Текст книги "Вакансия"

Глава 10
Кладбище

На улице легкий морозец щипал за нос и за щеки. Деревенская детвора скатывалась на санках со склона оврага, но притягательный высокий берег реки пустовал. Речка все еще не схватилась, бежала через белую луговину черной лентой, поблескивая бахромой ледяной корки по краям. Город сиял свежим снегом. Дорожки и дороги были очищены и посыпаны песком, но все прочее сверкало и слепило глаза.

«Как в деревне – пошел снег, забелило прошлую грязь, начинай жить с чистого листа. Может, и здесь так?» – подумал Дорожкин, но тут же махнул рукой: одно дело обложка, а другое оборотная сторона. Хотя что есть одно, что есть другое, объяснить бы он не смог, да так и не понял до конца. Снег под ногами поскрипывал, ветерок холодил шею, потому как воротничок у ватника был так себе воротничком, насмешкой, можно сказать. К тому же боль никуда не делась, примерно так же болело все у Дорожкина на следующий день после первого упорного дня занятий в бассейне, правда, тогда это была боль роста, боль сладостного прибавления сил, а теперь просто боль.

На мосту среди осколков льда лежали конские каштаны и клочья сена. На афише кинотеатра «Октябрь» сияли черным готические буквы, складываясь в словосочетание «Дары смерти»[62]62
  Имеется в виду очередной фильм из серии фильмов о Гарри Поттере по произведениям Джоан Роулинг.


[Закрыть]. По городу привычно ползли маршрутки. На перекрестке улиц Носова и Октябрьской революции Дорожкин решил срезать и пошел дворами. Отчего-то он не хотел видеть собственный дом. Тем более что в нем и в самом деле никто не жил, кроме самого Дорожкина. Кроме него и Фим Фимыча. Теперь ему уже было наплевать и на шум за стеной, и даже на работу перфоратора в какой-то квартире, ему просто хотелось, чтобы за стенами жили живые люди. Живые люди, а не каменные морды, торчащие из стен.

Сфинксы, лежавшие на ступенях института, по-прежнему казались вырезанными из мертвого камня. Ступени у запертых изнутри дверей были тщательно выметены и очищены от снега. Тропинка, ведущая вдоль ограды к внутреннему двору огромного здания, была протоптана, и протоптана явно одним человеком. Неретин продолжал каждое утро отправляться в питейные заведения улицы Мертвых. Сейчас его следы были слегка припорошены редким снежком, и вели они внутрь территории.

Дорожкин перешагнул через ограждение кладбища и зашагал между оградой института и прибитым морозом, но все еще высоким бурьяном. У пролома тропа, как и раньше, раздваивалась, но теперь та ее часть, которая уходила в глубину кладбища, казалась нехоженой. Дорожкин перелез внутрь институтского двора и подошел к заднему входу. Тяжелая дверь подалась неохотно, и уже давнее ощущение повторилось. Дорожкин словно не вошел в здание, а вышел из одного пространства в другое. Он тут же понял, отчего в этот раз это ощущение показалось ему знакомым, точно такое же чувство он испытал, когда вместе с Диром и Шакильским переступил границу Кузьминского уезда. Так если верно то, что прибывающие в Кузьминск люди расширяли его территорию, так, может, и нелюди отвоевывали свое точно таким же способом?

Внутри ничего не изменилось. Даже бюст Ленина на входе точно так же был наряжен вахтером. Разве только пол в коридоре был вымыт кое-как, точнее, на чистом кафеле виднелись следы ботинок и чего-то более крупного и тяжелого.

– Ну что там увидели? – окликнул его Неретин.

Георгий Георгиевич стоял у входа в собственный кабинет и медленно застегивал пуговицы пиджака.

– Следы, – отозвался Дорожкин. – Тут прошло какое-то существо огромного размера. Длина шага примерно метр двадцать, выходит, что и рост его где-то метра в три. Если не больше. Да и отпечатки странные. Словно он шел на каблуках, да еще пятился.

