Текст книги "Путь христианина"

Чуть не попал в тюрьму

Мы переписывали библейскую литературу в больших количествах. Формат журнала был очень маленький, чтобы легче прятать. Надзиратели лагеря часто проводили обыски, обнаруженную литературу сжигали.

Помню, однажды некого было поставить в дозор, чтобы предупреждать об опасности, потому что братья были на работе. Я в очередной раз переписывал книгу «Да будет воля Твоя на земле» и, будучи увлечен переписыванием, не услышал, как в барак зашел начальник нашего отряда – старший лейтенант. Он заметил, что я что-то пишу, и тихо подкрался сзади.

Склонившись над рукописью, я вдруг увидел, как холеная, волосатая рука тянется к моим листам. Не поднимая глаз, одной рукой зажимаю то, что пишу, а другой – то, из чего переписываю. Затем, повернув голову, вижу торжествующий взгляд своего непосредственного начальника.

– Ну что, Мокрицкий, попался? Почему не выставил дозор, чтобы охраняли тебя? – спросил он.

– Гражданин начальник, все братья на работе. Может, Вы постоите, я скоро закончу, – грустно сострил я.

Он ехидно усмехнулся, и, схватив меня за руку, говорит:

– Придется изъять незаконченным.

– Вы моложе и сильнее меня. Но я тоже живой человек и Вам ничего не отдам.

– Да ладно, я только прочитаю, что ты написал, и отдам.

– Тогда подождите минут десять-пятнадцать. Я допишу и дам Вам один экземпляр. Только прочтите и назад верните.

– Знаешь, Мокрицкий, торговаться я с тобой не буду. Отдавай все сейчас же.

– Не отдам. Прошу Вас, давайте не будем заходить слишком далеко, чтобы не причинять Вам неудобств? Позвольте дописать, и я отдам Вам один экземпляр. Вы прочтете и убедитесь, что там ничего антисоветского нет, – настаивал я.

Он ухватил мою руку за запястье и начал сжимать. То, что у меня было в свободной руке, я сунул в карман и, перехватив его руку, рывком освободился.

Тогда он крикнул дневального, чтобы тот пошел на вахту и позвал надзирателя. Я сказал старшему лейтенанту: «Не трудитесь, я не буду ждать, пока придет надзиратель. Сейчас встану и выйду». – «Куда?» – спросил он. – «На улицу», – ответил я. Подумав, он сказал: «Пойдем». Видимо, он рассчитывал, что, когда мы будем проходить узенький коридор, где находится его кабинет, он меня туда затолкнет и силой отберет записи.

Мы вышли. Кабинет его оказался закрыт на ключ. Он стал открывать, а одну ногу упер в противоположную стену, перегородив мне путь. Рукой я легко столкнул его ногу и прошел к выходу. Вдогонку злобно прорычал: «Сволочь, ты меня еще вспомнишь!»

Прошла неделя, другая – все тихо. Никто мне ничего не говорит, никуда не вызывает. В лагере произошла смена отрядов, и меня перевели в другой, к другому начальнику. Если прежний начальник имел университетское военное образование, то новый был без военного образования, пожилой мужчина лет шестидесяти, дослужившийся в лагерях до майора. Между собой эти начальники были в натянутых отношениях.

Мое личное дело последовало за мной в новый отряд. Как-то майор вызвал меня к себе. Зайдя в кабинет, я увидел у него в руках какие-то бумаги. «Что ты натворил в том отряде? – спросил он. – Чем так обидел своего начальника? Только давай все начистоту».

Я рассказал ему все, как было, со всеми подробностями. Выслушав меня, майор откинулся на спинку стула, громко хохоча и приговаривая: «Ну и Мокрицкий, ну и Мокрицкий!» Затем он показал мне документ. Это было направление в тюрьму на полгода. Не хватало только подписи моего нового начальника. Он взял документ, поднял его вверх и демонстративно порвал. Затем с презрением выбросил в мусорное ведро. Я понял, что это презрение было адресовано прежнему начальнику. «Спасибо, гражданин начальник», – с благодарностью сказал я.

