Текст книги "Вакансия"

– На нос, – брякнул маленький, – у него усов нет. Или на…

Хламида у высокого чуть дрогнула, но щелчок, от которого на лбу маленького тут же появилось красное пятно, разнесся далеко по лесу.

– Есть земля, где есть и Завидовский заповедник, и Москва, и шестая или уже седьмая часть суши и прочее, и прочее, и прочее, – как ни в чем не бывало продолжал Дир. – А есть ее подложка. Вот здесь. Одно без другого никуда. Там, откуда ты пришел, Саня пришел, да и я, живут люди, звери, всякие гады, птицы, ну и прочее. Здесь тоже есть и свои звери, и гады…

– Гадов много, кстати, – торопливо вставил маленький, потирая лоб. – Один как раз тут поблизости окопался, да.

– Там лес рубят, тут он гнилью рушится, – бормотал дальше Дир. – Здесь его рубят, там он сохнет. Там кровь проливают, здесь порча землю жрет. Тут убивают тайный народец, там плесень черная разбегается. Тут речку прудят, там она тиной затягивается. Там горы срывают, тут земля проваливается. Понял?

Промолчал Дорожкин.

– Ты в институте учился? – спросил Дир.

– Учился, – кивнул Дорожкин.

– Да тут и школы хватит, – улыбнулся высокий.

– Правильно, – задумался Дир. – Вот представь себе систему координат. Четыре линейки. Верх-вниз, вперед-назад, вправо-влево, из вчера в завтра. Где б ты ни оказался, в этой системе всегда для тебя точка найдется. А теперь представь, что есть еще одна линейка.

– Может, и не одна, – заметил высокий.

– Пусть хоть одна, – махнул рукой Дир. – Вот по этой линейке на пядь в сторону, и ты уже не на обложке, а под ней. Понял?

– Стараюсь, – пробурчал Дорожкин. – А чем отличается потайной народ от тайного?

– Потайной – это вроде Дира, – вылил остатки коньяка в стаканчики Шакильский. – Или вроде того же Фим Фимыча. Живет на земле, а схорониться может и в подложке. Я не антрополог, но, думаю, это что-то вроде людей. Почти людей.

– Не всегда, – надул губы Дир. – Помнишь, ты ходил с Кашиным кикимор из западных болот выкуривать? Что в них от человека-то?

– Ну не знаю, – махнул рукой Шакильский. – Поверь мне, приятель, такие бабы иногда попадаются, что против них и с кикиморой за счастье посидеть да перетереть о том о сем. А тайный народ – это тот, что вовсе перебрался в подложку. Так и живет здесь. Он и в Кузьминске есть. Только там он…

– В рабстве, – со все той же улыбкой ответил высокий. – Днем за стеклом дурман выращивает, ночью город чистит.

– Пока чистит, да, – понюхал стаканчик маленький.

– Вы тут революционную ячейку затеваете или что? – не понял Дорожкин.

– Зачем? – удивился маленький. – На кой нам твоя ячейка? Мы с людями всегда миром ладили, в подложке людей в достатке бывало. Не только тайному народцу порой схрон требуется. Только вот напасти такой не было. Ты что думаешь, город твой всегда тут стоял? Вскочил, как прыщ на заднице…

– Ну если он на заднице, то где тогда ты? – спросил маленького Шакильский и повернулся к Дорожкину. – Никто пока ничего не затевает. Как затевать, если разобраться сначала надо? Просто объясняем, что и к чему. То, что сами успели понять. Ты же хотел узнать да понять?

– Узнать не значит понять, – подхватил еще ложку земляники Дорожкин, но есть не стал, задумался. – Допустим, что все так. Здесь подложка, над ней обложка. А там? – Он обернулся на поляну, на которой пофыркивали лошади. – Там же что подложка, что обложка, одно и то же почти. Слиплись они, что ли?

– А вот не знаю, – задумался Дир. – Только я вот что тебе скажу, парень. Я когда под Пермью лес держал, в подложку легко уходил. Есть я, и вот нет меня. Но там лес сильно попортили. И подложка в засох пошла. Но все равно она там есть. А здесь, в Кузьминске, вовсе подложки нет. Волдырь какой-то вместо подложки. Все, что чуть в сторону или чуть ниже, называй как хочешь, а мы называем – паутина или грязь. Ходу туда нет. Это как в трясину, ноги замочить можно, а если глубже – засосет.

