Текст книги "Город призраков"

2

– Веди! – приказал Босх.

– Сей момент! – расплылся в улыбке Кобольд и ушел куда-то вглубь каменных, сыроватых хором. Там, за двумя стальными дверями, располагался карцер.

– Все готовы, да?

– Да без проблем! – ответил Николай Васютко. – Стрый, ты готов?

– Готов, но...

– Хандрит наш Стрый.

– Пусть хандрит, главное – чтобы стрелял хорошо.

– Я не знаю, – медленно произнес Стрый, – не знаю. Кто-нибудь видел Плащевика?

– Я видел, – сказал Босх, – он дату назначил... сегодня.

– Что там говорят про чумных? Вправду – к замку каждый день уходят?

Босх помолчал, поиграл компактным десантным автоматом, лежащим на столе:

– Что нам до этого? Они же не Избранные, они чумные...

Рамена молчал.

Грохнула ржавая дверь, и в комнату вошел Кобольд, тянувший за собой на цепи человека, как тянут упрямую скотину. Свет пал приведенному на лицо, и оно заиграло всеми цветами радуги от наложившихся друг на друга побоев. Нижняя челюсть пленника отвисла и явила редкий кровоточащий частокол зубов, один глаз полностью заплыл. Кобольд дернул цепь, и человек упал на колени.

Это был Евлампий Хоноров.

Близоруко вылупив бледно-голубые замутненные глаза и оглядев присутствующих, он привычно скривился, так что стало ясно – приводили его сюда уже не в первый раз, и о дальнейшем никаких иллюзий Евлампий не питал.

– Ну что, – негромко спросил Босх, – оклемался?

– Живой он, живой! – с готовность отозвался Кобольд. – Ну, может, пару ребер сломано. – И он снова дернул за цепь, вызвав у Хонорова сдавленный стон.

– Доведешь? – спросил Каточкин.

Хоноров кивнул, с рассеченного лба на холодный бетон шмякнулась капля темной крови.

– В Сусанина играть не будешь?

Помотал головой, пробурчал что-то невнятное.

– Смотри, Босх, – сказал Пиночет, – какого я вам полезного проводника достал!

– Как достал-то?

– Да сам пришел! – осклабился Николай. При этих словах Хоноров забился в цепях и тоскливо замычал. – Иду по улице, тут подбегает этот, глазки слепошарые щурит и мне заявляет: «Ты, мол, знаешь!» – «Знаю, говорю, вот только что?» А он: «Ты же из этих, которые от монстра бегут! По глазам вижу!» Ну, я его спрашиваю: «А что, еще есть?» Ну, он мне про общину ихнюю и выболтал. А ведь сам-то туда не пошел, в стороне болтался.

– Выходит, рассмотрел он твою избранность? – сказал Босх.

– Выходит, так...

– А что потом? – спросил вдруг Малахов.

– Стрый, ты мне действуешь на нервы! – тут же отозвался Васютко. – Потом все будет хорошо, понял? Потом будет рай!

– А как же «чумные»? Что они делают с ними? Если те бегут – стреляют, а когда остаются...

– Вот ты чумной! На самом деле чумной!!!

– Все, – сказал Босх, – идем! Тридцать минут и нирвана. Исход уже скоро!

– Но Плащевик обещал прийти! – сказал Николай.

– К чумным Плащевика. Просрочил уже полчаса. Идем.

– Может быть, лучше переждать?! – спросил Стрый, и голос его дрогнул. Евлампий поднял окровавленную голову, удивленно в него всмотрелся и проронил:

– Чую, уже скоро!

– Ничего ты не чуешь, шиз слепошарый!!! – заорал Кобольд и сильно толкнул Евлампия. Тот покатился по полу, тихо причитая.

Встали, взяли оружие – все новенькое, современное, Босх не скупился.

– Ну, пошли...