Аттестат

В силу обстоятельств у меня было всего четыре класса образования. Причем основным образованием было польское. В лагере, как я уже упоминал, в возрасте 35 лет я пошел в восьмой класс вечерней школы и сдал все экзамены на «отлично». По окончании учебы директор школы выдавал аттестаты. Мой отрядный майор забрал у директора мой аттестат. Во время проверки перед заключенными (их было примерно восемьдесят-девяносто человек) он зачитал его, призвав всех брать с меня пример – идти учиться, и хотел демонстративно мне его вручить. Контингент в лагере был разный, и мне такая реклама была ни к чему. Я отказался принять аттестат от начальника.

Он обиделся, посчитав мои действия оскорбительными и незаслуженными. Ведь он для меня столько сделал, можно сказать, спас от тюрьмы. А я его так подвел, унизив перед заключенными. В личной беседе я объяснил ему свою позицию, он успокоился и вернул аттестат директору школы. Директор вручил мне аттестат и сказал: «Мокрицкий, валяй с восьмого сразу в одиннадцатый класс!». См. фото 8 и 9 на вклейке.

Башня, но не построенная

Жилая и рабочая зоны находились совсем рядом, и в обеденный перерыв мы имели возможность изучать «Сторожевую Башню». В летний период мы группами по восемь-десять человек, ложились на травку в круг, головами к центру. Надзиратель, понимая, что мы таким образом изучаем, спрашивал, кто из нас старший. Мы шутливо отвечали: «Крайний». Как в круге можно найти крайнего? Он усмехался и уходил, зная, что другого ответа не получит.

Однажды начальник лагеря зашел в жилую зону во время обеда и заметил, что на траве образовалось несколько таких кружков. Разъяренный, он направился к начальнику рабочего цеха, который был вольнонаемным, и начал кричать:

– Ты здесь штаны протираешь, а там братья «Башню Стражи» разбирают!

– А когда они ее успели построить? – не понимая, в чем дело, спросил тот.

– Дурак, это журнал, который они изучают!

Вопросы из Москвы

Как-то в лагерь прибыл из Москвы представитель из Управления лагерей. У него было несколько вопросов, которые он должен был задать всем Свидетелям Иеговы в лагере: если мы окажемся на свободе, будем ли мы проповедовать? Если правительство зарегистрирует нас как официальную организацию, будем ли мы поддерживать связь с бруклинским центром? Согласны ли мы, чтобы наша литература проходила через цензуру властей? Они знали, что братья в нашем лагере были хорошо организованы и от их авторитетного мнения зависели многие решения в организации на воле.

Я был вызван одним из первых. Мой ответ состоял в следующем. Согласиться изменить нашу жизнь в согласии с поставленными вопросами означает изменить своему имени, Свидетели Иеговы. Каждый из братьев, возвращаясь с допроса, рассказывал, как он отвечал. Все ответы были похожи. Начальник лагеря сказал представителю из Москвы: «Не тратьте напрасно время, других ответов вы не получите. Я уже убедился в этом».

Перед отъездом представитель вызвал меня к себе. Вначале стал говорить разные комплименты, а потом сказал: «Я хочу поговорить с тобой не как сотрудник КГБ, а как человек с человеком. Я плохо знаю учения Свидетелей Иеговы и хочу о них тебя расспросить. Если посчитаешь нужным – отвечай. Если нет – нет». Правда, вопросов, на которые я решил не отвечать, было немного. Он расспрашивал о наших вероучениях: об Армагеддоне, истине об аде, душе и так далее. Как я понял, он сравнивал их с учениями других конфессий. На прощание он меня поблагодарил.