– Если ты не кикимора болотная, – хихикнул маленький.

– Ты, кстати, когда в словарь полезешь, Женя, имей в виду, – Шакильский хмыкнул, – там все вранье. Там написано, что кикимора жена лешего. Так вот, ни разу. Да и не любит Дир грязи, а кикиморам в ней самый кайф.

– В ту грязь, что под Кузьминском, даже кикимора не полезет, – покачал головой Дир. – И я не могу. Да никто, считай. Кроме разве самой последней пакости или умельца какого. Но дело не только в этом. Вот здесь, – леший провел рукой по траве, – самая подложка и есть. Но только ты здесь наверх тоже не выберешься. И сверху грязью затянуло. Паутина, туман, топь, которая и под ногами, и над головой.

– Можно выбраться, – протянул высокий. – Но далеко отходить надо. Аж к Волге. И с каждым годом все дальше и дальше.

– Подождите, – нахмурился Дорожкин. – Но Адольфыч ведь как-то выбирается?

– Ты только языком-то зря не болтай, – заметил Шакильский. – Адольфыча на просвет не разглядишь. Он ведь, может, тоже кругаля дает. Или нора у него какая есть… Я вот еще что скажу: бойся его, парень.

– Ладно. – Дорожкин протестующе поднял ладони. – Хватит. Перегрузка. Допустим, что все так и есть. Допустим, что я даже не сошел с ума и не сплю. Но как все это вышло и что нужно делать?

– Сначала понять, потом делать, – пробормотал, прислушиваясь к чему-то, Шакильский. – Разобраться, как так вышло. Это ты точно заметил. Вышло же как-то? Я, может быть, тебе расскажу кое-что попозже, есть что рассказать. Эх, если бы Лизка была в своем уме, она бы могла поболе меня рассказать. Да и Ска может кое-что поведать. Но в Кузьминск тайному народу ходу нет. Если только в дворники…

Из-за стволов, где таился стеснительный Ф, раздался тихий, но тревожный свист.

– А ну-ка? – Егерь сорвал с плеча винтовку и шагнул к границе. Дир вскочил на ноги, вытащил откуда-то заостренный сук. Дорожкин потянулся за пистолетом.

Лошади сбились в кучу, но не ржали, не переминались с ноги на ногу, а замерли, словно невидимый пастух стреножил им ноги, прихватил упряжью морды и залепил тьмою глаза. Первой упала серая. Шею лошадки пересекла алая полоса, и лошадь беззвучно повалилась в мерзлую траву. Вслед за ней чуть слышно захрипела гнедая. Но Шакильский уже бежал туда, отбросив в сторону карабин, сдирая с плеча четвертый калибр и выкрикивая что-то, но Дир был быстрее. Непостижимо, в один-два шага он опередил Шакильского, как вдруг перед ним выросла тень. Раздался хруст, Дир дрогнул, но тень, обретая очертания уродливого зверя, уже летела в сторону, пронзенная суком. Со страшным грохотом Шакильский разрядил в него свой четвертый калибр, но уже истерзанный, вспыхнувший серебром зверь вновь поднялся в воздух и тушей полетел в сторону Шакильского, сбив его с ног. И над бойней, от которой на трясущихся ногах пятился конек Дира, поднялась еще одна тень, которая превосходила размерами первую раза в три… Рука, или лапа, или что-то непостижимое со свистом разрезало воздух, и переломленный пополам Дир отлетел куда-то за спину Дорожкина. Но над поляной уже гремели выстрелы, и кто-то, да не кто-то, а сам Дорожкин, со звериным ревом бежал к чудовищу, стреляя из пистолета, и каждое попадание отмечалось на теле монстра серебряной вспышкой.

Окатывая холодом, чудовище смотрело на Дорожкина. Ощущение длилось всего мгновение, но он отчетливо понял, что чудовище смотрит на него и боится. И боится не чего-то, связанного с выстрелами, а боится именно самого Дорожкина, который и сам был обуян ужасом, но которого поверх ужаса захлестывала лютая ненависть к непонятной, непостижимой, отвратительной мерзости.

Оно изогнулось и исчезло.

– Ушло, – услышал Дорожкин голос Ска и рванулся к Шакильскому.

Тот дышал с хрипом, и при каждом вздохе у него что-то булькало в груди. Первый зверь лежал рядом. Дорожкин пригляделся к появляющемуся из уродливой плоти лицу и вздрогнул. Это был Нечаев Владимир Игнатьевич. Главный врач кузьминской больницы.

