Текст книги "Брестская крепость"

Таран над Брестом

Занимаясь розысками защитников Брестской крепости, встречаясь с участниками этой обороны, я столкнулся с любопытной историей, которая дотоле оставалась неизвестной и не была внесена в хронику Великой Отечественной войны.

Осенью 1954 года, когда я встретился в Ереване с Самвелом Матевосяном, он рассказал о воздушном бое, происходившем над Брестом в первый день войны, 22 июня 1941 года.

Это было около 10 часов утра, когда крепость была уже окружена и вела тяжелый бой. Отбивая атаки немецкой пехоты в крепостном дворе, Матевосян и его товарищи видели, что несколько наших истребителей – «Чайки», как тогда их называли, – ведут над Брестом бой с группой «мессершмиттов». Численное превосходство было на стороне противника, но советские летчики сражались отчаянно и сбили два или три вражеских самолета. Этот бой уже подходил к концу, как вдруг одна из наших машин устремилась навстречу «мессершмитту» и столкнулась с ним в воздухе. Охваченные пламенем, оба самолета пошли к земле и скрылись из виду.

По словам Матевосяна, подвиг неизвестного пилота глубоко взволновал защитников крепости. Все они были уверены, что герой погиб, и отважный поступок его придал им новые силы в их невероятно трудной борьбе.

Позднее, когда удалось разыскать многих других героев крепости, некоторые из них тоже оказались очевидцами этого воздушного боя и полностью подтвердили историю, рассказанную Матевосяном.

До этого считалось, что первый воздушный таран в Великой Отечественной войне совершил 27 июня 1941 года летчик-комсомолец Петр Харитонов на подступах к Ленинграду, за что он был удостоен звания Героя Советского Союза. А теперь выходило, что такой же таран был сделан еще в первый день войны, даже в самые первые ее часы, над Брестом. Было бы крайне важно установить имя неизвестного летчика. Но тогда я думал, что сделать это окажется невозможным. В первый день войны в районе Бреста шли тяжелые бои, противник продвигался в глубь нашей территории, и казалось, что в таких условиях подвиг летчика, вернее всего, остался незамеченным и тем более вряд ли зарегистрирован в документах.

К счастью, я ошибся.

Однажды я был приглашен выступить перед коллективом одного авиационного училища. Это училище имеет славную историю, и среди его питомцев – несколько десятков Героев Советского Союза.

В клубном зале собрались курсанты, преподаватели, командиры. Я рассказал им о событиях в крепости и, так как тут сидели летчики, упомянул о воздушном таране в районе Бреста, выразив сожаление, что, вероятно, имени героя-летчика нам никогда не удастся узнать.

По окончании вечера в клубном фойе ко мне подошел преподаватель училища майор Захарченко.

– А ведь вы ошибаетесь, – сказал он мне, улыбаясь. – Напрасно вы думаете, что фамилия этого летчика никому не известна. Я, например, знаю ее.

Я думаю, вы поймете, с каким нетерпением я стал его расспрашивать.

Накануне войны Захарченко, тогда еще лейтенант, служил в 123-м истребительном авиационном полку, который располагался на аэродромах близ Бреста и охранял воздушные границы в этом районе. На рассвете 22 июня 1941 года летчики приняли бой против воздушных сил врага.

– Около десяти часов утра, – рассказывал майор Захарченко, – на пятом или шестом вылете наших истребителей мы все стали свидетелями воздушного тарана. Один из летчиков – как мне помнится, это был командир эскадрильи майор Степанов – израсходовал в бою свои патроны и таранил «мессершмитт». Летчик погиб, и мы похоронили его на нашем аэродроме.

Больше ничего майор Захарченко сообщить не мог. Но и этого было достаточно: его свидетельство давало надежную нить для поисков – номер части. И, вернувшись в Москву, я разыскал в военном архиве документы 123-го истребительного полка.