Было тихо и сумрачно. Чуть в стороне возвышался белокаменный, исчерченный трещинами дом – здесь когда-то были кельи монахов. Над головой угрюмой краснокирпичной стелой возвышалась заводская труба, скоблила копченой верхушкой низкие облака. Уходящие вниз «чумные» говорили, что по ночам там зажигают красные огни, как встарь, но никто из нового отряда Босха сам это не наблюдал. Место было неуютное и мрачноватое, но по иронии судьбы – именно здесь было безопаснее всего в городе.

– Стрый? – вдруг спросил Васютко. – Стрый, ты чего?

Названный стоял в дверях ведущего в катакомбы хода. Автомат на шее, во взгляде растерянность. Но когда на него стали оборачиваться, поднял голову и даже посмотрел на них с вызовом.

– Нельзя идти! – сказал он.

– Как нельзя?! Ты сдурел, что ль...

Стрый взмахнул руками, автомат подкинуло, и Малахов болезненно скривился.

– Это... – сказал страдальческим тоном, – это... неправильно!!!

– Да что неправильно, Стрый?

– Все!!! – заорал тот. – И он! – ткнул рукой в Хонорова, который безразлично стоял со своей цепью. – И чумные! И замок! И Плащевик тоже!!! Я не хочу! Не хочу ради него лезть под пули!

– Хочешь ты этого или нет, – тоном образцового родителя, читающего нотации непутевому отпрыску, произнес Босх, – но ты уже под пулями, Стрый. Тебе только надо выбрать, под чьими именно. В тебя попадут ОНИ, наша дичь, или тебя пристрелим МЫ. А это позорно – так умереть, Стрый. Позорно. Пустите его вперед.

И Стрый получил пинок, который продвинул его в передовой отряд.

На выходе с заводской территории их поджидала батальная картина – золотистая россыпь гильз, росчерки пуль на стенах. Все было довольно свежим.

– Это что? – спросил Рамена. – Воевали, что ли?.

– Курьеры разбираются, – ответил Босх, – эх, кабы не Исход, ходили бы они все подо мной.

– Чую! Чую! Чую! – страстно молвил Хоноров в дневную прохладу.

– Чуешь? Веди.

И они пошли – угрюмая собранная группа, от которой шарахались редкие прохожие.

Стрый медленно шел впереди, бледнел, под глазами обозначились темные круги. Он, кажется, начал понимать, что за роль отвел ему начальник. Пиночет нервно поглядывал на товарища. Тот не выглядел так плохо с тех пор, как они перестали закидываться морфином.

Разом пришло воспоминание: он и Малахов, еще совсем мальцы, лет по девять, пугают соседских голубей. У соседа были хорошие голуби, породистые, вот над ним и решили подшутить, выпустив птичек без ведома хозяина. Голуби шарахаются, хлопают крыльями, а вокруг замечательный летний денек, все в зелени, откуда-то издалека доносится музыка.

Николай даже приостановился, зябко передернул плечами в утреннем сумраке. Когда он последний раз видел солнце? Давно, не вылезали совсем из пещер, вон бледные все, как покойники.

А вот птицы взлетают одна за другой в ослепительно-голубое, с несколькими точеными облачками, небо. Хлопают крылья, и Стрый, тогда еще Жека Шустрый, довольно хлопает в ладоши – совершенно детский жест, а ведь они уже не дети. Они взрослые. И Николай ловит одного голубя и говорит: «Эй, Шустрый!» Стрый оборачивается – и улыбка его гаснет. Он понимает, что собирается делать его друг. Понимает и пугается. Трус, Стрый, трус, и всегда таким был. Птица бьется в руке, но только первое мгновение – ее шея слишком тонка и хрупка, так что даже детская рука может переломать в ней косточки. Что Николай и делает, и даже слышит глухой щелчок, словно сломалась сухая ветка. Он улыбается. А Стрый не улыбается, он плачет, ему обидно и жалко голубя одновременно. «Злой ты, Колька, – говорит будущий напарник. – Злой, как Пиночет». И уходит в слезах, а Николай Васютко остается с мертвым голубем в руках.