– На копытах, – пояснил Неретин, – вам знакомо существо под именем Минотавр?

– Бросьте. – Дорожкин подошел ближе и почувствовал запах перегара. – Не хотите же вы сказать, что у вас здесь живет человек огромного роста, да еще с головой быка?

– Ну физиология имеющегося у нас Минотавра, конечно, несколько отличается от традиционного представления о, так сказать, каноне соответствующего существа, но определенное сходство имеется. Да вы заходите, Евгений Константинович, заходите. – Неретин посторонился, пропуская Дорожкина в кабинет. – Знаете, Вальдемар Адольфыч вовсе перестал уделять внимание институту. Говорит, что пока что имеются задачи и поважнее, чем сдувать пыль с лабораторных журналов прошлого века. А у нас тут столько всего интересного!

– Даже дышится как-то по особенному, – заметил Дорожкин и тут же замотал руками. – Вы не подумайте, я не о….

– Я и не думаю, – хмыкнул Неретин, отправляясь на место за столом. – Я, кстати, противник всего тайного или тихого. Не люблю недомолвок и шепотков. Знаете, шепотки подобны шептунам. И перегар должен быть грандиозным. Мне он так просто необходим. Голова начинает расплываться в тумане, но именно это мне и нужно. В таком состоянии я менее опасен. Трезвость же… А ведь это важно, что вы почувствовали отличие здешней атмосферы. Да. Здесь дышится по-особенному. Потому что здесь концентрация тайного народа – особенно велика. Нет, понятно, что у Быкодорова колхозничков больше, но у него еще имеется и эта противоестественная мята…

– Я видел этих самых колхозничков, – откликнулся Дорожкин, извлекая из сумки бутылку. – Не самое душеуспокоительное зрелище. Я, правда, был уверен, что эти существа должны быть огромного роста, если судить по мифологии. А на самом деле этот ваш Минотавр стоит двух десятков любых из них. Я о весе говорю…

– Понимаете, – Неретин задумался, – а ведь Минотавр вовсе не из тайного народа. Я бы даже сказал так, он даже и не Минотавр, а нечто производное…

– От кого? – спросил Дорожкин, уже представляя ответ.

– От меня, – твердо сказал Неретин. – Да вы спрячьте пока бутылку, спрячьте. Сегодня я смогу продержаться чуть дольше. Знаете, на самом деле это странно, но ведь в этом есть некий парадокс. Если я не начинаю с утра похмеляться, то стремительно скатываюсь к порогу, за которым начинается страшное. Поэтому должен пить, и пить, и пить до полной отключки. Зачем же тогда мне назначена дикая головная боль при питье? Она же должна быть с похмелья? Но боль ужасная, невыносимая, поверьте мне. Она словно загоняет меня в клетку…

– Подождите. – Дорожкин опустился на стул напротив Неретина. – Стоп. На минуточку. Но в вас же нет трех метров роста? А как же некий предполагаемый закон… сохранения массы? Вы же не превращаетесь в дирижабль? Объясните. Вы же ученый.

– Ученый? – хмыкнул Неретин. – Я, дорогой мой, давно уже не ученый. И даже не отставной мудрец. Забудьте все, что я говорил вам в прошлый раз. А что касается сохранения массы… она есть, поверьте, и я волочу ее за собой, как тяжкий груз. Кстати, а ведь вы не были удивлены, когда я сказал, что этот самый Минотавр производное от меня…

– От меня все ждут удивления, – заметил Дорожкин. – Но удивление может возникать только при свежести восприятия. Одна ложка сахара – сладко, вторая – еще слаще, третья – очень сладко, но все последующие сладости не прибавляют, разве только тошноты.

– И все-таки, – прищурился Неретин.

– Я кое-что узнал о том дне, – проговорил Дорожкин. – О тридцатом октября шестьдесят первого года. И о вашей роли в тех событиях.