Там хранилась боевая история части, составленная офицерами штаба, и в ней я нашел описание воздушных боев, которые вел полк в районе Бреста. Среди скупых, лаконичных фраз полковой истории было и сообщение о первом воздушном таране. Но при этом обнаружилось, что майор Захарченко допустил две существенные ошибки – впрочем, тут нечему удивляться, ведь он рассказывал мне о событиях спустя пятнадцать лет. Во-первых, воздушный таран над Брестом совершил не майор Степанов, а лейтенант Петр Рябцев. Во-вторых, сам герой при этом таранном ударе не погиб, а спасся на парашюте.

Вот что записано в истории 123-го истребительного авиационного полка о воздушном таране над Брестом:

«22/VI-41 г. 4 истребителя – капитан Мажаев, лейтенанты Жидов, Рябцев и Назаров – вступили в бой с Ме-109. Самолет лейтенанта Жидова был подбит и пошел на снижение. Три фашиста, видя легкую добычу, сверху стали атаковать его, но капитан Мажаев, прикрывая выход из боя лейтенанта Жидова, меткой пулеметной очередью сразил одного „мессершмитта“, а второй фашист был подхвачен лейтенантом Жидовым и подожжен.

В конце боя у лейтенанта Рябцева был израсходован весь боекомплект. Лейтенант Рябцев, не считаясь с опасностью для жизни, повел свой самолет на противника и таранным ударом заставил его обломками рухнуть на землю. В этом бою было сбито 3 фашистских истребителя при одной своей потере».

За этой первой записью следовали многие другие, и в них часто встречалось имя Рябцева. Как ни сухи и ни скудны были строки полковой хроники, все же они с уверенностью свидетельствовали, что Петр Рябцев был одним из самых активных и отважных летчиков своей части.

В конце июня полк был отозван с фронта в Москву и получил на вооружение новые Яки (самолеты конструкции А. С. Яковлева).

Затем эскадрильям его поручили охранять воздушные подступы к Ленинграду, и Петр Рябцев оказался на аэродроме Едрово. Немецкие самолеты рвались к городу Ленина, в небе шли непрерывные бои, и молодой летчик в эти дни принял участие в десятках жарких воздушных схваток. 31 июля 1941 года Петр Сергеевич Рябцев героически погиб в бою над своим аэродромом.

Там же, в военном архиве, нашлось и личное дело лейтенанта Петра Рябцева. Вот что я узнал из него.

Петр Сергеевич Рябцев родился в 1915 году в большой рабочей семье, которая жила в заводском поселке Красный Луч в Донбассе.

Окончив семилетку, 16-летний комсомолец Петя Рябцев поступил в заводскую школу ФЗУ, а потом работал в цехе этого завода электромонтером. Когда комсомол призвал молодежь вступить в ряды Воздушного флота, Петр Рябцев сразу же откликнулся на призыв. В 1934 году он становится курсантом авиационной школы и успешно заканчивает ее. В аттестациях и характеристиках, которые приложены к личному делу П. С. Рябцева, о нем говорится как о патриоте, хорошем товарище, инициативном, энергичном комсомольце, как о пилоте, хорошо овладевшем своей профессией. С 1938 года Петр Рябцев – кандидат, а с 1940 года – член КПСС.

Это были лишь краткие, по-анкетному казенные сведения, но уже из них передо мной вставал образ юноши, смелого защитника Родины в годы войны.

Летом 1957 года я рассказал о лейтенанте Петре Рябцеве и о его подвиге в очерке, который был напечатан «Комсомольской правдой». Я надеялся, что родные и друзья Петра Рябцева прочтут его и помогут нам узнать больше о герое. Так и случилось.

В тот день, когда был опубликован очерк, в редакцию позвонил главный инженер одной из крупных подмосковных строек Филипп Рябцев, родной брат Петра. А еще через две недели в газете появилась его статья. Это был рассказ о рабочей семье Рябцевых, вырастившей целое поколение молодых тружеников и воинов.

