Текст книги "Брестская крепость"

Под властью врага

Вместе с детьми и тяжелоранеными женщины укрылись в глубоких подземных казематах, в бетонированных крепостных подвалах. Но при всей относительной безопасности этих убежищ безвыходно находиться в них было едва ли не более трудно, чем оставаться там, наверху, где на развалинах, среди огня и смерти, яростно дрались защитники крепости.

Там, наверху, люди активно действовали, боролись, глядя в лицо опасности, встречая ее грудью. Бешеное напряжение этой борьбы прогоняло ощущение страха, забирало все силы мускулов и нервов, не оставляя времени и места для переживаний.

Обитатели подвалов, наоборот, были обречены на вынужденное бездействие. Здесь царила атмосфера мучительной неизвестности, глухой безысходной тревоги, напряженного, тоскливого ожидания. Стоны раненых, плач детей тонули в тяжком грохоте, колебавшем массивные своды. Порой близкие взрывы авиабомб так встряхивали эти подземные коробки, что трескались бетонные полы подвалов и от мощного воздушного удара у людей шла кровь из носа и ушей.

Напрягая слух, женщины жадно ловили долетающие в подвал звуки боя, стараясь угадать, что происходит наверху. Каждый раз бомбежка или обстрел крепости из крупнокалиберных орудий заставляли их дрожать за жизнь детей и за свою участь в ежеминутном ожидании того, что прямое попадание бомбы или снаряда похоронит их под обломками этих тяжелых сводов. Больно сжимали сердце тревожные мысли о судьбе мужей, ведущих бой, и в бессильном отчаянии наблюдали они, как слабеют их дети и смерть от голода и жажды все ближе подступает к ним.

Но это были сильные женщины, они старались вынести все эти испытания без слез и жалоб так же стойко, как сражались с врагом там, наверху, их мужья.

А потом пришло новое, еще более страшное испытание.

Когда на участке 333-го стрелкового полка положение стало совершенно безнадежным, в подвал к женщинам пришел начальник 9-й погранзаставы лейтенант Кижеватов. Покрытый пылью и копотью, до предела измученный, весь в окровавленных повязках, пограничник тем не менее старался говорить с ними бодро и даже шутливо.

– Ну, женщины, – сказал Кижеватов, – побыли вы тут с нами, и хватит. Пора расставаться. Приказываю: берите детей, берите белый флаг и идите сдаваться в плен. В плену хоть кто-нибудь из вас уцелеет, детей сбережете, а здесь всех ждет верная гибель.

Но женщинам, как и их мужьям, плен был ненавистен, и они заявили, что никуда не уйдут и останутся в крепости до конца.

Некоторые даже говорили, что лучше бы Кижеватов велел бойцам перестрелять их вместе с детьми, чем отправлять в плен на муки, где все равно смерть неминуема.

Однако лейтенант был непреклонен. Он сказал, что таков приказ командования и они, жены командиров, должны беспрекословно подчиниться ему. Женщинам дали белый флаг и отправили их в плен.

То же самое в эти дни происходило на другом участке обороны крепости у Восточных, Кобринских ворот, где сражались бойцы 98-го отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона, которым командовали старший политрук Николай Васильевич Нестерчук и лейтенант Акимочкин. Видя неизбежность трагического исхода борьбы, Нестерчук тоже принял решение отослать в плен женщин.

– Слушайте, женщины, – сказал он. – Мы посылаем вас в плен, для того чтобы спасти детей. Приготовьтесь к самому худшему – вас ждут унижения, издевательства, пытки, может быть, даже смерть. Помните одно: вы должны вынести все во имя нашей Родины и ради того, чтобы сохранить для нее своих детей.

Вместе с женщинами и детьми в подземных казематах дивизиона находилась и дочь Нестерчука, четырнадцатилетняя Лида.

Она плакала и просила отца оставить ее здесь, не отсылать от себя. Но Нестерчук наотрез отказал ей. Лида слышала, как он тихо сказал начальнику штаба лейтенанту Акимочкику:

– У меня в пистолете осталось два патрона: один – для врага, другой – для меня. Когда наступит последний момент, у меня не хватит сил застрелить ее своей рукой. Пусть она уходит.

И Лида ушла вместе с женщинами.

