо видимое со всех сторон города и его окрестностей.

Оперативно сработавшие пожарные были на месте уже спустя пятнадцать минут, а потом еще пятнадцать минут медленно продирались сквозь густую толпу, по большей части состоящую из потрясенных жильцов соседних подъездов, в головах которых крутилась одна единственная мысль: «Пронесло, а могло ведь...»

Баки пожарных машин, а также помощь самих жильцов, бегавших с ведрами на недалеко расположенную колонку, помогли остановить разгорающееся пламя. Потом вода кончилась, но кончился и пожар, остановившийся на границе третьего этажа. В этот самый момент где-то на уровне пятого (где и находилась злополучная квартира) раздался громкий вибрирующий рык, в котором смешалось удивление и нарастающая злость. Ошеломленные пожарники увидели, как в окне появился нетвердо стоящий на ногах силуэт в драных трусах и не менее драной майке и стал обильно жестикулировать мосластыми конечностями. В городском травмпункте рассказывал участливым докторам, что его зовут Сева Иванкин и он полчаса назад пробудился от резкого сотрясения и грохота. Позже выяснилось, что в квартире Иванкина осталось целой только одна стена – та самая, под которой спал на раскладушке невменяемый хозяин.

Каким образом он выжил, никто так объяснить и не смог. Сам Сева объяснил это не иначе как божественным вмешательством, в результате чего завязал пить, а через некоторое время покинул город и примкнул к одному из монастырей в Ярославской области. Вы и сейчас сможете найти его там – он трогательно рассказывает паломникам историю своего счастливого исцеления от алкоголизма, приговаривая:

– Господь дает нам в этой жизни один шанс исправиться, и горе тем, кто его не увидел!

В отношении жителей города этот шанс, пожалуй, заключался в мгновенном его, города, покидании. Но увидели его далеко не все.

Пожар был потушен, «Замочная скважина» разразилась заголовком: «Огненная западня: шестеро человек еще живут под обломками».

Это, конечно, полный бред – под обломками никто уже не жил. Толпа постояла до часа ночи, наблюдая, как спешно вызванные спасатели и ветеран-экскаватор роются в развалинах, а потом потихоньку начала рассасываться. К трем часам ушли самые стойкие, и лишь жильцы окрестных домов нет-нет да и выглядывали в окна, чтобы полюбоваться на панораму работ.

То, что газ больше не шипит в конфорках, обнаружили только с утра. Но так как весть о взрыве быстро разлетелась по городу, то отсутствие огня на плите приписали именно ему. Хуже всех пришлось Нижнему городу, где почти все дома имели газовые плиты и газовые же колонки. Тут почти три четверти домов, построенных в большинстве своем в шестидесятые годы, остались внезапно без живительного синеватого огня.