Глава этой семьи, Сергей Константинович Рябцев, 60 лет подряд проработал кузнецом в Донбассе на том же заводе. Он умер незадолго до того, как я начал искать следы его героически погибшего сына. А мать Петра Рябцева, Ирина Игнатьевна, была еще жива. Женщина, родившая десять и вырастившая девять сыновей, она награждена орденом «Материнская слава» I степени и жила в заводском поселке вместе со старшими детьми.

Сергей Рябцев начал трудовой путь задолго до революции. Дружба с рабочими-большевиками привела его на дорогу революционной борьбы. Несколько раз он смело выступал перед хозяевами как защитник прав рабочих и пользовался любовью и уважением товарищей. В 1917 году, как только в Донбасс пришла Советская власть, Сергей Константинович Рябцев был избран первым председателем заводского комитета профсоюзов. А в 1924 году рабочие Донбасса послали его своим делегатом в Москву на похороны В. И. Ленина.

Человек, прошедший суровую жизненную школу, старый кузнец воспитал своих детей в духе лучших рабочих традиций, прививая им любовь к труду, преданность Родине и партии. Дружно жила эта большая семья.

До революции Рябцевы занимали маленькую квартиру – две комнаты, причем одна была отведена сыновьям. Все девять мальчиков спали на нарах, которые сколотил им отец. В доме была заведена строгая дисциплина, и отец внимательно следил за поведением сыновей. Например, уходя из дому, каждый из братьев – в том числе и взрослые – обязан был говорить, куда и на сколько времени он идет. Дома у всех были свои обязанности по хозяйству – стирка белья, мытье полов, заготовка дров, – которые мальчики неукоснительно и добросовестно выполняли, разгружая от работы мать.

После революции завод предоставил Рябцевым четырехкомнатную просторную квартиру. Жить семье стало легче. Старшие сыновья работали на том же заводе, где трудился их отец, младшие учились. И была в семье Рябцевых одна нерушимая традиция: когда кому-нибудь из сыновей исполнялось шестнадцать лет и он заканчивал школу, отец покупал ему новый картуз и приводил к себе на завод.

«Проработай три года, получи рабочую закваску, а потом самостоятельно решай свою судьбу. Ошибки не сделаешь», – говорил он.

И все девять сыновей прошли эту рабочую школу на заводе.

Трое братьев Рябцевых погибли в годы войны, защищая Родину. Федор был директором одного из ленинградских заводов и пал в 1941 году в народном ополчении под Можайском. Алексей, рядовой солдат-зенитчик, был убит под Гродно, а Петр погиб, охраняя воздушные подступы к Ленинграду.

Два старших брата Рябцевы – Иван и Владимир – проработали всю жизнь на заводе, где 60 лет трудился их отец, и вышли на пенсию. Павел до сих пор работает там же токарем. Два брата – Александр и Виктор – были офицерами Советской армии.

Филипп Сергеевич Рябцев вспоминал, как в начале июля 1941 года он однажды вечером, вернувшись со службы домой, нашел под дверью небольшую записку от своего брата Петра. На клочке бумаги было второпях набросано: «Дорогой братишка, был проездом, жаль, что не застал, времени в обрез, еду получать новую машину. Я уже чокнулся в небе с одним гитлеровским молодчиком. Вогнал его, подлеца, в землю. Ну, бывай здоров. Крепко обнимаю тебя, твою жинку и сына. Петро».

«Чокнулся» – это и было беглое упоминание о воздушном таране над Брестом.

Два месяца спустя Филипп Рябцев получил сообщение о гибели брата. Эту печальную весть получили также в Донбассе в семье Рябцевых, и тогда самый младший из братьев, Виктор, подал заявление в летную школу, стремясь занять место Петра в боевом строю. Его желание было удовлетворено. Он окончил авиационное училище и сражался на фронтах. На его личном боевом счету больше десяти сбитых фашистских самолетов. После войны Виктор Рябцев служил в авиации и летал на новейших реактивных машинах. Только недавно он вышел в отставку.