Отступник-лектор

Однажды в лагере было вывешено объявление: «Будет проводиться лекция на тему: «Кто такие Свидетели Иеговы». Лекцию проводит бывший Свидетель Иеговы Александр Мамчук». Этот «лектор» был мне хорошо знаком. После окончания войны, в 1945 году, украинцев с территории Польши переселили в основном в Западную Украину. А поляков – наоборот, из Украины в Польшу. Таким образом семья Мамчуков, украинцев, оказалась у нас, в Западной Украине. Они уже тогда были Свидетелями Иеговы. Их разместили в селе, которое было неподалеку от нашего. Александр был образованным, с хорошим знанием Библии. Он был искусным оратором, от его речей на библейские темы у слушателей захватывало дух. Я стремился познакомиться с ним поближе и, поскольку был молодым в истине, считал, что он мог стать для меня «столпом», на который можно опереться. Но по мере изучения Библии я понял, что на несовершенных людей, какими бы способными они ни были, не следует полностью полагаться. Столпы могут подгнить и завалиться. Так и случилось с Александром Мамчуком. Он подгнил и даже стал предателем. Органы КГБ использовали его как разъездного оратора, но уже не на библейские темы.

Итак, Александра привезли в мордовский лагерь, где находились сотни братьев. Привезли, чтобы открыть им глаза на то, кто такие Свидетели Иеговы. Я не пошел на эту лекцию. Хорошо зная прежнего Александра, мне было бы противно слушать нынешнего. Большинство братьев на лекцию пошли. После они рассказывали, что не услышали там ничего нового или интересного. После лекции брат Алексей Курдас задал Александру вопрос: верит ли он в существование Бога? Тот с ухмылкой ответил: «Я атеист». На следующий день около десяти часов меня вызвал начальник отряда. Я догадывался, что Александр хочет встречи со мной. И не ошибся.

Проходя мимо окна кабинета, я разглядел знакомый силуэт. Зайдя, я посмотрел на начальника, как будто не замечая Александра, и сказал: «Здравствуйте, гражданин начальник». Он ответил: «Здравствуй. Поздоровайся со своим другом». Я не стал смотреть в сторону Александра, сказал: «Гражданин начальник, когда-то он был моим другом. А теперь я сильно сомневаюсь, является ли он хотя бы Вашим другом». – «Кем же ты сейчас считаешь его?», – спросил начальник. – «Гражданин начальник, я хочу называть вещи своими именами. Он несчастный трус. Даже не так. Он как та половая тряпка, которой хозяйка моет пол. И каждый раз после мытья она ее стирает и сушит. А когда тряпка протрется, ее не стирают и не сушат, а выбрасывают в мусор. Он уже здорово поистрепался, и Вы с ним сделаете то же, что хозяйка делает с протертой тряпкой». Начальник заорал: «Как ты смеешь оскорблять советского гражданина? Извинись сейчас же!» – «Хорошо, гражданин начальник», – я повернулся к Александру: – «Если он скажет мне в лицо, что я его оскорбил, я извинюсь. Александр, я тебя оскорбил?» В ответ молчание. И так я повторил трижды, и трижды то же самое – молчание. Он опустил голову вниз и не произнес ни слова. Зазвонил телефон, начальник поднял трубку, коротко что-то спросил. Затем, положив трубку, сказал: «Я вас оставлю вдвоем ненадолго. Думаю, не подеретесь?»

Минут десять мы оба молчали. Александр заговорил первым.

– Сергей, не думай, что я уж такой грешный. Моя жена Таня все еще Свидетель Иеговы. Ее навещают братья, недавно приходил Тихон Плийчук. Я ей не препятствую быть в собрании. Может быть, у тебя есть какой вопрос или просьба, скажи, пока мы одни.

– Да, Александр, у меня есть к тебе вопрос. И я не жду от тебя ответа как от христианина, которым ты уже не являешься. А как от мужчины. Тебе вчера после лекции брат Курдас задал вопрос, веришь ли ты в Бога. Ты сказал, что ты атеист. Это равносильно, как если бы ты сказал, что Бога нет. Я тебе сегодня задаю тот же самый вопрос, который вчера задавал брат Курдас: ты действительно веришь, что Бога нет?

– Я верю, что Бог есть и что Свидетели Иеговы – его организация. Но что мне от того?