– Сейчас.

Дир уже был рядом. Сам бледный, словно вылепленный из снега, он со скрипом наклонился над егерем, коснулся рукой лба, щек, приложил лысую голову к груди, прохрипел, потирая собственную грудь:

– С час у нас есть. Но вытащить сможет только Лизка. Эх, пень в тебя корень! Не успеем за час, да и растрясем.

– Разве она врачует? – спросил Дорожкин.

– А куда она денется? – сузил взгляд Дир. – А ты куда хотел, к Шепелевой? Нет уж… Эх, далеко… Делать нечего, хорошо,хоть одна коняга осталась. Грузить будем. Тут почти двадцать километров…

– Подожди.

Дорожкин рванул застежки кожушка, запустил руку за пазуху, выхватил чехол, вытряс на ладонь маковые коробки и тут же раздавил одну.

– Никодимыч? Явись сюда!

Карлик появился перед Дорожкиным мгновенно. Верно, как сидел в подштанниках за столом с чашкой чая, так и предстал перед инспектором. Еще и ошпарился с перепугу.

– Никодимыч! – Дорожкин судорожно подбирал слова, в то время как тот с выпученными глазами смотрел на трупы лошадей, на хрипящего егеря, на согнувшегося Дира. – Никодимыч, срочно нужно это… выморгнуть, или как там… отправить егеря к Лизке Улановой, да чтобы она сразу его спасала! Понимаешь? Сразу!

– Коробку мни, – прищурился карлик.

– Так уже… – не понял Дорожкин.

– Так я явился уж, одну кручину ты на явление мое и закоротил, – расплылся в улыбке Никодимыч. – Теперь вторую мни. И будет твой егерь в целости и сохранности. И сам удержу, и дурочку настропалю.

– Быстрее, – сплющил вторую коробочку Дорожкин.

– Секунду, – попросил Никодимыч. – А себе что попросишь? Домой тебя доставить? К той же Лизке? На работу? Или девку тебе какую привести? Спрашивай!

Дорожкин закрыл глаза, ровно мгновение думал о Жене Поповой, о светлом, о колючем и больном, но вместо всего, нахлынувшего в голову и сердце, сказал, прежде чем раздавить третью коробочку, совсем другое:

– И чтобы ни полслова, ни слова, ни мысли, ни намека, ничего о том, что ты здесь увидел. Никому и никогда.

И раздавил коробочку. Злая гримаса исказила лицо банного, но он тут же исчез, и исчез и Шакильский.

– Кто кручину тебе дал? – выплюнул на мороженую траву сгусток крови Дир.

– Шепелева выколдовала у Никодимыча, – пробормотал Дорожкин. – Давно.

– Вот ведь хитрющая баба, – с гримасой боли покачал головой Дир. – На себя бы кручину потратил – считай, твоя кручина в руке Никодимыча. А значит, по-любому в руке Шепелевой. Никодимыч очень силен, но на дух слаб. Мнет его под себя всякий. Или не всякий. Не позавидовал бы я тебе, попади ты под него. Слабый правитель самый мерзкий из всех. Ладно. Ты, конечно, не оплошал теперь, это мы с Санькой расслабились, но имей в виду и на будущее – не обращай на себя чужой наговор. Если наговор от недоброго ведуна идет, власть над собой дашь.

– А Шакильский как же? – испугался Дорожкин.

– Ему Никодимыч кручину не давал, так что и власть над ним никак не возьмет. – Дир с усилием выпрямился, свистнул, подозвал все еще дрожащего конька. – Вот что, парень. Собирай ружья, садись да двигай к Лизке. Меня приложило крепко, надо будет отлежаться. Я тут останусь пока, сам тебя найду. Будешь говорить об этом деле, говори все как есть, но троллей не упоминай.

– Троллей? – вытаращил глаза Дорожкин. – Это ж что-то скандинавское? Где мы и где Скандинавия?

– Называй как хочешь, – прошептал Дир. – Слов повсюду разных много, а суть везде одна. Не говори о них. Не надо. Скажешь, что выбрались на круглую поляну перекусить, да вот так и вышло. Можешь даже и Шакильского упомянуть, главное, троллей не касайся…

– Это не предательство, не думай! – выкрикнул маленький, который только что при появлении Никодимыча как сквозь землю провалился, а теперь подобрался почти к самой границе. – Я не к тому, что ваш Адольфыч и сам не человек, а потому как все мы вроде бы как люди.