– О роли, – протянул Неретин. – Да уж. Роль, прямо скажем, была незавидной. И это все, что вы узнали?

– Я был в промзоне, – сказал Дорожкин. – Видел там такого… спрута, который запустил щупальца в город и сосет из него соки.

– Вот так, значит, – откинулся на спинку стула Неретин. – Сосет, говорите? А если питает? Как чайный гриб? Только выделяет не сладкую водичку, а, извините, электричество, транслирует телевизионные программы, осуществляет связь?

– А как же тогда закон сохранения массы, энергии, да чего угодно? – поднял брови Дорожкин. – Это что, неизвестный донор, что ли? Материализовавшийся рог изобилия?

– Рог изобилия и паразит – в одном лице, – пробормотал Неретин и поднялся. – «Во всем мне хочется дойти до самой сути…»

– «До оснований, до корней, до сердцевины»[63]63
  Cтроки из стихотворения Бориса Пастернака 1956 года.


[Закрыть], – продолжил Дорожкин. – Что произошло тридцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года? В одиннадцать часов тридцать две минуты?

– Даже так? – пробормотал Неретин. – Что ж, давайте бутылку. И пойдемте.

Он сделал глоток только в коридоре. Умело откупорил бутылку, глотнул и пошел твердой походкой в глубь коридора. Молодой человек лет тридцати пяти. Столько ему и было в далеком шестьдесят первом году? Сколько бы ему стало теперь? Под девяносто? Или его вовсе бы уже не было?

Дорожкин покосился на дверь кабинета Дубицкаса – неужели там до сих пор лежит его прах, обвалившийся развалинами вместе с потерявшей объем одеждой? И маленькие черные очки в нагрудном кармане…

– Не отставайте, – обернулся Неретин, делая еще один глоток. – Боюсь, что подобную экскурсию я не смогу предлагать вам часто.

– Чем вы их кормите?

Дорожкин окликнул Неретина, невольно ожидая, что тот обернется, и он вместо человеческого лица увидит морду зверя.

– У вас тут очень чисто. Ни пылинки. И стекла блестят. И на потолке ни паутины, ни пыли. Эти… тролли очень старательны. Они работают за деньги или за еду? Или за возможность остаться в живых?

– Они сами кормятся. – Неретин остановился в конце коридора у широкой лестницы, дождался Дорожкина. – Кто как. Я их отпускаю ночью. Кто-то ловит рыбу в водохранилище, кто-то уходит в лес. Недалеко, в лесу опасно… Так что я им ничего не плачу.

– Тогда почему? – Дорожкин подошел к Неретину почти вплотную, тот смотрел на него сверху вниз. – Почему они остаются здесь? Что их держит?

– То же самое, что заставляет Адольфыча наполнять город людьми, – сказал Неретин. – Тут ведь дело в чем, когда на поле много желтых цветов, поле кажется желтым. Но это не значит, что на поле нет цветов другого оттенка.

– А какого цвета те, кто начищает ваши коридоры? – спросил Дорожкин.

– Они здесь жили когда-то, – объяснил Неретин. – И они больше привязаны к земле, на которой их родина, чем вы привязаны к своим родным. Я не скажу, что они умрут, если связать их, бросить в контейнер и вывезти куда-нибудь километров за сто, но будут угнетены вплоть до оцепенения. У них просто нет выбора. Пойдемте. У нас опять не так много времени.

Ступени уже были не столь чисты, камень словно был подернут серым налетом, и чем выше поднимался Дорожкин, тем явственнее ощущал странный запах, похожий на смесь запаха сырой земли и растертых в пальцах веточек туи. Коридор второго этажа был заполнен неподвижными телами. Они лежали под высокими черными окнами и напоминали картофельные мешки. Размеренное дыхание говорило о том, что «мешки» были живыми существами.