Трудно передать все, что пришлось пережить этим женщинам там, в плену. Некоторые из них были расстреляны вместе с детьми, над другими издевались, заставляя становиться на колени перед пулеметами и фотографируя эти сцены. С них срывали одежду, избивали и, подгоняя ударами прикладов, погнали потом в Брест, в городскую тюрьму.

Жена одного из командиров Анастасия Никитина-Аршинова рассказывала мне о том, как группу женщин и детей, в которой находилась и она, вели в плен. Был знойный день, и автоматчикам-конвоирам очень не хотелось идти по такой жаре. Отойдя немного от крепости, они хотели расстрелять здесь же, на месте, всю колонну пленных. Но среди них был один пожилой солдат, решительно воспротивившийся этому расстрелу. То и дело конвоиры останавливали колонну, наводили на женщин и детей автоматы, но каждый раз пожилой солдат, крича и ругаясь, заставлял их отказаться от своего намерения. В конце концов они рассердились на него и ушли назад, в крепость, а он, уже в одиночку, конвоировал пленных до самого Бреста.

Больше двух недель женщины с детьми провели в набитой до отказа брестской тюрьме, где их морили голодом, а потом кормили тухлой треской. Но когда их выпустили, то «на свободе» оказалось немногим легче.

В городе и в окрестных деревнях, где поселились жены наших командиров, их ждало еще немало тяжких испытаний. Они остались без всяких средств к существованию. Имущество их было разграблено. Чтобы прокормить детей, эти женщины нанимались на самые тяжелые работы, а многие из них – жены полковников, майоров, лейтенантов – вынуждены были под угрозой голодной смерти просить милостыню у крестьян. И они ходили по деревням, собирали там подаяние, поддерживая этим силы своих детей.

Во всех превратностях судьбы эти женщины никогда не теряли веры в будущую победу. Они были убеждены, что рано или поздно на востоке снова загремят советские пушки и Красная армия принесет им долгожданное освобождение. Все долгие, гнетущие годы оккупации они жили мечтой о том желанном дне, и только эта надежда давала им силы вынести все, что выпало на их долю.

Дочери Советской Родины, воспитанные партией борцов, они не прозябали в пассивном ожидании свободы и не забывали о борьбе. Одни из этих женщин приняли участие в подпольной работе коммунистических организаций в Бресте и его окрестностях. Другие устанавливали связь с партизанами, выполняли их задания или уходили в отряды. В Брестской области были так называемые семейные партизанские отряды, где вместе с бойцами-мужчинами находились также женщины с детьми.

А потом наступил страшный сорок второй год, когда гитлеровцы начали почти поголовно расстреливать всех, как они говорили, «восточников» – семьи командиров, партийных и советских работников, приехавших в Брестскую область после освобождения Западной Белоруссии. Из местечек и деревень полицаи свозили эти семьи в районный центр Жабинку, близ Бреста. Там, на окраине Жабинки, в течение многих дней не смолкал стрекот пулеметов, и тела расстрелянных женщин и детей ряд за рядом ложились в заранее выкопанные рвы.

Но и эта зверская расправа не смогла запугать тех, кто остался в живых. Смелые женщины продолжали борьбу – они так же беззаветно верили в будущую победу. Рассказывают, что, когда в 1944 году наши самолеты впервые бомбили военные объекты врага в Бресте, эта ночь была подлинным праздником для жен и детей командиров, живших в городе. В то время как оккупанты и их пособники прятались в подвалах и убежищах, эти женщины и дети выбегали на улицы, прямо под бомбежку, как под благодатный весенний дождь, словно веря, что бомбы, сделанные руками советских людей, не смогут поразить их. Они подбирали осколки этих бомб, еще горячие после взрыва, целовали их и потом бережно хранили у себя.

И они дожили в конце концов до желанного дня.

А потом окончилась война, наступил День Победы. Но только немногие из этих женщин дождались возвращения своих мужей – большинство командиров пало в боях 1941 года или погибло в гитлеровском плену.

Семьи командиров получали государственные пособия или пенсии, но еще нелегко было жить в то время на разоренной, разграбленной врагом земле, лишь постепенно залечивающей свои раны. И в эти послевоенные годы женщинам пришлось переносить еще немало трудностей. Вдовы, оставшиеся единственными кормилицами своих детей, они вынуждены были усиленно работать и нередко испытывали материальную нужду и лишения.

Все пережитое наложило на них неизгладимый отпечаток.

