Текст книги "Что мы ответим атеистам"

Есть ли у вас выбор, читать это или нет?

Если материализм верен, то любые события в мироздании определяются предыдущими состояниями системы и неизменными законами природы. В частности, все человеческие мысли, чувства и акты воли определяются очень сложным, но чисто материальным процессом в коре моего головного мозга. Я не контролирую этот процесс и не могу контролировать – это он, напротив, контролирует все акты воли, которые я задним числом считаю своими. Материализм с неизбежностью предполагает, что свободная воля – иллюзия. Для многих, в том числе многих атеистов, эта мысль прозвучит неожиданно. Поэтому нам стоит рассмотреть ее подробнее – и обратиться к словам самих ведущих атеистов, которые объясняют, почему это неизбежно так.

Вот что писал выдающийся нейрофизиолог (и атеист) Фрэнсис Крик:

«Вы, Ваши радости и скорби, Ваши воспоминания и устремления, Ваше чувство личной идентичности и свободной воли, на самом деле не более чем определенное поведение огромного скопления нервных клеток и связанных с ними молекул. Вы – не более чем набор нейронов… хотя и кажется, что мы обладаем свободной волей, наши решения уже предопределены для нас, и мы не можем этого изменить».

С ним согласен и известный космолог Стивен Хокинг:

«Обладают ли люди свободой воли? Если у нас есть свобода воли, то на каком этапе эволюции она возникла? Есть ли свобода воли у синезеленых водорослей и бактерий, или же их поведение непроизвольно, и они находятся во власти научных законов? Только ли многоклеточные организмы обладают свободой воли? Или лишь млекопитающие?

Хотя мы думаем, что способны делать осознанный выбор, наши познания в области молекулярных основ биологии свидетельствуют, что биологические процессы подчиняются законам физики и химии, а потому столь же детерминированы, как и орбиты планет. Недавние эксперименты в области неврологии подтверждают мнение о том, что наши поступки определяются нашим мозгом, который подчиняется известным научным законам, а не какой-то силе, существующей вне этих законов.

Трудно себе представить, как может проявляться свобода воли, если наше поведение определяется физическими законами. Поэтому, похоже, мы представляем собой не что иное, как биологические машины, а свобода воли просто иллюзия».

Знаменитый атеистический публицист Ричард Докинз пишет, что бессмысленно негодовать на преступника, поскольку его действия предопределены чисто природными процессами, и он не обладает свободной волей:

«Будучи материалистом, я придерживаюсь того взгляда, что сознание – это нечто, что возникает из мозга, внутри мозга. И я думаю, что компьютеры не наделены свободной волей: я совершенно уверен, что все, происходящее в компьютере, предопределено другими событиями во внешнем мире и – еще в большей степени – внутри самого компьютера. В этом смысле у компьютеров нет свободной воли. Но в этом смысле ее, скорее всего, нет и у нас…» И в другом месте: «Как ученые, мы полагаем, что человеческий мозг управляется законами физики. Концепции вины и ответственности связаны с тем, насколько свободным предполагается преступник… Но разве истинно научный, механистический взгляд на нервную систему не делает бессмысленной саму идею ответственности? Разве не любое вообще преступление – сколь угодно гнусное – не результат, в принципе, предшествующих условий, действующих через психологию или наследственность, или окружение обвиняемого?»

Мы могли бы продолжать – соратник Докинза по «новому атеизму» Сэм Харрис написал даже целую книгу, которая так и называется «Свобода воли, которой не существует». Отсутствие свободной воли с неизбежностью следует из самой догматики материализма.

Но в этом случае в лице материализма мы имеем дело с воззрением, которое отрицает самый несомненный наш опыт – опыт личной свободы. Чтобы стать сколько-нибудь последовательными материалистами, мы должны были бы отвергнуть не только высокие прозрения мистиков, но и наш повседневный опыт принятия решений.

Более того, само принятие этого мировоззрения потребовало бы от нас акта того, чего у нас, по его утверждению, нет – свободной воли. Материализм, таким образом, требует жить в неразрешимом абсурде.