Да, так оно и было. Легкая улыбка тронула губы Николая, взгляд невидяще смотрел вдоль мрачной, замусоренной улицы. Рядом шагал Босх – лицо каменного истукана и глаза такие же, глянет – раздавит. И Кобольд, мерзкий чернявый коротышка – шакал двуногий.

«Что я здесь делаю!» – вдруг подумал Васютко, перед внутренним взором которого все еще стояла картинка того теплого, сгинувшего много лет назад дня. Тогда все было так хорошо, так просто и ясно, и не было этой липкой трясины, собачьей жизни, что привела его и Стрыя в ряды этой крошечной апокалиптичной армии, идущей убивать других людей. Убивать потому, что так сказал человек в плаще. Человек, который, как все яснее становилось Николаю, скорее всего и не был человеком. А Стрый идет впереди в качестве живого щита – Босх не привык ценить людей. Ему наплевать на чужие жизни. Ничего не скажешь – знал Плащевик, кого набирать в свою команду.

И Николай ускорил шаг, обогнал Босха и Кобольда и стал шагать подле Стрыя. Тот полуобернулся к нему и, как показалось, глянул благодарно.

Босх и компания приближались к школьному микрорайону по Верхнемоложской улице, не подозревая, что группа их потенциальных жертв движется параллельно им по Последнему пути, название которого на глазах обретало зловещий смысл.

И, в отличие от своих убийц, группа Дивера сейчас была настроена лишь на спокойный отдых.

До места, где двум отрядам было суждено столкнуться, оставалось совсем немножко – два пустых, ледяных, продуваемых всеми ветрами квартала. Скрюченная водяная колонка на перекрестке улицы Стачникова и Последнего пути была проржавевшей вехой на пути идущих к ней людей.

3

Страшные сны замучили Никиту Трифонова. Собственная кровать перестала казаться надежным и покойным убежищем. Теперь он смотрел на нее, как на липкую черную паутину, только и ждущую, чтобы схватить зазевавшуюся жертву в свои пахнущие пылью объятия. Трифонов стал спать на полу, но легче не стало, ему мнились змеи – разные, длинные и короткие, зеленые, серые, черные, пестрой кислотной расцветки. Спастись от них можно было лишь на кровати. А там все начиналось сначала.

Мать ушла и больше не вернулась. Он провел много времени, говоря себе, что с ней все в порядке – просто она устала и слишком испугалась. Просто ушла из города, оставив его, Никиту.

А правда нахально пряталась в голове, скрываясь до времени за ширмой лживых самоуспокоений, а потом, в самый темный и сумрачный час, выползала на свету во всей своей ужасающей красе. Мать не просто ушла, она Изошла.

То, что матери больше нет, он понял, заглянув с утра в ее комнату – пустую, чисто выбеленную комнату с пылью по углам. Исчезла вся мебель, цветастые занавески с окон, ее любимая ваза. И даже пятно канцелярского клея, который она разлила подле окна много лет назад и которое не стиралось никаким порошком – и то пропало. Исходящие не оставляли за спиной ничего.

Сколько Никита стоял на пороге пустой комнаты, прежде чем до него через боль потери докатилась горькая истина? Он не знал, да и не хотел знать.

Никита Трифонов остался совсем один в этом холодном неуютном мире. Только он, город и шумные соседи сверху. Но туда он пойти боялся, мать учила не доверять посторонним.

Он ничего не ел третий день, и от этого в теле возникали странные ощущения, какая-то воздушная легкость. Соображалось с трудом. Сны становились все ярче, и начинало казаться, что скоро они станут ярче яви, и что тогда случится, Никита не знал – и боялся.

Кое-какие сновидения умудрились все же прорваться сюда. Темная тварь, что прилетает каждую ночь и тихонько стучит матовым клювом в оконное стекло. Мол – ничего, подожди, придет время, и эта непрочная преграда рухнет, и я доберусь до тебя. И ты – Изойдешь.