Еще сравнительно молодые, они рано постарели, преждевременные морщины легли на их лица, их руки загрубели от трудной работы. Но совесть их чиста и спокойна – среди выпавших им тяжких испытаний они сумели сохранить своих детей, вырастили и воспитали их достойными гражданами, такими же, как были их отцы, погибшие в Брестской крепости в дни героической обороны.

Мальчик из Бреста

Все народы, кроме немецкого, все нации, кроме германской, были для гитлеровцев неполноценными и лишними жителями земли. С тупой надменностью расовая теория фашизма заявляла, что господами, хозяевами на нашей планете предназначены быть только германцы, а другие народы либо вовсе исчезнут с лица земли, либо останутся как слуги, рабы, рабочий скот немецких завоевателей.

Первыми среди этих «неполноценных» наций должны были исчезнуть евреи. Им гитлеровцы не оставляли никакого «либо», этот народ был обречен фашистами на поголовное истребление.

И во всех странах, завоеванных гитлеровской армией, истребление евреев проводилось с невиданным размахом, с подлинно немецкой планомерностью и организованностью. Миллионы людей еврейской национальности или с примесью еврейской крови стали жертвами массовых расстрелов, сгорели в печах лагерных крематориев, были задушены в газовых камерах или в машинах-душегубках. Целые кварталы в городах, превращенные в еврейские гетто, сжигали и разрушали вместе с тысячами населяющих их жителей, носивших на одежде желтую шестиконечную звезду – обязательный знак еврея в оккупированных немцами странах.

Помнят киевляне, как час за часом тянулись по улицам города бесконечные колонны евреев, которых вели на расстрел в Бабий Яр. Помнят узники Освенцима, Майданека, Треблинки, как тысячные партии евреев из Польши и Венгрии, из Советского Союза и Чехословакии, из Голландии и Франции непрерывным конвейером смерти проходили через газовые камеры и штабелями трупов ложились у печей крематориев, не успевавших сжигать мертвые тела. Узнайте у бывших заключенных Маутхаузена, как десятки самолетов с фашистскими крестами на крыльях в один день разбомбили «еврейский филиал» этого лагеря уничтожения, перемешав с землей все его многотысячное население. И в сотнях больших и малых городов расскажут вам о страшной участи тех, кто жил в огороженных колючей проволокой бесчисленных гетто.

В Бресте, где издавна жили тысячи евреев, они испытали то же, что и везде. Так же метили их здесь шестиконечными звездами, так же издевались над ними, так же согнали в гетто, огородив колючей проволокой кварталы, а потом в 1942 году так же, как и в других местах, жители этого гетто были поголовно уничтожены.

Чтобы вы представили себе всю меру горя и мучений, выпавших на долю этих людей, я расскажу вам историю Романа Левина, еврейского мальчика из Бреста.

Левины не были уроженцами Бреста. Они приехали из восточных областей после освобождения Западной Белоруссии. Семья была большая – бабушка, дедушка, отец, мать, маленький Роман и его шестнадцатилетняя сестра. Отец работал в одном из брестских учреждений, мать вела хозяйство, а Роман, которому исполнилось десять лет, уже третий год ходил в школу.

Это лето 1941 года началось для мальчика, как всегда, многолюдным, шумным пионерским лагерем, раскинувшимся в лесу, неподалеку от границы. Походы, купанье, игры, вечерние лагерные костры – все, казалось, шло, как и в прошлом году, весело, интересно. И ни детям, ни воспитателям было невдомек, что не игры в войну, а настоящая и страшная война ожидает их нынешним летом и что через несколько дней вместо теплого огонька пионерского костра в этом приграничном лесу забушует гибельный огонь германских пушек.

Лагерь был близко от Бреста, и детей сумели в то утро 22 июня быстро доставить в город. Отца Роман уже не застал дома – он ушел на работу в первые минуты войны, и с тех пор родные его больше не видели.

Часов в десять утра к дому, где жили Левины, подъехал долгожданный грузовик. В него посадили несколько семей. На улицах рвались снаряды, слышались винтовочные выстрелы, но машина благополучно проскочила к южной окраине города и выехала на Московское шоссе. Всем казалось, что они уже спасены. И вдруг впереди застрочили автоматы, и дед Романа упал на дно кузова убитый. Путь на восток был отрезан – на шоссе засели гитлеровцы.

