Текст книги "Набег язычества на рубеже веков"

Неестественность смерти утверждается в стихах Элисео Диего постоянно, специально об этом говорится в «Стихах на погребение сеньоры Смерти».

Восприятие смерти человека как полного краха, обесценивающего самую жизнь, неизбежно связано с восприятием времени как однонаправленного, ни с чем не связанного и ни отчего не зависящего потока мгновений. Так можно мыслить о времени, углубившись в созерцание циферблата. Но, связав его с пространством, или связав его со скоростью, с огромным или микроскопическим объемом вещей, мы отдаем себе отчет в его относительности. Это всегда было понятно поэту, решавшему проблему времени в живой связи явлений мира.

Потому время как объективно безучастный к нам поток мгновений, вернее, такое его понимание, может и должно быть преодолено восприятием жизни, естественным для человека, как средоточия и органической части природы и мира.

Мы летим все дальше на Восток, все ближе к Дому. Под нами – далекие огни огромного города. Яркий желтый свет фонарей очерчивает линии улиц. Отчетливо видно «колесо обозрения»: где-то там парк, какая-то иная, по-своему устроенная жизнь… Говорят, мы летим над Стокгольмом. Почему-то это важно, узнать название города…

 
Все нареку – певучие балконы,
где ветер гомонит навеселе,
покой порталов: их резные створы —
заслон безмолвию и вечерней мгле.
 

Назвать, «наречь» – средство отнять у забытья то, что мы нарекаем, я значит, это средство дать жизнь нареченному.

 
Все нареку, не торопясь, и если
я потеряю этот рай, из сна
моя родная улица вернется,
лишь только трону эти имена.
 

В иллюминаторе ночь. Укрывшись пледами, дремлют утомленные перелетом спутники. Вдруг ощущаю, что Элисео остался в иной, уже пережитой полосе жизни, хотя и сутки не минули с нашей последней встречи. С этим нельзя согласиться, и я достаю последнее, что читал ему, сбиваясь в переводе и краснея от чудовищной неловкости:

«Завещание» – последнее стихотворение сборника Элисео Диего «Poesia» – составляет целый раздел книги, названный цитатой из «Дон Кихота»: «Странны Вы, Ваша честь, – сказал Санчо». Этим же стихотворением заканчивается книжка стихов поэта, изданная в Нью-Йорке, причем Элисео Диего сам перевел его на английский язык. Очевидно, что автор придает этим стихам особое значение. Вот они:

Завещание

 
Достигнув времени, когда сумерки
уже не служат мне утешением
и сердце сжимают робкие страхи, —
 
 
достигнув этого времени;
 
 
и так как с недавних пор
осадок в кофейных чашечках
напоминает мне черные омуты, —
 
 
достигнув этого времени;
 
 
и перестав надеяться на отсрочку,
когда бы я мог любоваться
спокойным струением сумерек, —
 
 
не владея ничем, кроме времени;
 
 
не владея больше ничем,
кроме памяти о минувших ночах
и ее бесконечно трепетной сладости;
 
 
не владея в конечном счете ничем
между землею и небом,
кроме памяти и этого времени;
 
 
и решив написать завещание,
я пишу, сбрасывая с себя
это бремя:
 
 
я завещаю вам Время, все Время.
 

Традиционная тема поэтического завещания, дань которой, начиная с Горация, отдали многие большие поэты, у Элисео Диего звучит столь неповторимо, что излишними кажутся все литературные ассоциации.

Значительность темы обусловливает строгое совершенство композиции, скрепленной ритмичными повторами его первой строки, – «Habiendo llegado al tiempo en que» – которая стала строкой-строфой – «habiendo llegado a este tiempo» – и затем превратилась в «у no poseyendo mas que este tiempo», чтобы дать импульс дальнейшему развитию темы и отозваться в первых строках предпоследних двух строф: «по poseyendo mas, en fin» – «no poseyendo mas». Этот повтор-развитие отвечает общему движению смысла стихотворения: от себя – к людям.