– Идемте, идемте, – поторопил Неретин Дорожкина. – Не волнуйтесь, здесь они чувствуют себя в относительной безопасности, поэтому могут себе позволить расслабиться. Жаль, что эти собачки у входа не позволяют мне принять тех несчастных, что истязает Быкодоров. Впрочем, институт тоже не безразмерен. Если их будет больше, здесь просто станет нечем дышать. А в аудитории и лаборатории я их пустить не могу.

– Надеетесь, что рано или поздно институт возобновит свою деятельность? – спросил Дорожкин.

– Нет, что вы, – пожал плечами Неретин. – Я теперь надеюсь только на две вещи. Во-первых, на то, что конец моей жизни не будет слишком уж мучительным. Во-вторых, что посмертное мое существование, если оно, конечно, есть, не заставит меня вспоминать нынешнее бытие с сожалением.

– Вы рассчитываете на посмертное существование? – спросил Дорожкин.

– Скажем так, – Неретин остановился у высоких дверей и загремел ключами, – я его имею в виду. Его или его возможность. Некоторые обстоятельства позволяют думать… Ну ладно, заходите.

Двери заскрипели, Неретин щелкнул выключателем, под потолком заморгали лампы, и Дорожкин увидел высокие стеллажи, кое-как накрытые тканью, многоящичные секретеры, картины на стенах, свернутые в рулоны ковровые дорожки.

– Библиотека, – объяснил Неретин, затем прислушался к чему-то, метнулся к двери и прикрыл ее. – Говорите негромко. Не все представители тайного народа безобидны. У меня-то проблем не будет, но вам бы не следовало забывать об осторожности. Слышите?

Дорожкин замер. По коридору шел кто-то грузный, даже тяжелый. Пол под его тяжестью не просто скрипел, он подрагивал. Неизвестный замер у входа в библиотеку, шумно выдохнул, судя по громкому шороху туши о прикрытую дверь, развернулся и заскрипел в ту же сторону, откуда появился.

– Уф, – выдохнул Неретин. – Не любит чужих. Странно, в это время он обычно спит в рекреации, дальше по коридору. Ладно, некоторое время у нас теперь есть.

– Кто это? – спросил Дорожкин.

– Единорог, – ответил Неретин.

– Хорошо, что не Полифем[64]64
  Циклоп, сын Посейдона и нимфы Фоосы. Мифический персонаж эпоса «Одиссея».


[Закрыть], – постарался улыбнуться Дорожкин.

– Напрасно улыбаетесь, – растянул губы в улыбке Неретин. – Единорог здесь – это не совсем то, что обычно принято представлять в виде единорогов. Как видите, местные, как говорит Быкодоров, колхознички тоже не слишком напоминают каких-нибудь романтических существ с крылышками. В том числе и скандинавских великанов.

– Вам это не помешало найти с ними общий язык, – заметил Дорожкин. – Да и единорога вы не слишком боитесь.

– Да, – задумался Неретин. – Я даже позволял себе с ним повозиться. Правда, не в этом облике. И не здесь. В спортзале. Но шведских стенок там больше нет. Итак, мы в библиотеке. Скажите, – Неретин снова приложился к бутылке, – что бы вы хотели узнать? Я бы даже спросил так: что бы вы могли успеть узнать? Думаю, что еще несколько минут у нас есть. Или все упирается в тридцатое октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года? В одиннадцать часов тридцать две минуты?

– У меня есть еще один важный вопрос, но я оставлю его на конец беседы, – поспешил заметить Дорожкин.

– Ладно. – Неретин снова приложил к губам бутылку. – Думаю, вам известно, что тридцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в одиннадцать часов тридцать две минуты, над архипелагом Новая Земля был взорван самый мощный термоядерный заряд за все время испытания ядерного оружия.

– Да, – кивнул Дорожкин, – пришлось кое-что сопоставить. Но Новая Земля довольно далеко отсюда.