Так Левины остались в Бресте. Они вернулись домой, похоронили деда, и для них началась жизнь, полная горя и унижений, жизнь, где все лучшее, светлое оставалось в прошлом, настоящее было беспросветно тяжким, а будущее не сулило ничего, кроме тревожных опасений, острого предчувствия смерти. Десятилетний Роман, который до того был просто советским мальчиком, пионером и школьником, вдруг узнал, что он – еврей и что поэтому его могут безнаказанно обидеть, ударить или даже убить.

Он читал в газете оккупантов, слышал от немцев и их приспешников оскорбительные слова в адрес евреев, и вокруг ползли зловещие слухи о будущей расправе с ними.

Мать Романа, считая, что они будут в большей безопасности, если уедут из города, вскоре устроилась работать на небольшом хуторе близ местечка Жабинки. Она увезла с собой Романа, а дочь батрачила в соседней деревне. Только бабушку они не успели взять к себе: в Бресте было создано еврейское гетто, и ее забрали туда, в огражденные колючей проволокой и охраняемые кварталы.

На хуторе вместе с Романом и его матерью жили и другие женщины с детьми – семьи наших командиров, партийных и советских работников – «восточники», как называли их теперь.

Приходилось много и тяжело работать, жить впроголодь, спать всем вместе на нарах в дощатом бараке, но все же они кое-как перебивались, и одно время казалось, что жизнь вошла в какую-то колею и можно будет перетерпеть и дождаться своих.

Однако наступила осень 1942 года, и все изменилось. Газеты снова затрубили о немецких победах, о поражениях Красной армии, о неминуемом и скором разгроме Советского Союза. Потом из Бреста донеслись жуткие вести – все население гетто было вывезено за город и расстреляно. Там погибла и бабушка Романа. А затем повсюду – и в городах и в деревнях области – началась охота за «восточниками»: их уничтожали целыми семьями – детей, женщин, стариков. Люди на хуторе затаились, притихли, в страхе ожидая своей очереди.

И эта очередь пришла. Однажды ночью хутор оцепили эсэсовцы и полицаи.

Мать Романа тотчас же поняла, что явилась смерть. Она уже не думала о себе – ею владела только одна мысль: как спасти сына. Прежде чем гитлеровцы ворвались в барак, она успела сказать Роману, чтобы он спрятался под нарами. Мальчик кинулся туда и, съежившись, притаился за большим чемоданом. Он слышал топот сапог, испуганные крики детей и женщин, резкие команды, грубую ругань полицаев, и вдруг сквозь этот шум до него донесся тихий, скорбный голос матери: «Прощай, мой мальчик!»

Потом всех вывели наружу, один из полицаев осмотрел еще раз все помещение и заглянул под нары, но за чемоданом не заметил спрятавшегося Романа и тоже ушел. Возгласы и крики, доносившиеся со двора, постепенно удалились и смолкли – эсэсовцы и полицаи повели людей к ближнему лесу.

Тогда мальчик вылез из своего убежища и, отворив окно, выбрался во двор. Охваченный инстинктивным паническим страхом, он бросился бежать в темноту, сам не зная куда и зачем, а сзади, словно подхлестывая его, неслись злые трескучие очереди автоматов – гитлеровцы делали свое палаческое дело.

Опомнившись немного, он решил идти в соседнюю деревню – к сестре. Но когда он вызвал ее из дому и рассказал все, что произошло, она, плача, сказала:

– Тебе нельзя оставаться со мной. Нас здесь тоже расстреляют, может быть, сегодня или завтра. Уходи, попробуй спастись. Иди на восток, ты маленький – возможно, кто-то сжалится над тобой.

И мальчик пошел.

Стояла осень, лил дождь, густая грязь была на дорогах. Вымокший, дрожащий от холода, бесприютный, Роман шел наугад полевыми дорогами, лесными тропками. Маленький, слабый и беспомощный человек, он вдруг оказался один, без родных, без крова, без куска хлеба в огромном, чужом и враждебном ему мире.

Смерть шла по пятам за ним, смерть, казалось, подстерегала его за каждым поворотом дороги, в каждом доме на его пути, в каждом встречном прохожем, который мог оказаться гитлеровцем или полицаем. И хотя Роман научился лгать и выдавать себя за украинца, называя вымышленную фамилию, он знал уже, что у него типично еврейская внешность, и понимал, что полицаи скорее всего не поверят ему.