Никита представил комнату после своего Исхода (пустота, пыль) и заплакал. Он боялся ворон, как и маленький Дмитрий Пономаренко.

Вот и сейчас какая-то птица кружила лениво над двором. Огромная, покрытая блестящими синими перьями, с круглыми синеватыми глазами. Она не была похожа на ту, темную, когтистую. Она была доброй, пришла из доброго сна. Где-то Никита ее видел, где-то про нее слышал. Птица перестала наматывать круги и зависла перед самым окном Трифонова. Теперь он узнал ее и робко улыбнулся. Еще бы, ведь к нему пришла Птица Счастья. Синяя птица, похожая на голубя. Она нежно и успокаивающе ворковала, лениво взмахивала широченными, похожими на махровые полотенца, крыльями.

– Что ты хочешь? – спросил Никита.

Птица клекотнула, а потом в два мощных взмаха взлетела на этаж выше. Никита выскочил на балкон, свесился через него, глядя наверх, и успел заметить, как Птица Счастья влетает в окно соседей сверху. Соседей дома не было, Никита слышал, как они выходили.

«Вот не повезло людям. К ним прилетала Птица счастья, а их не было дома!» – подумал Трифонов, а следом за этой мыслью явилась другая: «Надо пойти к ним и рассказать!»

Эта мысль была уже не просто мыслью – она вполне смахивала на цель. А цель, как известно, тот гибкий стальной стержень, что поддерживает существование каждого человека.

Голодный и ослабший Трифонов буквально летел вниз по ступенькам, целиком и полностью захваченный одной мыслью – донести хорошую весть до соседей.

Плохих людей он увидел сразу и ничуть не удивился, сразу получив о них полную информацию. С ним такое бывало. Вот когда Рамена пытался его ловить, Никита сразу распознал его злую сущность. И к тому же он... постойте, и этот страшный убийца тоже здесь, идет посередине маленького, но грозного отряда. Вот и прибавилась плохая весть.

И Трифонов со всех ног помчался вниз по Последнему пути, отчего-то отлично зная, что встретит Влада и сотоварищей там. И он не ошибся.

Никита Трифонов вообще никогда не ошибался, хотя и не догадывался о своем странном даре.

4

Николай шел подле Стрыя и ощущал, как ему холодно. День был отвратителен – апофеоз всех серых дождливых дней. Почему-то казалось, что и все последующие дни будут такими. До самого Исхода.

Рамена с отрешенной ухмылкой наблюдал за небесными виражами своего Ворона. Вещая птица звала на бой и сулила победу.

Понурый Евлампий шагал и сверлил мутными очами покрывшуюся ледком землю. Он теперь тоже улыбался – похожей на Раменову отрешенной улыбкой. Глаза его, доселе пустые и бессмысленные, глаза животного, ведомого на бойню, вдруг обрели некоторую ясность и цепко поймали какой-то не видный другим объект. Хоноров пожевал губами, внимательно всматриваясь. Без очков он видел плохо, но что-то подсказывало ему, что вон то серое пятно в густой тени под декоративным деревом с обрезанной верхушкой – это прячущийся человек.

Надежда трепыхнулась в груди, и это был тот своеобразный запал, который привел Евлампия Хонорова в состояние действия. Сделав немудреный выбор между пассивной гибелью и рисковой свободой, он рванулся вперед, испустив хриплый крик: – Спа-а-са-а-йте!!!

Рывок был столь силен, что не ожидавший этого Кобольд повалился вслед за своим ручным человеком на землю. Это и спасло его от насыщенного свинцового града, что со свистом пронизал воздух в том месте, где только что была его голова.

Стреляли плотно, сразу с нескольких позиций, давя неожиданностью нападения и тем, что самих стрелков почти не было видно за стволами деревьев.