– В масштабах Земли – да, – согласился Неретин. – Но Земля сама по себе довольно маленькая планета. Я не хочу сказать, что я бывал на больших планетах или еще где-то, но осознание того, что наша Земля вместе со всей ее обложкой, подложкой и всей прочей мишурой есть мир вовсе не бесконечный, важно. Я, кстати, узнал о том, что все-таки произошло тридцатого октября шестьдесят первого года не так давно. Лет так десять назад. Вы знаете, что взрывная волна от того взрыва обошла земной шар трижды?

– Ну я не углублялся… – пожал плечами Дорожкин.

– А я углублялся, – пробормотал Неретин. – Собственно, в этом и состояли мои исследования – углубляться. Хотя уже тогда мне следовало задуматься над многим. Задуматься в пятьдесят пятом, когда над Кузьминском встал туман и город получил тот свой облик, который вы теперь можете наблюдать. Связать это с пролитой кровью военнопленных. Но мы тут все сами себе казались открывателями чудесной страны. Одним чудом больше, одним меньше. А тогда, когда Простак надавил на Перова и дал команду расстрелять пленных… Знаете, расстрел проводился ночью, я как раз занимался с аборигенами. Тогда еще были надежды как-то вписать их в нашу систему, что ли. Звуков выстрелов было не слышно, все это делалось в котловане, на месте которого потом был построен лабораторный ангар, но, уверяю вас, инспектор, каждую чужую смерть все эти существа принимали так, словно пули пробивали их плоть. Раз за разом они падали наземь и стонали. Кстати, будьте уверены, что, если кого-то убьют где-то поблизости и теперь, вы услышите их стоны. Теперь, Евгений Константинович, мне кажется, что человек лишен какого-то важного органа. Какой-то способности. Ну все равно, как если бы отличительной способностью человечества была бы врожденная глухота. Так вот она есть, эта самая глухота. Но чего мы лишены, мы сами определить не в состоянии. Разве только чувствуем иногда, что тыкаемся на ощупь. Вот и я.

Неретин снова приложился к бутылке, в которой уже оставалась половина.

– Тут, в Кузьминске, имеются серьезные аномалии пространства. Думаю, что и аномалии времени. Я был руководителем лаборатории, которая занималась банальными замерами, фиксацией происходящего. Были еще и другие лаборатории, тот же Дубицкас пытался заниматься искажениями времени, административная часть во главе с Перовым занималась все больше обустройством тыла. Другие лаборатории пытались изучать феномен самого Адольфыча. Ведь тогда только он мог провести сюда и людей, и технику, и грузы. Правда, потом выяснилось, что это способна делать и крестьянка Шепелева, но использовать ее не удавалось. Своенравная оказалась особа. Ну неважно. Короче, мне удалось установить закономерность, которая, скажем так, была связана с некоторой суммой вибраций. Расчетным путем был установлен центр этих вибраций, если имеет смысл вообще как-то ориентировать в пространстве те категории, которые все привычные ориентировки нарушают. А потом… потом была построена установка, которая, по моим расчетам, могла бы заменить того же Адольфыча.

– И во время ее испытаний вы решились достичь того самого центра, источника вибраций? – спросил Дорожкин.

– Нет. – Неретин снова глотнул из бутылки. – Такой цели я себе не ставил, да и не мог ставить. Конечно, задумывался о чем-то подобном, но только в плане будущих размышлений. К тому же центр вибраций находился не здесь, а как бы… в глубине. Нет, тогда главным была техническая возможность переброски материальных тел для начала в то, что теперь в Кузьминске называют паутина или грязь. А потом уже и на Землю.

– И?.. – заставил оторваться от бутылки Неретина Дорожкин.