– В том-то и дело, что как бы, – пробормотал Дир и снова сплюнул кровью. – Не волнуйся. Коник мой сам дорогу к Лизке найдет, там его и оставишь. Мне эта болячка на день-два, буду опять как с капремонта. А ведь твоя книжка меня спасла парень, да.

Дир распахнул разодранную куртку, вытряхнул из-за пазухи раскуроченную читалку и книгу, которая была проткнута насквозь.

– Задержала, – кивнул сам себе Дир. – Не она бы – до сердца бы достала зверюга.

– Кто это был? – спросил Дорожкин.

– Если бы я знал, – покачал головой Дир. – Шанечка! Ты просил у меня книжку? Так вот она. Правда, заклеить придется. Но она труда стоит. А вот читалка…

– Дир… – Дорожкин с трудом держался на ногах. – Там у меня в сумке ноут. Забирай. Потом сочтемся. Летом в стужу поделишься? Мне много не надо, так, для согрева и настроения.

– Легко! – оживился Дир.

Глава 13
Ангел и «Кузькина мать»

В воскресенье Дорожкин вскочил ни свет ни заря и побежал к Лизке, но та не пустила его в дом точно так же, как не пустила и в субботу, когда он явился к ней на лошади Дира, обвешанный оружием Шакильского. В ответ на стук в ворота Уланова, словно ждала Дорожкина, вынесла его куртку, забрала кожушок, треух, подхватила оба ружья, повесила все это на конягу, которая привезла инспектора по месту назначения, словно понимала человеческий язык, и завела навьюченную таким образом лошадку во двор, бросив инспектору голосом совершенно нормального человека:

– Завтра загляни, но, скорее всего, не пущу. Не волнуйся, Санька парень крепкий, выдюжит. Помятый – не разбитый, надуешь – расправится.

Получив в воскресенье тот же самый ответ, Дорожкин отправился домой, где постоял под душем, отгоняя неприличные мысли по поводу надувания егеря, а затем лег в постель и проспал весь день до вечера; поднялся, перекусил, размялся и снова уснул с вечера воскресенья до утра понедельника, предварительно успокоив себя тем, что Шакильский в надежных руках, а Кашину обо всем происшедшем доложено по телефону еще в субботу. Но еще в воскресенье вечером, когда он заставил себя поесть, а потом отмотать на беговой дорожке десяток километров, Дорожкин уснул не сразу. Он смотрел в высокий потолок и думал о том, что его мечта о собственном жилье близится к краху. Замок, в котором он занял не самую последнюю келью, был построен на песке. Или в грязи. Осталось только выбрать – исчезнуть из замка, до того как он рухнет, или выбираться из обломков, основательно перемазавшись.

«Ага, перемазавшись, – уже в полусне осознал невысказанную мысль Дорожкин. – Если исчезнешь сразу, вымажешься еще сильнее, сам перед собой не отмоешься. А не исчезнешь, вылезет из ниоткуда такая напасть, что одной грязью не отделаешься».

Да. Все было похоже на то, что он искал квартирного уюта и спокойствия в городе, на улицах которого творилось черт знает что. «Или бог знает что», – поправился Дорожкин, после чего вяло погрузился в бессмысленные рассуждения о том, кто же все-таки «знает», пока уже сквозь вовсе затопивший его сон не решил, что знают о происходящем в Кузьминске обе стороны, но деятельное участие в происходящем принимает из упомянутой двойки далеко не лучшая.

Рано утром тем не менее Дорожкин встал со светлой головой, перекусил, набросил на швабру мокрую тряпку, прибрался в квартире и отправился в бассейн, откуда выбрался ровно во столько, чтобы не спеша высохнуть, одеться, надышаться внезапной ноябрьской оттепелью и в девять утра войти в здание управления.

– Молодец, – ударил его по плечу Кашин, от которого с раннего утра уже попахивало водкой. – Так их. Не удивляйся, знаю в подробностях. Дир оклемался, кое-что рассказал. Он у травницы у одной в Макарихе отлеживается. Травница, я тебе скажу… ух! Я б ее сеновалицей назначил. Или сеновалкой. Но дело не в том. Если бы тот, второй, добрался бы до любого из вас, а то и до всех троих, сейчас бы мы на поминках пили, а так-то за здравие пьем. Всю обойму выпустил?

– Всю, – кивнул Дорожкин.