– Но почему тогда ты не сказал правду вчера?

– Сергей, тебе трудно меня понять, хотя ты ясно видишь, что со мной происходит. Я действительно как та тряпка, мною еще трут, хотя я уже и здорово протерся и скоро попаду в мусор.

Заходит начальник, спрашивает:

– Ну что, пообщались?

– Да, гражданин начальник.

– Можешь идти.

Вскоре я узнал, что Александр расстался с женой и уехал из Львова. Затем он работал на кирпичном заводе, возил на тачке обожженный кирпич. Он совсем опустился, как-то один брат видел его пьяного, лежащего на автобусной остановке и наделавшего в штаны. А вскоре он пропал, вероятно, умер. Кто хоронил его – неизвестно. Такова судьба «подгнившего столпа». Как верно сказал псалмопевец: «Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения».

Размышляя о событиях из лагерной жизни братьев, я многократно убеждаюсь в том, что хотя Сатана придумывал разные способы, чтобы извести служителей Бога посредством мирских правителей, их задумки не осуществлялись и возвращались им же на голову. Над тем, как вести борьбу со Свидетелями Иеговы, работали целые отделы специалистов, но ни одна попытка не увенчалась серьезным успехом. Почему? Ответ очевиден: борясь со Свидетелями Иеговы, они боролись с Богом. Они не извлекли уроков из истории римских императоров, католической инквизиции, Гитлера и других. Им бы вспомнить конец египетского фараона, который заявлял: «Кто такой Иегова, чтобы я повиновался его голосу …?».

Давление через семью

В советской конституции были прописаны свободы – совести, слова, печати. В процессуальном кодексе даже не было статьи для обвинения по религиозным мотивам. Поэтому нас с женой судили по другим статьям: меня как политического и антисоветского преступника, изменника коммунистическому мировоззрению. Что же сделали с женой? Расскажу по порядку.

Итак, органы КГБ не достигли желаемых результатов в попытках завербовать меня для сотрудничества. После суда я один получил наказание в виде лишения свободы, никого не выдал. Они знали, что для меня значит семья, и решили попытаться ее разрушить. Может быть, тогда поколеблюсь, если поколеблется моя жена?

После моего ареста и осуждения семью не оставили в покое. Власти через КГБ стали использовать самые коварные и изощренные методы в отношении моей жены. Вначале стали подсылать ей антисоветские письма – как она к этому отнесется? Нельзя ли будет за что-то зацепиться, если она клюнет на приманку? Она сразу все поняла и не отвечала на эти письма. Затем стали присылать посылки с провокационным содержимым. Безрезультатно. Тогда подыскали видного ухажера, который начал преподносить ей цветы, духи. Когда он пытался провожать ее с работы, Анна сказала ему прямо: «Спасибо, я не слепая, поводыря мне не нужно». Она вначале думала, что просто нравилась этому человеку. Но позже, на суде, когда одна журналистка проговорилась: «Анна, был человек, который любил Вас, и муж Ваш ему не чета», Анна поняла, что это был завербованный ухажер.

Наконец, исчерпав все возможные средства, Анну решили осудить. После ареста двух братьев – Живеля Станислава и Олещука Владимира – Анну оформили в качестве их подельницы и судили по статье 227 как религиозного хулигана. Якобы она насиловала совесть советских граждан, навязывая им свои религиозные взгляды. Суд был публичным. На суде нашу дочь Светлану пытались использовать в качестве свидетеля против матери. Светлане было всего девять лет, и это, разумеется, было противозаконным. Во время заседания судья поставил девочку на стул и спросил:

– Как тебя зовут?

– Света.

– Света, зови меня дядя Миша. Дядя Миша любит маленьких детей.

– Если ты любишь маленьких детей, зачем забираешь у меня маму?

Судья сделал возмущенное лицо и театрально обратился к публике:

– Видите, видите, как они ее научили?