Поэзия и позиция*

О поэзии Александра Дольского говорить непросто, поскольку многие его стихи обрели музыкальную мелодию и исполняются автором со сцены и под гитару. Жанр, не очень удачно названый «авторской песней» (будто бы иные песни обязательно безличны), обуславливает популярность поэта среди слушателей, но как-то с трудом признается критикой серьезной и полноценной поэзией. Есть какой-то соблазн рассматривать поэтический текст как «слова песни», обладающие весьма относительной самостоятельностью. Даже в редакционной аннотации к сборнику ощутимо беспокойство: не будет ли воспринята книга как публикация «слов песен». И чтобы подчеркнуть полноценность поэзии А. Дольского, незаметно отодвигается в сторону Дольский-композитор и исполнитель: «В дальнейшем публиковать стихи не удавалось, поэтому исполнял их, напевая под гитару». И через пять строк снова: Дольскому «удается записать первый альбом своих стихотворений, напетых под гитару». Музыкальное исполнение признается чем-то вынужденным, хотя любой человек, слышавший А. Дольского и запомнивший его мелодии и виртуозную игру на гитаре (созданной черниговским мастером Н. Ещенко), вряд ли согласится свести авторское исполнение к какому-то невнятному «напеванию».

Тот же мотив и в редакционных строках, сопутствовавших публикации стихов А. Дольского в еженедельнике «Семья» (8 июня 1988 года): «Для него вначале было не слово, а звук, мелодия. Виртуозно владеющий гитарой музыкант-импровизатор и композитор, <…>, он с годами все острее испытывает жажду определить именно через слово свое отношение к миру, свою гражданскую позицию». И что кажется совсем удивительным, о том же пел и сам автор:

 
… я напечатан буду после смерти,
и поэтому сегодня я пою.
 

Может быть, это общая тенденция развития творчества «бардов», и они, так сказать, «дорастают» до самоценной поэзии? Вот и Б. Окуджава говорит, что он «надоел сам себе в качестве выступальщика» и что «авторская песня в том понимании, в каком она существовала, благополучно умерла» («Правда», 1988, 23 сентября).

* Collegium. – Вып. 10. – К.: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2001. – с. 16–23.

Но если это тенденция, то как соотнести с ней постоянный аншлаг на концертах А. Дольского? И, с другой стороны, как соотнести с этим аншлагом постоянный и требовательный вопрос публики: «Когда же выйдет Ваш сборник стихов?».

Но вот первая книга вышла, и перед нами возникла проблема: правомерно ли рассматривать вошедшие в нее стихи без учета их собственно музыкальной интерпретации? Ведь исполняемое со сцены и положенное на музыку стихотворение есть определенная эстетическая цельность, которая будет уничтожена, как только мы станем рассматривать лишь один компонент этого произведения. Разве мы ничего не теряем, знакомясь с жалкими остатками стихов Алкея и Сапфо, известными нам лишь как литературный текст, вне его музыкальной и хореографической интерпретации? Кстати, для А. Дольского высокая классика – один из реальных истоков его поэзии, некая точка опоры, нравственный и эстетический абсолют культуры:

 
Но вот в монотонные дикости дней
является слово из древней Эллады…
 

(Игры).

Или:

 
И идем, пока идем мы по Европе,
пилигримы из Эллады в Магадан.
 

(диск «Оглянись не во гневе», 1988).

Разве достаточен нам один лишь литературный текст в творчестве бродячих поэтов Средневековья? Кстати, сопричастность поэзии А. Дольского этой странице человеческой культуры не менее явна, чем его связь с античной поэзией. В диске «Пейзаж в раме» (1988) звучит вполне современная по проблематике средневековая «Баллада о бродячем музыканте» (из Е. Брассанса)», большое влияние на творчество поэта-музыканта оказали английские баллады, даже на его сатирические песни, скажем, о «Гражданине товарище-Звереве» или о горьких пьяницах, седлающих коня.

Но и после размежевания в XIV веке музыки и поэзии стремление к утраченному синтезу было несбыточно сильным, что наиболее ярко проявилось в эстетике и искусстве романтизма. Но вот что интересно, «апогей романтизма» Рихард Вагнер, осуществивший синтез музыки и поэзии на основе сценического действия, все же считал, что поэзия – выше музыки. А восторженный ценитель творчества Вагнера Шарль Бодлер решил достичь всей глубины музыки и стиха средствами одной только поэзии, придав своему стиху необычайную музыкальность. Другой ценитель и последователь Вагнера Александр Блок, достигший почти невероятного в музыкальной инструментовке стиха, под впечатлением вагнеровской музыки, пришел к выводу, что поэзия, достигнув своего предельного развития, растворится в музыке. Так сложилось два пути синтеза поэзии и музыки – через соединение музыкального искусства с поэтическим словом и, напротив, через насыщение смыслообразующим звучанием, то есть музыкой самой поэтической речи. Обе эти тенденции сказались и на творчестве наших поэтов-музыкантов, на творчестве А. Дольского в том числе, рождая и притягательность, и внутренние проблемы развития жанра «авторской песни».