– И ничего? – удивился Кашин.

– Убежал же? – не понял Дорожкин.

– Убежал? – поскреб кадык Кашин. – Он лежать должен был. Всю обойму… И только спугнул. Знатный зверюга, выходит, знатный… А главврач-то? А? Не ожидал, не ожидал…

В коридоре третьего этажа Дорожкину встретился Ромашкин. Он примирительно толкнул Дорожкина кулаком и прошептал:

– Не все оборотни одинаковы. Некоторые на фоне прочих просто как зайчики в розовых штанишках.

– Познакомишь? – спросил Дорожкин.

– Дорожкин! – высунул голову из кабинета Содомский. – Ромашкин! Быстро на планерку. Хватит шептаться, как бабы, в самом деле… Работы по горло.

Ромашкин подмигнул Дорожкину и провел ребром ладони по собственному горлу, то ли обозначая предел, названный Содомским, то ли предупреждая коллегу о неминуемой расправе.

Расправа не состоялась. Содомский хмуро окинул взглядом сотрудников, дождался, когда место в кресле займет чуть припозднившаяся Маргарита, от которой опять пахло только (Дорожкин специально пошевелил ноздрями) оттаявшим ноябрем и ничем больше, и сказал:

– Ромашкин. Отрабатывай деревни. Обе. На тебе Макариха и Курбатово. Обойдешь подворно, предупредишь, чтобы были аккуратнее, зверь ходит паутиной. Я займусь поселком. Переговорю с Шакильским, с Диром, ты его на Макарихе не тереби. Если уж егерь сплоховал да Дир опростоволосился, значит, опасность более чем реальна для каждого. Маргарита, на тебе городские окраины, промзона. Да проинструктируй Дорожкина. Углубленно проинструктируй.

Ромашкин прыснул, но Содомский оборвал неуместный смех одним взглядом.

– Все нужно использовать, – отрезал начальник управления. – Вот ведь? Все Лизку Уланову дурочкой считают, ребятня деревенская из рогаток по ней лупит, нимб сшибают, как говорят, а она Шакильского с того света, считай, выволокла. И Шепелева бы так не управилась. Да и мы в свое время не с ее ли помощью замену тому же Шепелеву нашли?

– Ты считаешь, что Шепелева можно было кем-то заменить? – скривила губы Маргарита.

– Мы не Шепелева меняли, а парня искали на освободившуюся должность инспектора, – повысил голос Содомский, сверкнув глазами, и Дорожкин подумал, что его начальники стоят друг друга. – А Шепелева другого нам и не надо. С ним тоже забот хватало. У Дорожкина, кстати, свои таланты. И главный из них, как я понял, отыскивать приключения на собственную задницу.

– Пикник устроили, – хмыкнул Ромашкин. – Что-то не везет нам в последнее время с пикниками. А подальше куда не могли забраться? Вот и нашли приключение… на три задницы!

– Ты нашел бы хоть на одну свою, – оборвал Веста Содомский. – А талант Дорожкина, – Содомский поморщился на слове «талант», – следует использовать. И приглядывать за ним, как за липкой бумагой для ловли мух.

– Речь идет об очень крупной мухе, – предупредила Маргарита.

– Вот и следи, – прошипел Содомский и ударил ладонью по столу. – Пока все. Ромашкин, получи оружие у Кашина. И не перекидывайся без нужды, а то задавят, как котенка.

– Зайчика, – заметил Дорожкин, – в розовых штанишках.

– Зайди, – коротко бросила Дорожкину Маргарита.

– Допущен в святая святых? – ехидно прошептал на ухо Дорожкину Ромашкин и тут же схлопотал от Маргариты звонкий щелчок по лысой голове.

Кабинет Маргариты, в котором Дорожкин оказался впервые, наверное, ничем его удивить не мог, разве только цветом, но именно цветом он его и удивил. Отчего-то сразу вспомнился белый кабинет доктора Дубровской. Кабинет Маргариты Дугиной был черным. Потолок его был черным, стены черными, причем матовыми, не дающими отблеска. Пол тоже был черным. Даже коврик у двери изображал черный квадрат. Окно на треть перекрывала черная рулонная штора. По правой стене стоял черный кожаный диван, на котором валялся черный плед. По левой – черный стол и пара черных стульев. Единственным белым пятном была папка на столе.