Квалиа и интенциональность

Кроме вопроса о свободной воле существуют еще по крайней мере две проблемы, которые не позволяют свести сознание к материи. Это так называемая проблема «квалиа» и интенциональность.

«Квалиа» в переводе с латыни – «каково оно». Речь идет о субъективном переживании, таком как вкус, запах, ощущение ветра на лице и так далее. То, о чем сказал поэт: «свежесть утра, запах мяты, крик радости, восторга дрожь», – и о чем вообще любят говорить поэты.

Рассмотрим пример: допустим, ученый-оптик, страдающий дальтонизмом, знает все о красном цвете – длину волны, какие предметы имеют этот цвет и почему и так далее. Знает ли он при этом, как выглядит красное? Нет. У него нет опыта переживания красного цвета. Допустим, он чудесным образом исцелился от дальтонизма и увидел красный цвет – узнал ли он что-то новое? Очевидно, да.

Или представим себе ученого, который живет где-то в районе экватора и никогда не покидал родных мест, так что ему никогда в жизни не было холодно. Но он обладает всеми научными познаниями о холоде, в том числе он знает на уровне научного описания, как холод воздействует на человеческий организм. Знает ли он, как «мороз хватает за нос» на уровне личного ощущения? Знает ли он, каково это? Очевидно, нет.

Таким образом, наши субъективные ощущения невозможно описать на языке материализма, а сознание несводимо к материи.

Другая особенность нашего сознания – интенциональность.

Сам этот термин принадлежит австрийскому философу Францу Брентано. Оно приблизительно означает «направленность» или «о-чем-тость».

Сам Брентано пишет об этом так: «Любое явление сознания включает в себя что-то как свой объект. В представлении что-то представляется, в суждении – утверждается или отрицается, в любви – любится, в ненависти – ненавидится, в желании – желается и так далее. Это особенность исключительно явлений сознания; ни с одним физическим явлением не происходит ничего подобного. Таким образом, мы можем определить явления сознания, указав, что они содержат свой объект внутри самих себя».

Всякий психический акт направлен на нечто: мы думаем о чем-то, любим что-то, ненавидим что-то. Эта направленность предполагает желательность, избирательность, заинтересованность в рассмотрении именно этого объекта, а не другого. Иными словами, у нас возникает то или иное субъективное отношение к объекту. В направленности на объект присутствует субъективная компонента.

Но ни один материальный объект или процесс, насколько мы можем судить, не обладает подобным свойством направленности. Следовательно, сознание невозможно свести к материи.

Эту проблему признают и некоторые атеисты. Философ-атеист Томас Нагель в своей книге «Сознание и Космос: почему материалистическая неодарвинистская концепция природы почти наверняка ошибочна» обращает внимание на принципиальную неспособность материализма объяснить феномен сознания. По его словам, «материализм недостаточен даже для объяснения физического мира, поскольку физический мир включает в себя существа, обладающие сознанием, и это наиболее поразительные его обитатели».

Далее в этой книге мы рассмотрим проблему сознания и свободной воли подробнее – в разделе «Мозг, нейронаука и бессмертная душа».

Значительную часть атеистической публицистики составляют гневные обличения церковников, повинных в лицемерии, жестокости, воспрепятствовании человеческому прогрессу, насаждении обмана и суеверий, физическом и психологическом ущербе, всех войнах и вообще всех бедах этого мира.

Обвинения эти попросту неверны (о чем стоит говорить отдельно), но мы остановимся на другом. Чтобы обвинять других людей в нравственных преступлениях, нужно исходить из реального существования двух явлений: нравственного закона, обязывающего всех людей, и свободной воли.

В самом деле, чтобы говорить о том, что какие-то люди виновны и заслуживают осуждения (а не просто не нравятся нам лично), мы должны признавать, что они были обязаны поступать так, а не иначе; существует закон, который все люди должны соблюдать, – и они заслуживают осуждения, если его не соблюдают.