Музыкальная мелодия в сочетании с поэтическим текстом производит сильное впечатление на слушателя, но для идеального сочетания обоих компонентов стихотворение должно быть столь «однострунным», чтобы необходимое повторение музыкальной мелодии от строфы к строфе поэтического текста не превращалось в ее насилие над мелодией поэтической. (Вагнеровский синтез может непосредственнее связываться с движением слова, так как не столь прочно связан с песенной традицией).

Есть стихи, сведенные к единому внутреннему чувству, которое выражается в великолепном сочетании их музыкальности и собственно музыкальной мелодии. В книге А. Дольского их достаточно. Например, лирическое стихотворение-метафора «Самолет» или, напротив, очень жесткие стихи «Жестокая молодежь». Но есть и стихи, вмещающие в себя широкое разнообразие чувств и мыслей, их свободное развитие. И тогда смыслообразующая мелодия стиха, заключенная в обязательную повторяемость музыкальной мелодии, стремится к своему высвобождению. Не всегда помогает и мастерство исполнения. И вот оказывается что, чем стихи разнообразнее, тем более автору хочется видеть их самодельным произведением искусства. Потому можно понять и признание автором вынужденности обязательной интерпретации своих стихов («я напечатан буду после смерти, и поэтому сегодня я пою»). Снять противоречия можно было бы двояко: либо отказаться от песенной повторяемости музыкальной мелодии, ведя ее за мелодией поэтической речи (вагнеровский путь), либо вообще отказаться от музыкальной интерпретации, предоставив полную свободу развития смыслообразующей мелодии стиха. Но есть, разумеется, и третье: любое стихотворение, подчиненное повторяющейся музыкальной мелодии, – независимо от замысла и ощущений автора – оказывается все же полноценным произведением искусства, смысл которого рождается своеобразным сочетанием семантики текста, смыслообразующих поэтической и музыкальной мелодий. Иными словами, творчество поэта-музыканта, воплощающее в себе двоякий синтез музыки и поэзии, позволяет рассматривать себя также двояко: как музыкально-поэтическое единство и как вполне оригинальную поэзию. И в этом богатство жанра «авторской песни», или «поэзии бардов», одного из высоких достижений современной музыкальной и поэтической культуры.

Итак, книга Александра Дольского «Пока живешь…» – это поэтический сборник, позволяющий рассматривать себя в отвлечении от собственно музыкальной интерпретации стихов (тем более, что не все стихи автора положены на музыку). И вот при таком подходе особенно явно становится ощутимой музыкальность стиха поэта, прямо связывающего его с эстетикой романтизма. Но не только это.

Романтизм А. Дольского также в полной свободе словоупотребления в поэзии, в бескомпромиссном смещении «штилей», осуждаемым прошлым классицизмом и его нынешними модификациями. Философская лирика поэта не гнушается языка улицы. В одном стихотворении встречаются «око», «паперть нового храма» и – «катализатор непрухи» («Информация»), в другом «донна Анна» рифмуется с «рылом Хуана». И это – в пронизанном живой болью стихотворении об афганской трагедии «Видишь, мама…», в котором есть среди много прочего и такая неординарная мысль погибшего солдата:

 
Хитрость же фокуса
в том, что я жив, но в вашей системе.
 

Вся наша противоречивая и воплощенная в Слове жизнь брошена в единое горнило поэтического творчества.

В стихотворении «Язык» идет речь о том, что современного обиходного языка как раз и не хватает, поскольку «трусливый ротишка» лишь

 
… тысячу слов
с бедой пополам произносит,
не вызвав у пращуров молви основ,
и мат с междометьями в духе ослов
риторики – по миру носит.
 