– И ничего. – Неретин вздохнул, взгляд его становился все более мутным. – В тот день мы просто тестировали установку. Научились выходить на уровень начала паутины. Можно сказать, царапали оболочку. Ну начальство и устроило показательные запуски. Был практически весь институт. Даже рядовые лаборанты. Установка прошла контрольные уровни, начала, как мы говорили, буриться, а в одиннадцать часов тридцать две минуты все прекратилось. Я сам не видел, что произошло. Для меня все погасло. А когда я пришел в себя, то увидел трупы, трупы, трупы, кровь и то же самое, что видели и вы. Не знаю, как я смог оттуда выбраться. Там еще ползала по полу лаборантка Катенька, с разодранным в лохмотья животом, но не умирала, а кричала что-то, смотрела на меня с ужасом и складывала на тележку куски тела Перова. Представляете, несла голову Сергея Ильича, оторванную голову, из которой вместе с какими-то жилами выходил словно какой-то дым, а голова хлопала глазами и пыталась что-то говорить. Я почти сошел с ума. Нет, я сошел тогда с ума. Или сошел бы, если бы не Дубицкас. Он метался вокруг, спотыкался о разорванные в клочья тела, махал окровавленными руками и кричал: « У меня не бьется сердце, у меня не бьется сердце»… Я приложил руку к груди, у меня сердце билось.

Неретин замолчал. Дорожкин тоже не проронил ни звука.

– Знаете, – оживился Неретин, – а ведь в тот день была решена проблема электроэнергии. Наша маленькая гидроэлектростанция не справлялась. Дома топились каминами…

– Но взрыв! – напомнил Дорожкин. – Почему катастрофа совпала со взрывом?

– Как выстрел в горах, – откликнулся Неретин. – Громкий крик. Та самая соломинка на спине верблюда, которая заставила его переломиться. Недостающая пакость среди того ужаса, который творился в стране. По-другому я это не могу объяснить.

– Тогда что же там, в ангаре? – спросил Дорожкин.

– Думаю, что это какой-то паразит, – усмехнулся Неретин. – Гигантский паразит. Межпространственный! Я же уже говорил. Что-то вроде чайного гриба. Что-то потребляет, но многое и дает. Чертовски удобная штука. Кстати, многое и не дает. Вот не дает до конца упокоиться мертвецам. Вам бы о том с Дубицкасом поговорить, он последние годы, уже после собственной смерти, серьезно этим занимался. Но его больше нет. По-настоящему нет.

Неретин пристально посмотрел на Дорожкина и добавил:

– Как-то так вышло, что он сумел освободиться. Другие пытались, но не выходило. Кое-кто по первости даже сжигал себя, в кислоту бросался. Ну и чем закончилось? Пребыванием в тех же пределах, но в виде бестелесной тени, обремененной все теми же физическими страданиями. Они бродят тут ночами… А вот у Дубицкаса получилось… Хотел бы я узнать как…

Дорожкин промолчал.

– Захотите проститься, так я дал команду отнести его останки на кладбище, – усмехнулся Неретин. – Ведь вы общались с Антонасом Иозасовичем? Так что милости прошу на кладбище. Днем там народ мирный, да и ночью, похулиганить могут, а обидеть нет.

– Это все по первому вопросу? – спросил Дорожкин.

– Вот. – Неретин подошел к столу, поднял файл с пожелтевшим листом бумаги. – Возьмите. Это рапорт Перова о происшедшем. Написан, правда, рукой его лаборантки, но тому есть объяснения. Он единственный, кто, несмотря на ужасные травмы, оставался в сознании в течение почти всего испытания. Вплоть до того момента, как ему оторвали голову. Прочитайте. Тут с подробностями. О том, как я вместе с рабочим Шепелевым был засосан в трубу, как оттуда же появился ужасный зверь и начал рвать на куски и уничтожать людей. И даже то, как потом вместо зверя на полу ангара обнаружился голый Неретин Георгий Георгиевич. Ваш второй вопрос, Евгений Константинович?

– Вера Уланова, – вспомнил Дорожкин, убирая в карман файл. – Здесь работала библиотекарем Вера Уланова. Она пропала в тот же самый день.

– Да, – вдруг тепло улыбнулся Неретин. – Помню. Светлая такая была девчушка. Но я ничего не могу сказать о ней. Мне с неделю было не до того, а потом… Потом институт уже не оправился. Да и ее рабочего места уже давно нет, я еще пытался тут работать, многое переставил. Хотя вот.