Говоря, что N – негодяй, и приглашая других разделить мое негодование, я, очевидно, не имею в виду, что N не соответствует лично моим представлениям о прекрасном – или представлениям моей группы. Он и не обязан соответствовать. Я неизбежно предполагаю, что добро и зло – это реальность, и все люди, включая N, обязаны творить добро и избегать зла.

Более того, я исхожу из того, что N – личность, обладающая свободной волей. Он мог бы и не совершать негодяйств, если бы сделал такой выбор. Это было в его власти. Если действия N всецело обусловлены естественным процессом, который протекает согласно неизменным законам природы, предъявлять ему претензии так же странно, как лесному пожару.

Проблема в том, что в атеистической картине мира не может существовать ни свободной воли, как мы уже это рассмотрели, ни объективного нравственного закона.

В самом деле, в мире без Бога любые утверждения вида «ты должен» или «ты неправ и виновен, если не соблюдаешь определенного нравственного закона» могут исходить только от людей и их коллективов. Совесть – это не больше чем голос коллектива. Конечно, раз мы привыкли слушаться этого голоса, мы будем испытывать дискомфорт, нарушая предписания группы, к которой мы принадлежим.

Как-то я читал историю об одном индийце, который поехал учиться в Англию. Он убедился, что англичане – чудовищно бездуховные по индийским меркам люди. Их вообще не интересует ни карма, ни переселение душ. Тем не менее они живут гораздо богаче и благоустроенней, чем индийцы. Глубоко огорчившись на родную культуру, молодой человек пошел в ресторан и съел там говяжью отбивную – страшный грех в его родных местах. После этого он чувствовал себя ужасно, его терзали невыносимые угрызения совести.

Мы, глядя со стороны, не видим в употреблении говядины преступления – у нас это вовсе не табу. «Совесть», угрызавшая молодого индийца, была не больше чем продуктом его воспитания в определенной культуре.

Как сказал немецкий мыслитель Фридрих Ницше: «Голос стада еще долго будет звучать в тебе. И если ты скажешь: „У меня уже не одна совесть с вами“, – это будет жалобой и страданием».

В мире без Бога вообще любые нравственные страдания есть страдания о говяжьей отбивной – совесть не может быть ничем иным, как «голосом стада». Но почему мы обязаны повиноваться этому «голосу стада»? Почему именно этого стада, а не другого?

Если индиец гневно упрекнет нас в употреблении говядины, не пожмем ли мы плечами: в твоей культуре это табу, а в нашей – нет? Если он будет настаивать на том, что мы обязаны воздерживаться от говядины и тяжко виновны, если ее все-таки едим, мы, вероятно, спросим: «С чего ты взял, что мы обязаны повиноваться твоим обычаям и что пренебрежение к ним делает нас виновными?»

Но это справедливо для любого нравственного суждения в мире без Бога: «Ты должен!» – «Кому? Да и вообще, с чего вы взяли?».

Противоречие атеистической риторики в том, что она содержит, во-первых, моральные претензии к христианам, которые поступали плохо, поэтому виновны и заслуживают порицания, во-вторых, провозглашает картину мироздания, где эти претензии полностью бессмысленны.

В рамках материализма не существует ни объективного нравственного закона, который люди были бы обязаны соблюдать и нарушение которого делало бы их виновными, ни свободной воли, по которой они могли его соблюсти или нарушить.

Каким же образом в такой картине мира люди могут быть виновны? В чем может быть виновен процесс в коре головного мозга, который неизбежно развивается согласно неизменным законам природы? И перед кем это он может быть виновен?

Известный атеист Ричард Докинз подарил миру чеканную фразу: «Во вселенной нет ни добра, ни зла, ни цели, ни замысла, ничего, кроме слепого и безжалостного безразличия». Вселенная, какой ее видит атеизм, стерильно безценностна. В ней есть лишенная сознания и воли материя, которая просто развивается по никем не установленным, но неизменным законам. У материи не может быть суждений и предпочтений. Она не может ничего ценить. Она не может чего-то требовать или обещать.

Мы, люди, – существа, которые переживают ценности; причем наш опыт ценностей указывает на то, что мы их открываем, а не создаем. Мы не назначаем что-то ценным – мы признаем ценность, которая существует независимо от нас.