Толпа в ответ зашумела: «Судить, судить!» Суд, как бы повинуясь возмущению граждан, осудил Анну на два года лишения свободы и лишение родительских прав в отношении двоих детей: девятилетней Светланы и восьмилетнего Володи.

Итак, с семьей расправились. Я отбывал срок в Мордовии, оставалось еще три года. Анна, страдающая послеродовым тромбофлебитом, находилась в заключении в Иркутске. Двое старших детей, чтобы избежать интерната, прятались по родственникам. Вздрагивали при каждом гудке машины. А младший Сережа, трех лет, находился у дедушки с бабушкой.

Что произошло дальше с моей Анной, она рассказывает сама.

История Анны

Первая ночь в тюремной камере. Здесь, в одиночестве, я смогла дать волю чувствам, выплакалась от души. Это не были слезы сожаления о моем решении стоять на стороне истины. Мне было жаль детей. Ведь не было у них родительской защиты. Отец в мордовских лагерях, а я, еще неизвестно, куда попаду – в Иркутск или куда дальше. На следующий день ко мне в камеру подсадили одну женщину. Я сразу ее раскусила. Она тщательно расспрашивала меня обо всем, давала советы, прямо как корреспондентка из газеты. Ничего ценного не выпытала и наутро ее увели.

Через неделю меня отправили по этапу в лагерь. Это было село Плишкино, примерно в двадцати километрах от Иркутска. Началась лагерная жизнь.

В большой женской зоне был представлен самый разнообразный контингент. Наших сестер в то время там не было. Из верующих были две пятидесятницы. Поначалу было тяжело, поскольку не с кем было общаться духовно. Со временам я потихоньку освоилась с лагерной обстановкой. Начался отсчет моего срока.

Когда приходит этап с новыми заключенными, их распределяют по отрядам в зоне, в бараки. Меня определили во второй отряд. Начальником отряда была Анна Георгиевна, юрист первого класса, старший лейтенант по званию. Уже первая встреча с ней оставила приятное впечатление. Она рассказала, что росла в семье евангелистов, но, когда начала учиться, жизнь пошла по другому руслу. Рассказала, что со Свидетелями Иеговы знакома давно, что они были на этой зоне и что, вероятно, еще будут. Также о том, что рядом с нашей зоной есть большая мужская. Еще она поделилась информацией о том, что раньше работала в Норильске в мужском лагере и там видела наших братьев. Когда она ознакомилась с моим делом, то поняла, что мои обвинения надуманны. Анна Георгиевна стала вызывать меня вечерами к себе. Интересовалась подробностями моей жизни, сочувствовала и всячески старалась чем-то помочь. Иногда угощала так, что мне становилось неловко. Я видела: это было от чистого сердца, но все же проявляла осторожность и сохраняла определенную дистанцию в отношениях.

Рядом с жилой была рабочая зона – большая швейная фабрика. Поскольку я ранее занималась пошивом, меня определили туда. Для меня это был самый лучший вариант, поскольку я еще не оправилась от тяжелой болезни.