– В черной-черной комнате стоит черный-черный гроб, в черном-черном гробу… – начал бормотать Дорожкин, но Маргарита оборвала его. Растопырила перед лицом пальцы, сбросила с плеч куртку, показала рукой на стул, пробормотала задумчиво:

– Значит, влюбился?

– Кто? – не понял Дорожкин.

– Даже нет. – Она словно гадала. – Скорее, и был влюбленным, но прозрел только что. Недавно. Вылупился. Ладно. Плевать. Хотя хотелось бы взглянуть… Вот. Взгляни.

Она раскрыла папку и двинула ее Дорожкину. Он развернул ее к себе лицом. На желтоватом листе было выведено: «Дорожкин Евгений Константинович».

– И давно? – растерялся Дорожкин.

– С первого дня, как ты здесь оказался, – ответила Маргарита, прикуривая сигарету. – И больше ничего. Только это. Я, конечно, работаю с Содомским, Ромашкиным, забот хватает. Знаешь ли, всевозможная мерзость не дремлет, но с точки зрения папки у меня, кроме тебя, никакой работы нет.

– И зачем вы это мне говорите? – спросил Дорожкин.

– Чтобы ты знал, – ответила она, с нескрываемым интересом вглядываясь в лицо Дорожкина. – Ты же хочешь все знать, все понимать, все объяснять? Так знай. Ты – моя работа. Не бойся, пасти не буду. Много чести.

– Спасибо за доверие, – кивнул Дорожкин. – Это все?

– Что у тебя в папке? – спросила Маргарита. – Я так поняла, что ты с нею теперь не расстаешься?

– Так удобнее, – полез в сумку Дорожкин. – Вот тут у меня…

Он удивленно замер.

– Имя Колывановой исчезло…

– Значит, там, на поляне, ты видел ее убийцу, – объяснила Маргарита. – А кто есть?

– Шепелев, Козлова Алена… – Дорожкин пригляделся к последней записи, которая обрела уже привычный облик задания, – …Уланова Вера.

– Содомский прав, – удивленно заметила Маргарита. – Насчет поиска приключений талант у тебя несомненный. Значит, получается, что дочка у Лизки Улановой все-таки была?

– Она говорит, что и есть, – пожал плечами Дорожкин.

– Она много чего говорит, – прищурилась Маргарита, посмотрела в окно, которое казалось прорезью из бездны на белый свет. – Придется, чувствую, тебе заделаться архивариусом. А там и до археологии докатишься. Вот еще хорошая профессия – эксгуматор. Но не слишком популярная на нашем кладбище. Или обойдемся почетной должностью краеведа? У Козловой дома был?

– Был, – кивнул Дорожкин. Несколько запаздывающее в этот раз напряжение, что обычно охватывало его при виде Маргариты, снова ударило в голову.

– В комнату заходил?

– Заходил, – опустил глаза Дорожкин.

– И не спрашиваешь ни о чем? – В ее голосе слышалась насмешка.

– Жду углубленного инструктажа, – пробормотал, стараясь успокоиться, Дорожкин. – Да и…

– Да и? – повторила Маргарита.

– Я логист, – постарался говорить твердо Дорожкин. – А логист обращается за помощью только тогда, когда самостоятельно не может сдвинуться ни на миллиметр. А это случается крайне редко. Да и не хочется спрашивать. Я ответов боюсь.

– Правильно боишься, – потушила сигарету об стол Маргарита, и Дорожкин понял, что столешница вырезана из черного камня. – Иди, Дорожкин, работай.

С Мещерским Дорожкин столкнулся в шашлычной. График сидел в дальнем углу и с самым мрачным выражением лица поглощал тройную порцию шашлыка. Дорожкин кивнул Угуру, который мусолил за стойкой баранку, и подошел к Графику:

– Привет. Присяду?

– Садись, – безразлично буркнул Мещерский. – Не куплено.

– Хандра накатила, – понял Дорожкин. – Что-то случилось?

– Случилось, – согласился Мещерский. – Полгода назад я встретил твою бывшую.

– Помнится, не так давно тебя это радовало, – заметил Дорожкин.

– Радовало, – макнул в соус кусок мяса Мещерский. – И теперь могло бы радовать. Чего бы не радоваться? Я зарабатываю много, а пупок может развязаться только от обжорства и лени. Жена довольна. А вот у меня радости нет.

– Что с Машкой? – спросил Дорожкин.

– С Машкой все хорошо, – вытер пальцы салфеткой Мещерский. – Машка веселая, добрая, смешливая, задорная. Я бы даже сказал – игривая!