Как-то я читал рассказ молодой женщины об ее обращении. Будучи студенткой, она была атеисткой и поклонницей австралийского философа Питера Сингера, для которого, например, взрослая свинья ценнее человеческого младенца, потому что ценность живого существа определяется его интеллектом, – а свинья гораздо умнее. (Сингер не только поддерживает аборты, но считает допустимым и умерщвление уже рожденных младенцев.)

Однако время шло, она вышла замуж и родила ребенка, – и, когда она взяла его на руки, ее внезапно поразило, какую же чушь и бред она несла раньше. Безусловная ценность маленького человеческого существа – очевидная, не нуждающаяся в доказательствах, – была для нее непосредственно переживаемым опытом.

Этот опыт подтолкнул ее признать, что в мире есть нечто принципиально не сводимое к материи – ценности. В конце концов это осознание привело ее к вере в Бога.

Конечно, последовательный атеист может сказать, что острое переживание драгоценности ребенка – важный эволюционный механизм, который побуждает родителей (и матерей особенно) нести труды и заботы, связанные с его воспитанием, и те же – эволюционные – причины имеет человеческая любовь вообще. Таким образом, опыт ценности другого человека иллюзорен – он не описывает чего-то реального в мироздании, за пределами наших голов. Гормон окситоцин побуждает нас любить и заботиться о наших домашних, потому что те, кто не заботился, вымерли, не оставив потомства. Это необходимая для выживания вида иллюзия, – но не больше. Она не указывает нам на устройство реальности.

Это соображение неудовлетворительно по крайней мере по двум причинам.

Во-первых, ценности и инстинкты лежат в разных плоскостях. Инстинкт побуждает меня есть всю доступную еду – и чем она калорийнее, тем лучше. Но это едва ли ценность – напротив, в изменившихся условиях, когда мы являемся городскими жителями, а еда доступна круглый год, я должен противиться своему аппетиту.

Инстинкт побуждает меня к ксенофобии – не дадим соседским обезьянам добраться до наших банановых пальм! – но мало кто станет считать ксенофобию ценностью.

Страх темноты понятен в африканской саванне, где хищники охотятся ночью, а вот человек мало что видит. Но в городской квартире это просто болезненный невроз.

Инстинкты не являются ценностями – они сами подлежат оценке.

Во-вторых, такого представления о ценностях невозможно придерживаться последовательно. Те же люди, которые говорят о том, что во Вселенной нет никакого замысла, а любовь можно свести к окситоцину, охотно говорят о правах и достоинстве человека. Но, если мы принимаем материализм, любые права, достоинства и прочие нематериальные вещи иллюзорны. Про них можно сказать то же самое, что и про любовь матери к ребенку, – это иллюзии, возможно, полезные для выживания вида, но не отражающие никакой реальности за пределами наших голов.

В рамках теизма наш опыт как раз совершенно понятен – люди созданы по образу Божию и ценны в Его очах. Прозревая ценность другого человека, мы осознаем, что он ценен для Бога. Мать, которая держит на руках ребенка, или юноша, который ведет под венец возлюбленную, не ослеплены инстинктами, – напротив, они прозревают истину о ценности другого человека.

Говорить о том, что мы «должны» признавать ценность и достоинство других людей в рамках материализма, бессмысленно. Кому должны? Почему мы «должны» именно этим нашим инстинктам, а не другим? Наш нравственный опыт указывает в сторону, противоположную материализму, – в сторону реальности Бога.

Если материализм верен, то бессмысленно не только наше негодование на злодеев, – но и наш опыт личной совести, угрызений из-за злых дел и удовлетворения от добрых. Ведь электрохимический процесс, который развивается в нашем мозгу, просто не мог бы развиваться иначе. Как говорит известная шутка, «законы физики нельзя нарушить даже за очень большие деньги».

Материализм требует от нас не только отрицания высокого мистического опыта, – но и вполне посюстороннего опыта свободного произволения и личной ответственности.