Однажды Анна Георгиевна в очередной раз пригласила меня к себе. У нее на столе лежала Библия. Первый вопрос, который ее интересовал, – это значение стиха из Бытие 3:15. Честно говоря, уже не помню, как объясняла ей тогда. Наверное, сегодня объяснила бы лучше, имея куда больше знаний. Такие встречи были частыми, и они не ускользнули от внимания соседей по бараку. Нас там было около пятидесяти человек, располагавшихся на двухъярусных кроватях. Соседки стали подозревать, будто я работаю на отрядного стукачом. Когда Анна Георгиевна объяснила им смысл наших встреч, заключенные успокоились. Время шло, статья по которой меня осудили, 227 часть вторая, шла по половине срока. Что это значило? Это значило, что я могла освободиться досрочно, на год раньше, при следующих условиях: 1) рабочие показатели выше 100 %; 2) участие во всех мероприятиях жизни лагеря; 3) учеба в школе; 4) раскаяние в своих преступлениях и 5) отказ от организации Свидетелей Иеговы. За этим всем должна наблюдать начальник отряда. Когда срок подходил к половине, она собрала все данные и подала их на рассмотрение лагерной администрации. Комиссия во главе с начальником лагеря включала начальника режима, культработника, начальника производства – всего шесть человек. На такое условно-досрочное освобождение представила меня Анна Георгиевна. Она сообщила об этом заранее, пояснила, что хочет помочь мне вырваться отсюда. Я сильно сомневалась, поскольку понимала, что это может стать ловушкой. Уже одно лишь раскаяние само по себе означало бы признание в преступлении, которого не совершала. И второе – отказаться от организации было немыслимо. Этого я никогда бы не сделала. Я могла бы сделать это во время следствия или суда и вообще не попасть в лагерь. Тем не менее Анна Георгиевна подала ходатайство. Через месяц состоялось заседание комиссии. На условно-досрочное освобождение было заявлено пятнадцать человек с самыми разными статьями. Заседание комиссии уже подходило к концу, когда к моему рабочему месту подбежала запыхавшаяся начальник отряда: «Быстро иди со мной!» Я ответила, что ее усилия будут напрасны, так как я никогда не откажусь от Бога и его организации и не признаю, что совершила преступление против советской конституции. А это уже достаточные причины не пропустить меня через комиссию. Анна Георгиевна настаивала: «Ничего, ты же учишься в школе, и производственные показатели у тебя высокие. Это примут во внимание». Я пошла с ней, и каков был результат? Первый же вопрос был таков: «Осознала ли ты свою вину перед советским законом? Отказываешься ли от своего бога и от организации?» Я однозначно ответила, что не считаю себя нарушителем советских законов. От Бога не откажусь и также от организации. Тут же на Анну Георгиевну обрушился шквал вопросов: «Кого Вы представляете на условно-досрочное освобождение? Преступницу?» Мне велели выйти. За дверью кипели страсти. Анна Георгиевна пыталась доказать, что в моем деле, которое она досконально изучила, нет оснований для лишения родительских прав и ограничения свободы: «Если мы хотим перевоспитать религиозного человека, чтобы он изменил свое мировоззрение, то это надо делать не такими жестокими методами». Она добилась того, что меня допустили до следующей комиссии – наблюдательной, которая должна была состояться через месяц. Я, конечно, поблагодарила и вернулась в рабочую зону. Я не была в восторге, понимая, что через месяц будет комиссия, но уже из областной прокуратуры. И будут те же самые вопросы. Очередная нервотрепка, психологическое давление.

Но Анна Георгиевна не оставляла меня в покое. Наши встречи продолжались и в кабинете, и в бараке. Окружающие были настроены ко мне доброжелательно. За год, прожитый в лагерной обстановке, даже в одной огромной комнате с людьми различных взглядов, склонностей и нравственных ценностей, мне удалось завоевать уважение многих. Здесь были лесбиянки, воры, убийцы и прочие. Живя с людьми двадцать четыре часа в сутки ничего невозможно скрыть. Из духовной пищи у меня ничего не было. Единственной отрадой была Библия начальника отряда, и то лишь тогда, когда у нее возникали вопросы. Искать в ней ответы было для меня огромной поддержкой.

Итак, прошел месяц. Вечером Анна Георгиевна вызвала меня к себе после работы и говорит: «Мокрицкая, готовься, завтра приезжает наблюдательная». Я попросила оставить меня в покое, так как знала, что меня все равно не пропустят. Для меня это лишь очередная тревога и стресс. Сказала, что хочу с чистой совестью отбыть свой срок и выйти на свободу. Что никогда не изменю свои взгляды и решения, как бы тяжело мне ни пришлось. Анна Георгиевна твердила: «Поверь, я не хочу сломить твою веру, просто хочу помочь. Держись своего решения, а я сама буду воевать за тебя». Так оно и было.