Николай Васютко услышал вопль Хонорова и первый, похожий на глухой щелчок выстрел, стал поворачиваться, увидел лицо Стрыя – пока еще непонимающее. Стрый стоял столбом, а из-за деревьев уже стреляли вовсю, длинными очередями, не экономя патроны. Стрый, ты слишком долго думаешь. А может быть – надеешься, что в последний момент рука провидения отведет от тебя быструю свинцовую смерть?

Нет, Стрый, не отведет.

Николай действовал быстро. Он шагнул вправо, заслоняя собой Стрыя, толкнул его плечом, одновременно закричав:

– Ложись, Стрый, ложись!!!

Тот понял, бросился на землю, но медленно, слишком медленно. А Николай все еще думал о голубе и о том, как холоден осенний воздух, когда что-то тупо ударило его в живот и грудь и, после мгновения холодной пустоты, вспыхнуло жаркой, обжигающей болью.

– Колька, Колька!!! – орал Стрый и тянул за собой на землю, но Николай и так уже падал, не способный стоять на враз размягчившихся ногах. Какие глаза были у того голубя – черные, бессмысленные, с белыми кружками вокруг угольно-черных зрачков.

И Пиночет упал на спину, ударившись затылком о холодную землю. Наверху клубились облака – серые, холодные, вечные.

– Ты как? – в панике шептал Малахов, судорожно передергивая затвор своего оружия. – В порядке?

«В порядке», – хотел ответить Николай, но почему-то не смог. Смешное чувство, словно из него выпустили весь воздух, как из проколотого мячика.

Кобольд отпустил цепь Хонорова и по-пластунски пополз в сторону близких деревьев. Сердце заполошно колотилось, глаза заливал мигом выделившийся пот. Бывший драгдилер искоса глянул направо и встретился с глазами Босха, что полз в ту же сторону. Губы того шевельнулись и произнесли несколько слов, адресованных Стрыю, Рамене и лично ему, Кобольду. Босх призывал поднять оружие и стрелять. Кобольд притворился, что не слышит.

Брат Рамена возился с затвором автомата, резко вздрагивая, когда девятиграммовая смерть втыкалась в землю слишком близко от него. Потом оружие все же соблаговолило встать на боевой взвод, и он стал посылать короткие прицельные очереди. Его усилия увенчались успехом – в стане врага зашевелились, а потом на дорогу упало дергающееся тело – рот раскрыт в немом крике, глаза широко открыты навстречу смерти. Из-за укрытия выскочил еще один человек и резко дернул раненого назад. В следующий момент его утащили за издырявленный древесный ствол.

Огонь резко убавил в интенсивности. Тихо ругаясь про себя, Босх высунулся и стал стрелять из новенького вороненого десантного автомата. Две пули нашли свое убежище в стволе дерева над его головой, посыпалась древесная крошка, а острая щепка больно кольнула в шею. Да, давно Босх не был под огнем, всегда было, кем прикрыться.

У Рамены кончились патроны. Он сжал зубы и стал потихоньку отползать к деревьям. Под деревьями Босх свирепо пнул Кобольда, прошипев:

– Стрелляй, гад!

И Кобольд открыл огонь. Хоноров, закрыв голову руками, так и лежал на асфальте, а чуть в стороне, за телом Николая, словно за бруствером, отстреливался Стрый, не замечая, как под напарником скапливается темно-красная лужа.

В этой быстротечной битве нормально умели стрелять только Босх, с его выучкой, и Дивер. Остальные посылали пули из дергающегося автомата куда попало, что, впрочем, заставляло противника не подниматься от асфальта.