После опубликования статьи в «Комсомольской правде» и после того, как в январе 1958 года я выступил по Всесоюзному радио с рассказом о воздушном таране над Брестом, пришло несколько десятков писем. Мне писали родные и знакомые Петра Рябцева и просто радиослушатели и читатели.

Взволнованное письмо, полное и материнской боли, и гордости за сына, прислала 74-летняя мать Петра Рябцева, Ирина Игнатьевна. Поделились воспоминаниями о герое друзья его детства, юности и бывшие боевые товарищи.

Но, конечно, самыми интересными были свидетельства участников того боя, в котором Петр Сергеевич Рябцев совершил воздушный таран. Вот что написано в письме, полученном из Ленинграда:

«Вам пишет офицер запаса гвардии полковник Мажаев Николай Павлович, тот капитан Мажаев, который 22/VI-41 года вместе с летчиками лейтенантами Жидовым, Рябцевым и Назаровым вел описанный Вами бой.

Динамика боя, если мне не изменяет память, описана правильно. В этом неравном бою, когда у нас на исходе были боеприпасы, встала необходимость выйти из боя. Лейтенант Петр Рябцев, уже не имея патронов, совершает таран и этим приводит в смятение группу вражеских самолетов – они выходят из боя. Сам Петр Рябцев покинул самолет и благополучно приземлился, воспользовавшись парашютом. Таран Петра Рябцева – не случайное столкновение, как это иногда имело место в дни войны, не результат безвыходности положения, а сознательный, расчетливый, смелый и связанный с определенным риском маневр бойца во имя победы.

Жаль Петра Рябцева, что рано погиб, а еще больше жаль, что забыли о нем.

Петр Рябцев погиб 31 июля 1941 года при взлете в момент штурмового налета большой группы самолетов Ме-110 на наш аэродром.

Упал П. Рябцев в двухстах метрах от наблюдательного пункта штаба дивизии, в кустарник. Искали его два-три дня, и когда случайно обнаружили с воздуха, то оказалось, что самолет был перевернут, шасси не убраны (он их, очевидно, не успел убрать), в районе бронеспинки и фонаря – осколочные пробоины; очевидно, он был поражен осколками в голову».

А вот как описывает памятный бой 22 июня 1941 года другой его участник, бывший лейтенант, а ныне полковник, Герой Советского Союза Георгий Жидов. Он описал его в газете «Советская авиация» 17 июля 1957 года.

«…Стояла ясная погода. Между девятью и десятью часами утра вражеские самолеты начали бомбить штаб одного нашего соединения, расположенного недалеко от аэродрома. Фашистских бомбардировщиков прикрывала группа истребителей.

Мы вылетели звеном: капитан Мажаев, лейтенанты Рябцев, Назаров и я. На высоте примерно 3500 метров нам встретилась группа самолетов противника – Ме-109.

Завязался напряженный бой. Атака следовала за атакой.

Наши летчики старались держаться вместе, чтобы можно было прикрывать друг друга. Бой продолжался 8–10 минут. Встретив упорное сопротивление советских летчиков, гитлеровцы решили пойти на хитрость. Четыре самолета Ме-109 вошли в глубокий вираж, а четыре продолжали с нами бой. Кроме того, Хе-113 атаковали нас сверху.

Создалось очень трудное положение. Я пошел в атаку на врага, а меня, в свою очередь, преследовал «мессер». Капитан Мажаев взял его под обстрел. Одновременно фашистские Ме-109, ранее вышедшие из боя и набравшие вновь высоту, стремились атаковать Мажаева. Наперерез врагу ринулся лейтенант Рябцев. В пылу боя Петр израсходовал боекомплект, а преградить путь к самолету Мажаева надо было во что бы то ни стало.