Другое необходимое условие для нравственных суждений – существование обязывающего нравственного закона. Если мы считаем, что люди должны поступать определенным образом, и порицаем их за то, что они так не поступают, мы немедленно оказываемся перед вопросами «Кому должны?» и «Перед кем виновны?».

Есть известная юмореска про каких-то сектантов, которые пытаются склонить человека к поклонению некоему Хэнку. Великий Хэнк запретил убивать, красть, прелюбодействовать и есть майонез. Майонез особенно. Смысл этой атеистической сатиры в том, что религия-де запрещает некоторые действительно плохие вещи, но она вводит и ряд бессмысленных запретов.

Но в мире без Бога вообще любые запреты есть не больше чем выражение воли отдельных людей или сообществ – они столь же произвольны, как запрет есть майонез. Если люди появились в ходе развития безличных и бессмысленных сил природы, у них просто не существует никакого подлинного блага и предназначения, которому могли бы соответствовать (или не соответствовать) их поступки. Любое заявление вида «ты должен» – не больше чем попытка каких-то людей и сообществ навязать тебе свою волю.

В мире, который сотворен Богом, мы – как существа, созданные по Его образу, – обладаем подлинной свободной волей и нравственной ответственностью. Нас не обманывает ни опыт нашей свободы, ни совесть. Существует подлинная свобода, и существуют подлинное добро и зло. Об этом говорит наш опыт – и он несовместим с материализмом, а вот с теизмом, напротив, очень хорошо совместим. Как и другой наш опыт – опыт переживания красоты.

Как верующие, так и атеисты способны переживать чувство эстетического восхищения мирозданием. Тот же Ричард Докинз, когда он отлагает свои инвективы против религии и пишет о предмете, который он знает и любит, – биологии, – не может скрыть своего восхищения творением. Другой воинствующий атеист, Кристофер Хитченс, призывает нас оценить красоту далеких галактик, снятых телескопом «Хаббл».

В этом отношении интересно высказывание ревностного сциентиста А. Маркова, который огорчается на то, что авторы книг об эволюции часто цитируют высказывание Дарвина, завершающее его знаменитую книгу о происхождении видов: «Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм».

Марков видит в этом уступку Дарвина общественному мнению того времени и с огорчением замечает, что «просто удивительно, как удается до сих пор некоторым людям не замечать подлинного величия, захватывающей дух красоты научной картины мира».

Научная картина мира, действительно, заставляет изумляться величию Творения – но что автор имеет в виду, говоря о «подлинном величии» или «захватывающей дух красоте»? Эти понятия, очевидно, не являются научными, – и взволнованный язык, к которому он прибегает, совсем не является языком науки.

Он говорит о ценностях, – таких как красота и величие, – и утверждает, что эти ценности присущи научной картине мира, а люди, не замечающие этого, неправы и вызывают у него огорчение. Причем красота и величие мироздания, открываемые нам наукой, есть нечто объективное, существующее на самом деле, – что мы должны увидеть, чему мы должны воздать должное.

Но мироздание, в котором присутствуют ценности – их мы должны заметить и признать, – уже не может быть полностью описано на языке науки.

У туманности Андромеды с точки зрения науки может быть размер, светимость, скорость относительно других объектов и так далее, но у нее не может быть такого свойства, как «красота».

Если материализм верен, наше переживание красоты есть в чистом виде иллюзия. Ей ничто не соответствует в реальном мире за пределами нашего сознания. Мироздание – звездные туманности или величественные горы, или изящные антилопы – просто не обладает таким качеством, как «красота». Оно обладает массой, скоростью, светимостью (или отражательной способностью) или другими материальными свойствами, которые могут быть описаны на языке естественных наук.

Говоря о том, что крабовидная туманность «красива», мы говорим о том, что Вселенная (и отдельные объекты в ней) обладает качеством, которое не может быть описано на языке материализма.

Красота указывает на Художника – который создал Вселенную прекрасной, потому что Он любит красоту, а не уродство, и который наделил нас способностью видеть красоту – и даже, в подражание Ему, создавать ее. Как говорил еще Платон в «Тимее», космос – прекраснейшая из возникших вещей, а его Устроитель – наилучшая из причин.