Неретин выдвинул верхний ящик секретера, на котором не было никакой литеры.

– Вот. – В руках его желтела картонка. – Это формуляр. Дубицкас сказал, что именно он и оставался на ее столе. А книга исчезла. Кстати, выписала ее она на себя.

– «Aula linguae Latinae»[65]65
  Кондратьев С., Васнецов А. Книга для чтения по латинскому языку. М., 1950 г.


[Закрыть], – разобрал Дорожкин аккуратный почерк. – Зачем ей была книга для чтения по латинскому языку?

– Да так, – махнул рукой Неретин. – Мы частенько переговаривались с Дубицкасом на латыни. Это давало нам ощущение некоей защищенности. Думали, что можем обсуждать все, что угодно. Но ошибались. Простак, кстати, понимает латынь. Имейте это в виду. Он вообще очень многое понимает. Слишком многое для обычного администратора. А Вера всегда дула губы, что не понимала наших слов. Пообещала освоить латынь.

– Я возьму этот формуляр, – сказал Дорожкин.

– Поверьте мне, – допил остатки коньяка Неретин, – однажды этот туман исчезнет и унесет с собой и город, и, скорее всего, меня. Постарайтесь, чтобы он не унес и вас. Поэтому избавьтесь от излишней доброты. Benefacta male locata malefacta arbitror[66]66
  Благодеяния, оказанные недостойному, я считаю злодеяниями (лат.). Цицерон.


[Закрыть].

– Латынь тоже не изучал, – вздохнул Дорожкин.

– Не жалейте негодяев, – медленно проговорил Неретин. И добавил: – Знаете, а ведь порой мне уже не помогает и опьянение. Идите, инспектор, я побуду еще здесь.

В коридоре стоял шерстистый носорог[67]67
  Вид носорогов, живших во время ледникового периода на территории европейской части нынешней России.


[Закрыть]. Дорожкин мгновенно облился холодным потом, но на ногах устоял. До зверя было около двух десятков шагов, до лестницы, за спиной Дорожкина, около десяти. Странно, что у него не возникло желания рвануть обратно в библиотеку. Может быть, из-за неприятного скрежета, который стал раздаваться оттуда, едва Дорожкин закрыл за собой дверь, или из-за черных пятен, которые образовались на месте зрачков Неретина, когда тот цедил сквозь стиснутые зубы: «Идите, инспектор, я еще побуду здесь»?

Дорожкин еще раз взглянул на зверя, маленькие глазки которого находились неестественно близко к огромному черному рогу, посмотрел на все так же ровно дышащих неретинских уборщиков и медленно, удерживая дрожь в коленях, повернулся к зверю спиной. Да, «не совсем то, что обычно принято представлять в виде единорогов» равнялось ростом с Дорожкиным даже в таком, четвероногом состоянии. Одно утешало: добежать до лестницы Дорожкин успевал в любом случае, а там уж такой зверь, бросься он за невольной жертвой в погоню, не совладал бы с толстыми ногами на мраморных ступенях. Хотя раздавить своей тушей Дорожкина мог.

Зверь не бросился. Дорожкин добрался до лестницы, медленно спустился до первого этажа и пошел по длинному коридору, ускоряясь с каждой секундой. На улицу он уже выбежал, жадно хватая ртом морозный воздух и обзывая себя самыми непристойными эпитетами. Остановился, только перебравшись на тропу в бурьяне. Постоял пару минут и вдруг побрел по занесенной снегом дорожке в глубь кладбища. Для порядка обозвал себя идиотом, но всю последующую дорогу бормотал одно и то же:

– Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

Бурьян вскоре кончился, и начались могилы. Снег припорошил их основательно, но, верно, ветер смел белую пудру, и они вспучивались из белого травяными холмиками, словно кладка огромного насекомого. И тут и там в беспорядке торчали кресты, обелиски, какие-то стелы, просто таблички на забитых в землю кольях, между ними кое-где тянулись вверх молодые и не очень молодые березки и рябины, но большая часть их оказалась вырублена. Впереди, там, где серыми коробками стояли склепы, поднимался дымок и двигались какие-то фигуры. Подобные фигуры, но неподвижные, попались Дорожкину еще раньше. Вдоль дороги, в которую обратилась заснеженная тропа, кое-где стояли скамьи, и вот на них, не сплошь, но часто сидели мертвецы. Они сидели неподвижно, кто скорчившись в комок, кто ровно, выпрямив спину, кто лежал, упав на бок. На их лицах и одежде не таял снег, но Дорожкина окатывало ужасом, потому что в глазах каждого, утопленная в смертной муке, таилась жизнь. Она продолжалась черными точками зрачков, но была столь явственной, что холод, который охватывал Дорожкина изнутри, делал дующий в лицо ветер почти теплым.

У костра стояли пятеро. Дорожкин не смог узнать, был ли среди них кто-то из тех, кому он передавал тело Колывановой, но все они были похожи на близнецов, как могли быть похожи на близнецов забытые на ветвях яблони антоновские яблоки. Мертвяки тянули к огню руки, в котором как раз и сгорал вырубленный кладбищенский подлесок. У одного из пяти на носу торчали очки Дубицкаса.

Дорожкин подошел к костру, поймал медленное, страшное движение желтых белков глаз в свою сторону и показал пальцем на мертвяка в очках. Тот продолжал тянуть руки к костру, а его сосед хрипло проскрипел:

– Слепой, тут живчик какой-то отчаянный забрел на кладбище, пальцем в тебя тычет.

– Спроси его, чего хочет, – прохрипел тот, кого назвали слепым.

– Что ты хочешь? – повернулся к Дорожкину сосед слепого, и Дорожкин с облегчением выдохнул, с ним стали говорить.

– Очки, – сказал Дорожкин, раздумывая, что будет, если ему придется пострелять по страшной пятерке. – У вашего приятеля на носу очки Дубицкаса. Они мне нужны. Могу предложить тысячу рублей.

– А? – повернулся к соседу слепой.

– Деньги предлагает, – объяснил тот, – тысячу рублей за очки. За очки Иозасовича.

– Как? – повернулся к Дорожкину тот, кто стоял к нему ближе других, и Дорожкин наконец узнал того, по кому стреляли из рогаток дети гробовщика. – Как Антонас отчалил?

– Рассыпался, – после паузы сказал Дорожкин. – В пыль. Кто-то отпустил его. Наверное.

– Узнай, – с надеждой вымолвил собеседник Дорожкина. – А мы тебе не только очки, но хоть весь его прах возвернем. Его в общую могилу сбросили. А хочешь, мы тебе склеп Дубицкаса отдадим? Он побеспокоился, заранее прикупил себе.

Дорожкин покосился на ряды склепов и тут только понял, что они ему напомнили. Вместо кладбищенских сооружений вдоль дороги стояли серые сантехнические кабинки.

– Узнаю, – пообещал Дорожкин. – Сам не зайду, так через отца Василия передам.

– Узнай, – еще раз попросил собеседник. – А очки… очки мы тебе отдадим. Слепой, отдай очки.

– Мерзну я, – пожаловался слепой. – Что мне его тысяча? Вот если бы он курточку какую дал. Или одеяло. Я бы еще отдал.

– Курточку! – вспомнил Дорожкин и заторопился, стягивая с плеч ватник. – Курточки нет, а вот ватничек – считай, что новый.

– Ватничек? – шевельнулся слепой. – Ватничек пойдет. Хороший ватничек-то?

– Хороший, – кивнул его сосед.

– Ну ладно, – качнулся слепой и медленно снял очки с заледенелых ям, которые когда-то были глазами. – Держи. Да береги их. Дубицкас хорошим мертвяком был. Интеллигентным. Чего только в своем этом институте пропадал целыми днями?