Вот тут-то и созрело у отважного летчика решение – таранить ведущий истребитель врага. Резко развернув свою «Чайку», Рябцев пошел на сближение с противником.

Видно, фашист не хочет уступать. Но его нервы не выдерживают: гитлеровец накреняет самолет и пытается уйти вниз. Но поздно! Рябцев своим самолетом ударил по вражеской машине. И тут же истребители, немецкий и наш, пошли к земле. Вскоре в воздухе появилось белое пятнышко – парашют. Мы, занятые боем, не смогли определить, кто спускался на нем. Как потом стало известно, парашют раскрылся у Рябцева, а гитлеровец врезался в землю вместе со своим самолетом…»

Итак, не могло быть никаких сомнений в достоверности воздушного тарана над Брестом, совершенного в первый день войны между девятью и десятью часами утра. Этот подвиг был документально закреплен в истории 123-го истребительного полка и подтвержден участниками воздушного боя. Героическая легенда, которую рассказали мне несколько лет назад защитники крепости, теперь превратилась в быль, в боевой подвиг донбасского паренька Петра Рябцева.

И когда я писал об этом подвиге в «Комсомольской правде», я, конечно, думал, что таран, совершенный Рябцевым над Брестом, был самым первым воздушным тараном Великой Отечественной войны. И вдруг обнаружилось, что я ошибался. Письма читателей и радиослушателей принесли мне совершенно неожиданные известия. Боевая история нашей авиации оказалась еще более удивительной и славной, чем я предполагал.

Сначала московский слесарь Федор Ильин сообщил мне, что около шести часов утра в первый день войны в приграничном местечке Выгоде, между Белостоком и Ломжей, он видел, как неизвестный советский летчик на самолете У-2 таранил атаковавший его «мессершмитт» и погиб сам, сгорев вместе со своей машиной, которая упала недалеко от дома, где жил тогда Ильин.

Однако вслед за этим письмом пришли два других – от летчиков-комсомольцев А. Загоруйко, В. Кабака и Ю. Малецкого и от бывшего сержанта 12-го истребительного авиаполка Алексея Шанина из Волгоградской области. Они рассказали мне о воздушном таране летчика младшего лейтенанта Леонида Бутелина, служившего в одном полку с Шаниным. Леонид Бутелин еще в 5 часов 15 минут утра 22 июня 1941 года таранил «Юнкерс-88» над своим аэродромом Боушев, в 30 километрах от города Станислава, на Западной Украине. Сам он при этом погиб.

Оказалось, что таран 22-летнего белорусского комсомольца Бутелина записан в истории 12-го авиаполка. И я решил, что он и был первым тараном Великой Отечественной войны. Но прошло несколько дней, и почта принесла новые, неожиданные сюрпризы.

Два бывших летчика – подполковник в отставке Андрюковский из Ярославля и полковник запаса Молодов из Киева – сообщили, что 22 июня еще около 5-ти часов утра, то есть через полчаса после начала войны, их сослуживец по 46-му истребительному авиаполку, старший лейтенант Иван Иванович Иванов, в районе Млынова, близ города Дубно, на Украине, таранил в бою «Хейнкель-111». Погибший при этом таране старший лейтенант Иванов за свой подвиг был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

Позднее комсомолец Корчевный из Херсона прислал мне газету «Правда Украины» со статьей, где приводилась цитата из боевой истории 46-го полка, с описанием подвига И. И. Иванова.

Казалось, теперь уже не было сомнений: первым летчиком, таранившим в воздухе вражескую машину в первый час войны, следовало признать уроженца Московской области, старшего лейтенанта Ивана Иванова. Но чудеса продолжались: позднее выяснилось, что в это же самое время, около 5 часов утра, на другом участке фронта, у городка Замброва, таранил в бою «мессершмитт» летчик 124-го истребительного авиаполка, младший лейтенант Дмитрий Кокорев. Об этом мне сообщил старший лейтенант Львов, приложивший к своему письму выдержку из полковой истории, где описан подвиг Кокорева. Сам летчик, подобно Рябцеву, остался жив после тарана, вернулся в свою часть и был награжден орденом Красного Знамени. Кокорев погиб уже позже, 12 октября 1941 года, над аэродромом Сиверский, защищая воздушные подступы к Ленинграду.