И вот этой-то «тысяче слов» противостоит русский язык:

 
Но русский струится, слепит и трещит,
как речка, огонь и валежник,
и шуйцей по струнам, и саблей о щит,
и груздем во кузов, и куром в ощип —
прибоя и дождика смежник.
 

Земля, огонь и вода, – все объединено и заключено в русском языке. И сам язык – во всем величии, нежности и трагизме жизни. Это осознание единосущности языка и универсума не декларируется в «высоком штиле», а внутренне переживается в той обиходности словоизъявления, которое свойственно горожанину конца 80-х годов.

Соединение разнородного в едином – глубокое свойство всей поэтики А. Дольского. Особенно замечателен в этом отношении его сложный синтаксис, даже толстовские какие-то периоды, обуславливающие подчинение всего материала единому жесткому и динамичному ритму. Чуть ли не вся история России, Европы и Востока заключена в стихотворении «Слово», и вот его финал:

 
Будет ли свет, как монтер восклицал?
будет ли бульба без гнили?
будет ли слово – ликующий царь
хотя бы на нашей могиле?
или и слово убили?
Что для Галактики горе Руси? —
гибель каких-то бактерий…
Слушай вселенную и не проси
счастья, а только – о, Боже, спаси
истину от суеверий!
 

Живое слово несет истину, и только тогда она познаваема, когда слово, пусть даже воспринимаемое как «форма», не самоцель, а воплощение сущности мироздания:

 
Я истину люблю внутри,
внутри сосуда из моих понятий.
Она еще не познана – смотри,
смотри, как сфера формы вся помята.
 

Высокая требовательность к поэтическому творчеству опять же не декларация, а суть жизненной позиции автора, в том числе и позиции гражданской. Впрочем, у А. Дольского его гражданская лирика – не дань времени, а глубоко интимное переживание судьбы своей родины, неотделимой от судьбы собственной и судьбы любимых им людей:

 
Там, где сердце всегда носил я,
где песни слагались в пути,
болит у меня Россия,
и лекаря мне не найти.
 

В этом смысл настоящего и смысл будущего. Замечателен финал стихотворения «И сын мой скажет…»:

 
И он прочтет мою строку, и в смысл ее проникнет духом,
И станет мной – рукой и слухом, и повернет лицо к врагу.
Но не найдет его лица… И обесцветится тревога,
И будет новая дорога, как в песнях старого отца.
 

Связь времен как смысл и основание дела культуры. И образ дороги, наполняющий смыслом человеческую жизнь…

 
Нет в мире высшего блаженства,
чем осознание пути…
 

Этот мотив пути был важнейшим и в лирике Блока. «Путь» – развитие человека во времени, движение самой жизни, постоянно меняющейся, но сохраняющей свой единственный смысл. Здесь в подвластности времени заключено его преодоление. «Осознание пути» не может быть подчиненностью механически однонаправленному потоку мгновений. Осознание – это уже пересоздание. У А. Дольского осознание истории – залог пересоздания современной жизни («Воспоминание об утопистах»), осознание современности – залог достойного будущего родины («Дома»). И самые горькие стихи в книге («Информация», «Недостреленная птица», «Видишь, мама…», «Жестокая молодежь», «Азийские мотивы»), а заодно и «Холуи» («Огонек», 1988, № 13) и многое, записанное на дисках и исполняемое в концертах, – все это во Имя. Во Имя единственной и абсолютной Правды и жизни нашей по этой Правде.

Для поэта, обращенного к миру, нет «личного» и «общественного». Все лично. Поэзия Александра Дольского начисто лишена налета абстрактного морализаторства, и поэтому его неприятие всякой фальши, лжи и преступлений в нашем социальном прошлом и настоящем рождает в нас глубокую уверенность в том, что, как сказал Пушкин, «истина сильнее царя». Не давая никаких конкретных рецептов выхода из той или иной ситуации (не в этом функция поэзии), художник вызывает такое восприятие своего творчества, которое точно определил С. Федоров: «Я слушаю его строки, когда не знаю, как поступить, когда надо найти одно единственно правильное решение. И нахожу его» («Огонек», 1988, № 13).