На другой день меня опять вызвали на комиссию из рабочей зоны. И что вы думаете? Повторилось все то же самое. Первый вопрос: «Осознала ли ты свою вину? Раскаялась ли в своем преступлении?» Я отвечаю, что не совершила никакого преступления, а веру в Бога гарантирует советская конституция. И мне не в чем каяться. Опять вопросы к начальнику отряда: «Кого Вы представляете на досрочное освобождение? Ее за воротами уже ждут братья с поручениями». Анна Георгиевна говорит: «Ее ждут дети, трое, ей их нужно воспитывать». Она обращала их внимание на мое отношение к работе, поведение, на учебу и так далее. Члены комиссии возражают: «Она этим прикрывается: вот какая я, мол, хорошая, исправляюсь». Опять попросили меня выйти. Анна Георгиевна вновь сражалась за меня. Через несколько минут пригласили меня войти и сообщили, что допускают меня на последнюю инстанцию – суд. Суд через месяц. Я поблагодарила и вернулась на рабочее место. Однако и это решение меня не радовало. Я прекрасно понимала, что суд не допустит моего освобождения. Это просто было психологическое давление – предложение дешевой свободы за высокую цену. Откажись от Бога и организации, признай, что ты преступница. Вот какова была их цель. Не получилось во время следствия, во время суда, а здесь, за колючей проволокой, может, получится – свобода дорога каждому.

Итак, два месяца нервотрепки прошли, остался еще месяц. Я отказываюсь от такой «свободы», а меня тащат силком. Наконец, приехала областная комиссия суда, она уж положит конец всему. Но какой и как? Опять та же самая процедура. Поскольку ответ с моей стороны был однозначным, сразу возник вопрос судьи к начальнику отряда: «Кого же Вы представляете на досрочное освобождение? Анна Георгиевна, Вы коммунист, Вам партия доверила надзор и перевоспитание преступников, а Вы добиваетесь для них свободы. Пусть работает – труд исправляет». И последний вопрос мне: «Мокрицкая, скажи, твои высокие показатели на работе, дисциплина, учеба – все это с целью выйти на свободу? Как тебя понимать? Ты изначально знала, что твоя статья допускает половину срока. Но это лишь при условии, если ты признаешь, что нарушила советскую конституцию, что откажешься от своего Бога и организации. Но ты же категорически не хочешь это делать. На что ты рассчитываешь? Суд не может освободить тебя, так что придется еще поработать. Срок небольшой, но как ты думаешь дальше работать и вести себя?» – «Гражданин судья, хочу заверить Вас, что мое отношение к труду, поведение, учеба и все остальное не изменятся по двум причинам. Первое: я христианский Свидетель Иеговы, посвятила свою жизнь служению Богу. Честность и добропорядочность – это принципы, заложенные в учении Христа, и вести себя по-другому я не могу. Второе: я получила хорошее воспитание от своих родителей. Они с детства привили мне любовь к труду. Это мое кредо». На этом разговор закончился, и я ушла в рабочую зону. Думала, что, наконец, все закончилось. Однако вечером после рабочего дня начальник отряда прислала посыльного за мной – срочно явиться к ней. Я пришла и спрашиваю: «В чем дело, Анна Георгиевна?» – «Мокрицкая, не поверишь, но у тебя еще есть шанс освободиться». Я спрашиваю: «Как, разве комиссия не уехала?» – «Нет, – отвечает, – я до сих пор боролась за тебя». – «Что Вы еще хотите? Прошу, оставьте меня в покое. Я хочу спокойно работать до конца срока». – «Но я не хочу, чтобы ты оставалась здесь. Тебе здесь не место, среди этого преступного контингента. Я буду до конца бороться за тебя. От тебя требуется вот что. Судья хочет, чтобы ты в письменном виде изложила вкратце свою биографию: как давно ты стала Свидетелем Иеговы, через кого, а также объяснила свои взгляды: что такое Армагеддон, когда он будет, кто будет уничтожен, что такое Царство Христа и др. Ты все это изложи в письменном виде, а я отнесу».