– Так в чем же дело? – не понял Дорожкин.

– Она ненастоящая, – прошептал Мещерский.

– Кофе, дорогой, – подошел к столу с подносом Угур. – Я правильно угадал? Только не кофе дорогой, а ты дорогой. Или еще что? Думаю, для завтрака поздно, для обеда рано?

– Спасибо, Угур, – кивнул Дорожкин. – Женя Попова не появлялась?

– Какая Женя? – удивился турок.

– Все, проехали, потом, – постарался улыбнуться Дорожкин.

– Завидую я тебе, – откинулся назад Мещерский, следя за удаляющимся турком. – Вот уже какую-то Женю Попову ищешь. О счастье мечтаешь, наверное. А я вот вроде бы уже нашел свое счастье, а тут вдруг…

Мещерский стал подниматься.

– Подожди, – поймал его за рукав Дорожкин. – Что значит, «ненастоящая»?

– А это как в старом анекдоте, – надул губы Мещерский. – Ладно, не мне тебе анекдоты рассказывать. Она стала как улыбки… как улыбки всех этих… кузьминцев.

Мещерский расстроенно махнул рукой.

– А может быть, с тобой что-то? – спросил Дорожкин. – Я ведь радовался, на тебя глядя, График.

– А это мысль, – плюхнулся обратно на стул Мещерский. – Схожу в больницу и тоже буду веселый и счастливый. Боязно, правда. А ну как эта моя эйфория дорого мне обойдется?

– Насколько дорого? – нахмурился Дорожкин.

– На всю жизнь, – надрывно прошептал Мещерский. – Машка, она, у нее… спины у нее нет!

– Как это? – вытаращил глаза Дорожкин.

– Как стекло, – медленно проговорил Мещерский. – Спина как стекло. Как мягкое стекло. Прозрачная спина. Все видно. Кости. Внутренности. Она не показывается. В рубашке дома ходит. Но я подглядел. Понимаешь?

– Послушай, – обескураженно пробормотал Дорожкин, – может, у тебя что-то с глазами?

– Ага, – хмыкнул Мещерский. – Веки салом заплыли от обжорства.

– И что ты собираешься делать? – спросил Дорожкин. – А если с ней просто поговорить?

– Ты не понял! – почти заорал Мещерский. – Я бы поговорил, если бы это она была. Но это не она!

– Не кричи, – попросил Дорожкин.

– Да нечем мне уже кричать, – обессиленно оперся о стену Мещерский и вдруг скривился, почти заплакал. – Достало все до печенок… Ты-то как?

– Паршиво, – признался Дорожкин. – Иногда кажется, словно у меня спина прозрачная. Да шучу я, – буркнул он отшатнувшемуся Мещерскому. – Хотя и не шучу. Со спиной все в порядке, а со всем остальным… Не приживусь я, График, в этом городе, чувствую, что не приживусь.

– И я также, – всхлипнул Мещерский. – А Машка вот наоборот. Ей все нравится. Подружек каких-то завела. Я теперь чаще один. Хотя так и лучше. Я уже боюсь ее, Женька. Боюсь. Ты бы заходил, что ли?

– Вместе бояться будем? – спросил Дорожкин.

– А хоть бы и так?! – воскликнул Мещерский. – А то и поговорить не с кем. Слушай! Может, мне чем заняться? Тебе помощь никакая не нужна?

– Нужна, – вдруг оживился Дорожкин. – Только не болтай лишнего. Есть у меня в голове несколько непонятных закавык. У тебя ведь Интернет есть? И телефонная связь есть? А в эфире? Ловил телерадиопрограммы в эфире?

– Нет ни черта в этом эфире, – махнул рукой Мещерский. – Тишина. Глушилки, наверное, стоят.

– Глушилки бы глушили, все одно что-то в эфире было бы, – задумался Дорожкин. – А между тем и кабельное работает, и радио России, как я слышал, в радиоточках есть. Послушай. Выясни, где проходят все эти кабели? Ну Интернет, телефон, радио, телевизор. То есть где лежит магистральная линия до ближайшего районного центра. И вот еще что. Прикинь насчет электричества. Должна быть высоковольтная линия. Город не маленький, пилорама, промзона еще, куча учреждений, и на все про все электростанция на мелкой речке. Обмозгуешь?

– Конечно! – оживился Мещерский. – Обязательно. Выручу. А еще что?