Есть, верно, в мире и в каждом из нас ключи, «возмущение» которых ведет к пониманию (а значит, и к обретению) себя, других людей, переживаемой нами жизни, нашего прошлого и нашего будущего. Сфера их существования – детство. Тот младенец, который живет еще в сожженной душе (Блок) и просто дети, даже «дети зверей» («Игра»), – пожалуй, главное измерение творчества А. Дольского. Дело не только в том, что в этом небольшом сборнике как минимум пять стихотворений посвящено сыновьям поэта («Три сына», «Два мальчика», «Младший сын», «Вопросы на кладбище», «И сын мой скажет…») и еще два опубликованы 8 июня 1988 г. в еженедельнике «Семья» («Александр» и «Павел»), важнее то, что во всех без исключения стихах поэта ощутим ребенок, чьими глазами виден мир и в радости, а чаще в тревоге и безобразиях, ведь именно в детстве наиболее выявлена точка опоры нравственного развития человека и человечества. Есть в авторском голосе и каким-то чудом уцелевшая доверчивость. Она и в определенной искренности каждой интонации стиха, и в некоторой даже озорной бесшабашности отдельных строк, и во всем, в сущности, светлом облике поэта.

 
Когда это было – не помню, и где это было – как знать?
Я солнцем однажды наполнил клееную эту тетрадь.
Оно разлилось по страницам, как воды весенней реки,
запели веселые птицы на ветках двадцатой строки.
 

Это было давно, но осталось и по сей день и – дай Бог – будет всегда. Ведь именно здесь, в «младенце в душе» – начало, общее для всех людей и для всех эпох жизни человечества. В этом хрупком и дорогом нам ракурсе видения мира – сила и неизбывность правды. Именно этой глубиной нашего Я соприкасаемся мы с поэтом, если, слушая его строки, находим верные решения своих проблем.

Жизнь учит тому, чему предрасположены учиться. У одних рождается сочетание истонченно злого ума и (как следствие этого) тоскливой душевной опустошенности, у других рождается мудрость, то есть ум добрый и светлый. Таков Александр Дольский. И как бы резко он часто ни пел и ни писал, в этой резкости нет мироотрицания, напротив, – всепоглощающая любовь. Вероятно, он мог бы повторить за Вагнером: «Я ненавижу все то, что мешает мне любить».

Есть ли «любовная лирика» у А. Дольского? Легче всего отсортировать на эту полочку, скажем, «Государство синих глаз» или «Две птицы»… А как быть с «Ленинградскими акварелями»? Разве не то же чувство щемящей свежести, не любовь пронизывает это стихотворение? А «Балет» – сколько понимания, добра и любви упорным мученикам сцены…

Нет в поэзии А. Дольского всепоглощающей и роковой любовной страсти, тень Мити Карамазова здесь не мелькает. В поэзии А. Дольского есть любовь и гармония, есть нравственная ответственность за близких и дальних, за все, что происходит в мире. И, что особенно важно для искусства, не только в поэзии, но и в жизни поэта.

Еженедельник «Семья» удачно назвал две полосы, посвященные Дольскому (от 8 июня 1988 г. и 3–9 апреля 1989 г.) двумя смежными строками его стихотворения «Семья»:

 
… вот все, чем живу и владею,
в чем вижу и счастье, и толк…
 

Причем, в 1988 году публиковалась подборка из шести стихотворений поэта, а в 1989 – интервью с Надеждой Александровной и Александром Александровичем Дольскими. Так две смежные строки соединили поэзию и жизнь в единую творческую ипостась.

Александр Дольский традиционен. В век безбытности и отчаянного индивидуализма он пишет и поет о своей семье. В век судорожных поисков «новых форм» в поэзии он прямо обращается к Пушкину, Тютчеву, Некрасову и Блоку (перекличка с которыми ощущается и в некоторых стихах сборника). В век утонченного и элитарного интеллектуализма он естественно демократичен, и этот внутренний, выражающийся и в поэзии, и в повседневности его демократизм, – свидетельство и залог высокой духовной значимости его искусства. Дольский традиционен: он хранит верность не только духу античного мелоса, поэзии трубадуров или великих романтиков прошлого и нынешнего веков, он хранит верность чувству «тайной свободы» поэта и его человеческого достоинства:

 
И если есть в поэзии цена,
она имеет вес такой свободы,
которая сравнится лишь одна
с неторопливой мудростью Природы.
 

В творчестве Александра Дольского просто и естественно дышит традиция многовековой европейской культуры, и поэтому его искусство современно и открыто будущему.