Он старался не заходить в деревни, спал где попало, ел что придется и все время опасался роковой встречи с полицией. И все-таки она произошла два или три дня спустя. Полицай встретил мальчика неподалеку от Жабинки и, внимательно вглядевшись в его лицо, повел с собой.

Они пришли в Жабинку, одно название которой в те дни внушало людям ужас: именно сюда свозили «восточников» из окрестных деревень, и за окраиной этого местечка происходили массовые расстрелы. А когда они оказались перед начальником жабинской районной полиции – известным на всю округу палачом, – Роман понял, что судьба его решена.

У начальника полиции сидела какая-то женщина – молодая и красивая. Полицай, который привел Романа, прервал их беседу и доложил о задержанном. Мельком взглянув на мальчика и задав ему для проформы два или три вопроса, начальник полиции молча сделал своему подчиненному знак, и Роман догадался, что этот жест обозначает его смерть. Полицай толкнул Романа автоматом, приказывая идти к дверям, но их остановила женщина, сидевшая у стола.

Она вдруг стала просить начальника полиции отдать ей этого мальчика, чтобы он помогал ей дома по хозяйству. Роман заметил, что просьба эта не пришлась по душе начальнику полиции, но он все же не отказал женщине и отпустил полицая.

Женщина привела Романа к себе домой. Она оказалась жительницей Жабинки, полькой по национальности, Флорией Будишевской. Жила она с сестрой и сыном Марианом, однолетком Романа. Пожалев мальчика, она взяла его совсем не как работника по дому, а для того, чтобы он рос и воспитывался вместе с ее сыном. И Роман, находившийся на волосок от смерти, неожиданно для себя попал в дом, в семью, к женщине, которая была с ним ласковой и доброй и во многом заменила ему в это тяжкое время погибших мать и сестру.

Влияние Будишевской на начальника полиции объяснялось просто: в ее доме долго жил важный немецкий чиновник, покровительствовавший своей хозяйке. И Флория порой ловко пользовалась его поддержкой. Ей удалось спасти от расстрела несколько семей «восточников», она не раз помогала попавшим в беду русским. А потом Роман заметил, что к его приемной матери иногда ночами ходят какие-то непонятные люди, с которыми она разговаривает наедине, полушепотом, и стал догадываться, что Будишевская связана с партизанами.

Мало-помалу прекратились расстрелы. Пришли известия о разгроме немцев на Волге, постепенно изменился тон газет, и стало ясно, что Советская армия теснит врага. Уже по-другому вели себя полицаи – видимо, они начали подумывать о возможном исходе войны и о своей будущей судьбе. Все шире и активнее действовали в окрестных лесах партизаны. Воскресли, оживились надежды людей на скорое освобождение.

Летом 1944 года жители Жабинки наконец услышали долгожданный голос фронта – дальний гул канонады, доносившийся с востока. И тогда Роман Левин решил идти навстречу наступающим советским войскам. Флория Будишевская и Мариан проводили его в дорогу. Верующая католичка, Флория на прощание благословила мальчика и надела ему на шею маленький серебряный медальон-иконку. Поблагодарив свою спасительницу, Роман ушел и вскоре оказался уже по ту сторону фронта, в деревне, освобожденной Советской армией.

А когда немного позже была освобождена вся Брестская область, он узнал, что через несколько дней после его ухода Флория Будишевская была арестована гестапо – видимо, ее связи с партизанами стали известны немцам. Ее увезли в Брест и расстреляли накануне освобождения города.

Роману вскоре удалось найти своего отца – он ушел из Бреста в первый день войны вместе с войсками и остался жив. Мальчик жил сначала с ним, а в девятнадцать лет стал самостоятельным. Он работал на заводе в Одессе, потом переехал в Харьков, обзавелся своей семьей и заведовал клубом на одном из харьковских предприятий. Несколько лет назад ему после долгих поисков посчастливилось разыскать сына Флории, Мариана Будишевского, который сейчас работает инженером в Варшаве. Названые братья постоянно переписываются и надеются встретиться.

В эти послевоенные годы обнаружилось поэтическое дарование Романа Левина. Сейчас он член Союза писателей Украины, автор многих стихов и книжки «Цена счастья», изданной в 1958 году в Харькове. В этом сборнике есть стихотворение «Медальон». Я привожу его в заключение своего рассказа не из-за художественных достоинств этих стихов (с тех пор Роман Левин сильно вырос как поэт), а как стихотворный документ, своего рода поэтическую военную автобиографию мальчика из Бреста.