Вот к каким неожиданным результатам привели меня поиски следов неизвестного летчика, таранившего около десяти часов утра над Брестом вражеский самолет. Словно разматывался сказочный клубок – так развертывалась передо мною героическая история нашей авиации в первые часы Великой Отечественной войны. Петр Рябцев, таран которого произошел между девятью и десятью часами утра. Неизвестный советский летчик, в шесть часов утра таранивший «мессершмитт» в районе местечка Выгоды на маленьком самолете У-2. Младший лейтенант Леонид Бутелин, совершивший свой подвиг в пять часов пятнадцать минут утра. И, наконец, два летчика – Иван Иванов и Дмитрий Кокорев, которые совершили воздушные тараны около пяти часов утра.

Но за кем же все-таки остается первый таран в Великой Отечественной войне, спросит читатель: за Ивановым или за Кокоревым? Думаю, что установить это со всей точностью будет просто невозможно. Да и важно ли это, в конце концов?

Пусть все эти имена – Дмитрия Кокорева и Ивана Иванова, Леонида Бутелина и Петра Рябцева – будут отныне и навсегда вписаны в боевую историю нашей авиации, и страна воздаст должное памяти отважных летчиков, которые грудью прикрыли небо Родины в грозный час войны.

Встречи героев

Весной 1957 года я отправился в длительную поездку по Союзу. К этому времени откликнулось уже больше трехсот участников обороны, и надо было встретиться с ними, записать их воспоминания, с их помощью прояснить некоторые события тех героических дней.

Интерес к обороне Брестской крепости и ее защитникам был повсюду очень велик, и в краях и областях местные власти охотно пошли навстречу моим просьбам. Я заранее давал знать о дне приезда и сообщал адреса бывших защитников крепости, которые живут на территории этой области или края. Героев обороны вызывали в областной или краевой центр, мы с ними выступали на предприятиях, в клубах, школах, библиотеках, а в свободное время я записывал их воспоминания. Так я объехал больше двадцати областей Российской Федерации, Украины и Белоруссии.

Сколько за это время было удивительных встреч, радостных свиданий, неожиданных открытий. То в вестибюле гостиницы кинутся обниматься однополчане, впервые встретившиеся после войны, и плачут, и смеются, и ощупывают один другого, словно не веря глазам.

– Друг!.. Живой!.. А я-то думал, уж и косточек нет…

То разговорятся двое участников обороны, служившие в совсем разных полках, вроде и незнакомые прежде. А потом неожиданно выясняется, что дрались они рядом, даже ранены были одной и той же немецкой гранатой и один другого вытаскивал из-под огня. И удивленно, радостно хлопают друг друга по плечу.

– Так это был ты?.. Ах, мать честная!.. А помнишь?..

То после очередного нашего выступления кто-нибудь из слушателей, волнуясь, уже ждет у дверей зала одного из защитников крепости, и, обнявшись, долго плачут они друг у друга на плече: вместе пробедовали годы в гитлеровском лагере, вместе холодали, и голодали, и товарищей хоронили замученных. А вокруг в сочувственном молчании толпой стоят другие слушатели, и женщины утирают платочками слезы, а мужчины неловко промаргиваются и отводят в сторону влажно заблестевшие глаза.

Первая встреча произошла в кубанской столице – Краснодаре. На Кубани бывших защитников крепости оказалось больше, чем в какой-либо другой области, – около сорока человек. Тридцать из них съехались в краевой центр, и городская гостиница «Краснодар» превратилась частично в своеобразное общежитие героев Бреста. Другие постояльцы ее то и дело с любопытством наблюдали их встречи.