– Еще? – Дорожкин задумался. – Помнишь, как ты на работе сканворды щелкал? Вот скажи, что произошло тридцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят первого года?

– Это легко, – оживился Мещерский. – Именно в этот день исполнился ровно год кумиру миллионов. Тридцатого октября шестидесятого родился Диего Армандо Марадонна!

– А глобальнее? – спросил Дорожкин.

– Куда уж глобальнее? – задумался Мещерский, но тут же хлопнул в ладоши. – Есть! Кузькина мать!

– В смысле? – не понял Дорожкин.

– Тридцатого октября одна тысяча шестьдесят первого года была взорвана над Новой Землей самая мощная атомная бомба – «Кузькина мать», – отчеканил Мещерский.

– Спасибо, – вздохнул Дорожкин, – но это не пригодится. Ты пошерсти в Интернете. Мне нужно что-то, что произошло где-то здесь, поблизости. Ладно?

Жени Поповой дома опять не оказалось. Или она не открывала никому. Дорожкин отошел на несколько шагов от подъезда, посмотрел на ее окна. Они казались окнами нежилой квартиры. Он вздохнул и поплелся домой. По дороге поздоровался с тремя странными дедами, помахал рукой гробовщику, который стоял возле своей мастерской, как цапля на болоте, поднимая то одну ногу, то другую. Остановился у входа в институт, обернулся. Шедший в полусотне шагов сзади какой-то невзрачный мужик повернул к церкви. Дорожкин посмотрел на сфинксов. Они и в самом деле были необычными. Их головы казались родными. Родными для их тел. Они ничего не имели общего с изящными линиями лиц фараонов. Из каменных глазниц на Дорожкина смотрело что-то неведомое, чужое и ужасное.

– Разглядываете? – раздался скрипучий голос.

У одной из лип стоял Дубицкас. На нем был все тот же костюм. На носу поблескивали очки. «Паниковский», – вдруг со смешком подумал Дорожкин и застегнул куртку под горло, поежился. День выдался теплым, но сырой ветер неожиданно одарил Дорожкина мурашками. Инспектор втянул воздух. Мертвечиной от старика не пахло, в воздухе стоял запах мяты.

– Замерзнете, – предупредил Дорожкин.

– Это было бы славно, – проскрипел старик. – Но зима кончится, я оттаю и снова буду тут бродить.

– Смотрите на свои окна? – спросил Дорожкин.

– Уже знаете? – усмехнулся старик. – На свое прошлое. Infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem.

– Мне кажется, что эту фразу я уже слышал, – заметил Дорожкин.

– Зачем изобретать новый афоризм, если годится старый, – попробовал пожать плечами Дубицкас, но вместо этого только неуклюже дернул ими. – Consuetudo est altera natura[45]45
  Привычка – вторая натура (лат.).


[Закрыть].

– Антонас Иозасович, – Дорожкин замялся, – Георгий Георгиевич говорил, что в институте имеется библиотека…

– В институте даже две библиотеки, – шевельнул губами старик, медленно стянул с носа и убрал в карман очки. – Та, о которой вы говорите, недоступна. Там присутствуют сущности, которые могут нанести вам вред. И выгнать их оттуда нет никакой возможности. Хотя ночью они отправляются в город. Не все.

– Ночью мне бы не хотелось, – поежился Дорожкин. – А где расположена вторая библиотека?

– Здесь, – постучал сухим пальцем себя по голове Дубицкас.

– Правда? – обрадовался Дорожкин. – А найду я там что-нибудь по истории города?

– С вашего позволения, здесь, – Дубицкас снова постучал себя пальцем по голове, – я искать буду сам. Конечно, в настоящей библиотеке вы смогли бы получить документальные свидетельства истории этого чудесного города, а я могу предложить вам лишь личные воспоминания… Но, поверьте мне, личные воспоминания куда уж лучше обезличенных. Viva vox alit plenius[46]46
  Живая речь питает обильнее (лат.) – произнесенное вслух доходчивее, чем написанное.


[Закрыть]. Вы помните, как войти в институт?

Они говорили долго. Точнее, говорил больше сам Дубицкас, на дверях кабинета которого сияла позолотой надпись: «Профессор, заместитель руководителя Института по научной работе». Но он выговаривал слова так, словно в его горле было механическое устройство. Когда разговор закончился, или Дорожкин почувствовал, что он закончился, старик протянул ему руку.