Медальон

Флории Будишевской

 
1
Начинался день рассветом мутным…
Оставляя по утрам кювет,
Мальчуган, босой и бесприютный,
Шел дорогой небывалых бед.
 
 
Трижды он бежал из-под расстрела,
Мыкался по польским хуторам,
Смерть из каждой щелочки смотрела
И упрямо кралась по пятам.
 
 
Что успел он повидать на свете?
Где его дорога началась?
Дул над миром предвоенный ветер,
Когда мальчик кончил третий класс.
 
 
Справа Брест огнями серебрился,
Рядом Буг границею пролег.
В пограничной зоне разместился
Пионерский летний городок.
 
 
На ночь в пуще затихали птицы,
Месяц над землею нависал,
И тогда, наверно, за границу
Долетали наши голоса.
 
 
Эхо возвращалось из Заречья,
Полного тревожной тишины.
Но, быть может, самый тихий вечер
Был на грани мира и войны.
 
 
Угли в лагерном костре сгорали,
Звезды становилися тусклы,
А за Бугом спешно расчехляли
Крупповские серые стволы.
 
 
Нервно нахлобучивая каски,
Сигареты докурить спеша,
Замерли под Бялою-Подляской
Немцы на исходных рубежах.
 
 
2
Томики Майн Рида и Жюль Верна,
Полные придуманных тревог,
Уступили место непомерным
Испытаньям Родины его.
 
 
Человек одиннадцатилетний,
На нелегком повзрослев пути,
В первый раз до мелочей последних
Родину, Отчизну ощутил.
 
 
Родиной был дом и школа рядом,
А отныне родиною стал
Косогор в воронках от снарядов
И кювет, где он заночевал.
 
 
Родиной стал воздух горьковатый,
Порохом пропитанный насквозь,
И могила русского солдата,
Где звезду оставить не пришлось.
 
 
Да и сам он, мальчуган живучий,
Потеряв отцовское жилье,
Стал слезинкой Родины горючей
И частицей стойкости ее.
 
 
И когда был к жизни путь потерян,
Цепь облав ждала невдалеке,
Женщина ему открыла двери
В небольшом полесском городке.
 
 
От фашистских глаз надежно скрыла
И, похлопотав над очагом,
Сытно, по-хозяйски накормила,
Не спросив почти что ни о чем.
 
 
Есть слова, не сдобренные делом,
И поступки честные без слов,
Но всего честней на свете белом
Был мальчишку приютивший кров.
 
 
3
Где-то на Полтавщине далекой
Мать его когда-то родила.
Не вчера ль над ямой неглубокой
Пуля сердце матери нашла?
 
 
Было бы спокойней умереть ей,
Если б знала, что в последний час
В этом непомерном лихолетье
Кто-то сына от расстрела спас.
 
 
Что, ресницы сонные смежая,
Он уснул, спокойствием храним,
Что из Польши женщина чужая
Матерью склонилася над ним.
 
 
4
Ночь поблекла и ушла на запад,
Вместе с ветром унося туда
Наших нив испепеленных запах,
Раненых германцев поезда.
 
 
И когда окрасился упрямо
Горизонт кровавою зарей
И у зданья волостной управы
На посту сменился часовой,
 
 
С трижды распроклятою утайкой,
Не решив еще, идти куда,
Распрощавшись с доброю хозяйкой,
Снова дом мальчишка покидал.
 
 
У дверей она остановила
И, хотя был мальчик не крещен,
Всею пятерней перекрестила,
Повязав на шею медальон.
 
 
На пластинке тоненькой Мадонна,
Неземным видением представ,
С мальчиком пошла по опаленным,
Самым грешным и святым местам.
 
 
И опять игра со смертью в прятки,
И опять дороги вкривь и вкось,
И опять скитания с оглядкой,
И ночлеги где и как пришлось.
 
 
То ли впрямь он родился в сорочке,
То ли стал спасительным щитом
Медальон, где две латинских строчки
Были у Мадонны над перстом.
 
 
И совсем не верующий в Бога,
До сих пор храню я медальон
В память об исхоженных дорогах
И о той, кем был благословлен.