– Левее, левее! – орали во вражеском стане. Рамена решил, что он кого-то зацепил. Во всяком случае – неясное шевеление и прекратившаяся стрельба об этом свидетельствовали. А потом что-то клюнуло его в плечо. Дмитрий поднял голову, думая увидеть разгневанного Ворона, но того там не было, только вспарываемый пулями воздух. Следующий выстрел угодил точно в автомат бывшего сектанта, и тот звучно сдетонировал, разом подорвав все оставшиеся патроны в магазине, расшвыряв в стороны тучу мелких стальных осколков, большая часть которых осела на лице брата Рамены-нулла. Чувствуя, как кровь заливает глаза, Рамена уронил голову на асфальт. Черные блестящие крупинки покрытия казались бездонным, полным сгоревших звезд космосом.

У Босха закончились патроны, Кобольд возился с затвором, а те, на другой стороне улицы, испытывали такие же проблемы. На несколько секунд возникла пауза, в течение которой кто-то громко, на всю улицу, стонал. На уровне пятого этажа распахнулось окно, и звонкий женский голос прокричал:

– Мань, закончилось все?

– Да не, передыхают, – отозвались из соседнего дома, – возьми их Исход!

– КОЗЛЫ!!! – заорал Босх, высовываясь из-за дерева и поливая из автомата смутные тени под деревьями. – Козлы все!!!

Кобольд бросил оружие и бочком стал покидать место битвы. Со стороны деревьев снова стреляли. Босх захлебнулся фразой и упал на колени.

– Я сдаюсь!!! – вопил Стрый. – Не стреляйте!! Я сдаюсь!!!

Он поднялся с земли с поднятыми руками.

Босх пробулькал что-то невнятное и выстрелил в Стрыя, но промахнулся. Кобольд бежал во всю мочь, смешно качаясь на сбитых ногах. Стрый сделал движение, словно собирался кинуться за ним, но запнулся о Пиночета и упал на землю. Поднялся, изумленно вгляделся тому в лицо.

– Колян? – спросил он, а потом поднял руки и увидел, какой алый оттенок они приобрели. – Колян, ты что?

Но он уже понял. Никогда больше не гонять голубей Николаю Васютко и не просить униженно добавочную порцию зелья у драгдилера Кобольда. Это притом, что сам барыга сейчас спешно бежит, вместо того чтобы прикрыть их огнем.

– Кобольд, тварь! – прошептал Стрый и поднял автомат. Со стороны деревьев заметили это и снова стали стрелять. Две пули вонзились в асфальт совсем рядом, но Малахов и внимания не обратил, он смотрел через мушку на фигуру бегущего человека, а потом придавил спуск. Автомат коротко рявкнул, выплюнув пяток пуль, а затем щелчком объявил, что магазин пуст. Но этого хватило: Кобольд споткнулся, широко раскрыл руки, словно хотел обнять весь этот холодный туманный город, да и упал ничком.

– Я не понял, ты там сдаешься или нет?! – крикнули из-за деревьев.

Стрый кинул автомат и подполз к Николаю. Красная влага под его телом медленно смешивалась с оттаявшей, холодной водой. Глаза Васютко были открыты и сумрачно поблескивали.

– Колька, – шепнул Малахов, – ты жив, да? Тот полуоткрыл рот, как будто хотел ответить, да так и замер. Со лба Стрыя сорвалась крупная капля пота, смешанного с чужой кровью, и упала прямо в глаз Николаю. Тот не моргнул, и от зрелища розовой влаги расплывающейся по мутнеющей роговице, у Малахова прошел мороз по коже. Он всхлипнул, провел ладонью по лицу Пиночета и попытался закрыть ему глаза, но те снова открылись – темные, обвиняющие.

«Я теперь вечный должник», – подумал Стрый.

Из глаз Николая Васютко смотрела вечность, и Стрый не мог вынести ее взгляда. К ним шли люди – другие люди, которые вместо того, чтобы стать жертвой, вдруг превратились в хитрых и жестоких хищников, устроивших засаду возомнившим себя избранными Босху и его людям. Так глупо.