Это предложение было неожиданным. Я неуверенно ответила: «Анна Георгиевна, ведь это серьезный вопрос, мне нужно хорошо подумать. Суд закончился. Кого пропустить – пропустили, а кого нет – оставили в покое. Только меня терзают, почему?» И тут меня осенило: это же очередная ловушка! Почему они хотят именно в письменном виде? Пусть вызовут, и я объясню им все подробно, а писать не стану. Незадолго до суда ко мне приезжали на свидание родители и показали газетную статью, где рассказывалось, как один наш молодой брат попался на подобную удочку. От него взяли письменное объяснение, что он отказывается лишь от подпольной работы по изготовлению литературы, а затем напечатали статью и подписали от его имени, что он отказывается от Бога и организации. Я объяснила ей свои соображения, а она ответила: «И все-таки напиши. А этот случай упомяни, сделав оговорку, что имеешь опасения, чтобы подобное не случилось с тобой. Я сама им зачитаю, а в руки им не отдам, поверь».

Анна Георгиевна очень настойчиво просила, и я согласилась. Подпись поставила прямо под самой последней строчкой письма и сделала письменную оговорку, что надеюсь на их коммунистическую порядочность. Хотя был поздний вечер, вся комиссия ждала моего письменного объяснения. Цели их, конечно, были коварны. Но благодаря моей оговорке, им не суждено было осуществиться. Когда Анна Георгиевна прочитала мое изложение, судья и вся комиссия взбесились: за кого так усердно борется начальник отряда? В результате ей вынесли выговор по партийной линии и лишили одной звездочки на погонах. Я все ждала Анну Георгиевну в ее кабинете. Был уже поздний час, пробил лагерный отбой. Наконец она вернулась, расстроенная. Но не из-за взысканий, а из-за несправедливости. Сказала мне: «Иди, отдыхай». На этом и закончился тот день – полным провалом искренних стараний Анны Георгиевны.

С большим интересом ожидали моего освобождения женщины из отряда. Когда я вернулась в барак, все уже спали. На следующее утро, перед разводом на работу, все пятьдесят человек обступили меня с вопросами. Я пояснила, что мне отказали. «Почему? Какая причина? Может, ты что скрываешь? Может, у тебя есть на самом деле какое-то тяжелое преступление, а ты просто прикрываешься религией? Ведь смотри, пропустили всех пятнадцать человек. А у них были и воровство, и расхищение государственного имущества. У цыганки – убийство и еще здесь, в зоне, 102 нарушения. Она не работала, и ее освободили. А у тебя все на высоком уровне: работа, дисциплина, учеба и так далее. Здесь что-то не то, Анна, скажи правду!» Я не стала ничего подробно объяснять, посоветовав обратиться к начальнику отряда.

Вечером, после работы, женщины обступили Анну Георгиевну и задали ей тот же самый вопрос: «Почему Мокрицкую не освободили?» Она рассказала им все подробно от начала до конца. Рассказала, как я ее предупреждала, что все старания будут напрасны и что она наживет много неприятностей из-за меня. Анна Георгиевна опровергла все подозрения в мой адрес и сказала: «Эта женщина в нашем отряде – настоящий идеал нравственности и преданности своему Богу. Конечно, ей здесь не место. Но пока я бессильна. Я сделала все, что могла».

На этом закончился очередной этап моих терзаний. Областная комиссия и КГБ еще раз убедились, что им не удастся сломить Мокрицкую. Жизнь пошла более размеренно. Особенно меня порадовала новость, что моих детей оставили в покое. (Заседатель суда сообщил моим родителям, что детей в интернат не заберут.) Анна Георгиевна по-прежнему проявляла внимание ко мне. Однако приходилось быть настороже. Неожиданно мне представилась возможность работать на расконвоировке, то есть без конвоя. Моя статья позволяла это. Место было соблазнительное – дежурным приемщиком на молокозаводе, но я отказалась. Во-первых, это накладывало большую ответственность, можно было ходить только на молокозавод и никуда более. Во-вторых, там работал мой подельник Олещук Владимир. Я сознательно избегала встреч с ним, чтобы не дать возможности для нового обвинения – в организации преступной группы.