Их было семеро, шесть мужских высоких силуэтов и маленькая детская фигурка. Семь человек, семь оживших фамилий из списка. Стрыю было плевать, он поднял голову Николая и положил себе на колени. Не верилось, не хотелось верить, что тот умер. Слезы хлынули сами собой. В двух шагах рядом, хрипя, прощался с жизнью Босх, но его было не жаль. Так же, как и изуродованного Рамену. Было жаль лишь напарника, с которым сроднился больше, чем сам думал.

Хоноров оторвался от земли и близоруко вгляделся в лицо неторопливо идущего Дивера.

– Все? – спросил он.

– Да, все, – кивнул тот, – можешь вставать, из них почти никто не выжил.

– Нет! – с маниакальной уверенностью произнес Евлампий, воздевая в хмурое небо указующий перст. – Еще не все! Не все.

– О чем ты... – начал Дивер, и тут самый младший из них, Никита Трифонов, пронзительно закричал:

– Назад! Идите назад!!!

Дивер отшатнулся. А потом, повернувшись, неуклюже побежал к огневой позиции. Было от чего – со стороны Последнего пути наплывал бесформенный хлюпающий ужас, который из всех присутствующих узнали только Василий и сам Хоноров. Последний вскрикнул, вскочил и, шатаясь, побежал.

– Нет! – крикнул Мельников. В перестрелке ему зацепило ногу, несильно, но болезненно, и сейчас он изрядно хромал. – Не беги! Ты должен бороться! Вспомни, почему ты его боишься! Вспомни об этом!!!

Хоноров приостановился, обернулся, но тут бесформенный кошмар нагнал его и вдавил воняющей тушей в асфальт. Заячий крик первого теоретика Исхода потонул в громогласном реве чудовища. Ноги Евлампия дергались и брыкали воздух.

– Вспомни! – кричал Мельников, но уже без особой надежды.

Рев прекратился, и полупрозрачная туша слезла с замершего беглеца, а потом стала таять и растворяться в воздухе, как медуза, которую в разгар пляжного сезона положили на раскаленный камень. Евлампий неуверенно поднялся и глянул на стоящих в отдалении людей.

Пустыми глазницами.

– О! – сказал Белоспицын. – Это же дурдом!

– Что же ты, Колян? – молвил Малахов, глядя в лицо навеки упокоившегося друга детства. – Как же так получилось, а?

– Монстр исчез, – сказал Васек. – Значит, вот как еще можно избавиться от своего страха: просто дать произойти самому худшему.

– Он, что боялся ослепнуть? – спросил Дивер.

– Выходит, что так.

Глядя вдоль улицы страшными, полными запекшейся крови глазницами, Хоноров вопросил:

– Он ушел, да? Монстр ушел? Да снимите вы с меня эту повязку.

– Спокойно! – крикнул Дивер. – Спокойно, Евлампий, все по порядку.

– Он был очень хорошим! – дрогнувшим голосом сказал Стрый подошедшим. – Его все считали жестоким. Даже дали дурацкое прозвище, да. А он притворялся, понимаете, он просто притворялся!

– Эй, а где еще один? – вдруг удивился Влад. – Мы же четверых застрелили. А здесь только трое...

От него отмахнулись. Было не до того.

Любопытные глядели сверху на три трупа, на сидящего на асфальте плачущего человека, на подходящих победителей, на одинокого слепца, который, расставив руки, что-то спрашивал тонким, вздрагивающим от ужасной догадки голосом. И, насмотревшись, отворачивались от окна с философским замечанием: чего только в жизни не бывает!

Маленькая локальная трагедия, бесплатный театр для окружающих, воспоминания о котором будут уже послезавтра смыты потоком серого быта.

Но, возвращаясь домой в этот странный и страшный день, Влад Сергеев вдруг подумал: некоторые люди прилагают усилия, чтобы вырваться из дурманящего плена серого быта. А он, наверное, будет первым человеком, который столь же страстно хотел бы в него вернуться. И не он один.

Перееханный локомотивом чудес, маленький отряд многое бы отдал, чтобы нырнуть в этот приземленный быт с головой.