Вот сельский учитель Константин Горбатков, высокий, худой, горбоносый, тискает в объятиях могучего здоровяка Ивана Михайличенко – главного агронома Калниболотской машинно-тракторной станции – и кричит столпившимся вокруг товарищам:

– Это же мой старшина… Старшина роты нашей!..

Вот Анатолий Бессонов, Владимир Пузаков, Николай Тяпченко – однополчане из 44-го «гавриловского» полка – обступили только что приехавшую на эту встречу из станицы Абинской жену своего погибшего командира, кого они влюбленно звали «Чапаем», – Василия Ивановича Бытко. А вот и сам глава «краснодарского гарнизона» брестцев Петр Михайлович Гаврилов сердечно приветствует вдову своего бывшего сослуживца. Гостиница гудит радостными, возбужденными голосами, и, когда участники обороны веселой толпой отправляются на выступление в переполненный зал краевой библиотеки, краснодарцы на улицах провожают их взглядами, объясняя друг другу:

– Герои Брестской крепости пошли.

Выступлений было множество – в военной части и в школе, в педагогическом институте и в Обществе по распространению знаний, вечер в Доме офицеров, на котором недавно награжденным защитникам крепости крайвоенком торжественно вручил ордена и медали, и большая встреча с трудящимися города в Доме политического просвещения.

Четырехдневное пребывание участников обороны в Краснодаре закончилось веселым товарищеским ужином, организованным для них местными властями. В этот вечер в ресторане «Кубань» за длинными столами, поставленными «покоем», собрались и гости, и хозяева – работники краевых советских и партийных органов. В строгом, печальном молчании поднялись все, отдавая дань памяти павшим в боях товарищам. Зазвучали радостные тосты за живых героев, за их трудовые успехи, заиграл небольшой оркестр, и полились песни предвоенной поры – и «Три танкиста», и «Прощальная комсомольская», и «Москва моя». А потом вышел на середину зала знатный комбайнер из станицы Васюринской, бывший курсант полковой школы 455-го полка Василий Черный и отплясал для начала «Русскую» со всем казацким пылом и жаром. И пошло, разгораясь, веселье под дробный стук каблуков, под дружное прихлопывание в ладоши, с выкриками, с удалым присвистом. Плясали и «сам товарищ старшина» Михайличенко, и Лидия Алексеевна Бытко, и Анатолий Бессонов, и однорукий, но по-спортивному ловкий Пузаков, и генерал Черняк – военный комиссар Краснодарского края.

И, когда уже около двух часов ночи мы вдвоем с П. М. Гавриловым отправились на вокзал, к поезду, чтобы ехать в Ростов, на перроне нас провожал почти весь «краснодарский гарнизон» брестских героев, приехавших сюда прямо с ужина.

В Ростове на вечере в Доме офицеров вместе с нами выступали бывший боец 333-го полка, слесарь одного из ростовских заводов Константин Коновалов, участник обороны Брестского вокзала электромонтер Иван Игнатьев, приемная мать Александра Филя, Нина Степановна Москвичева, и Константин Комиссаренко – до войны боец 44-го полка. Комиссаренко работал тогда шофером на легковой машине и возил командира полка майора Гаврилова. Теперь он один из руководителей крупной транспортной конторы в Ростове.

Когда после этого вечера мы вернулись в гостиницу, Комиссаренко со смехом рассказал нам историю своей первой встречи с Гавриловым, которая произошла за два или три месяца до того.

Он был безмерно рад, когда узнал из моих радиопередач, что его полковой командир жив и здоров, и тотчас же написал ему в Краснодар. Гаврилову письмо Комиссаренко тоже принесло большую радость. Так много связывало этих двух людей, за долгие годы проехавших бок о бок в кабине машины тысячи и тысячи километров и по мирным дорогам, и по опасным дорогам войны в суровую зиму 1939/40 года, в дни Финской кампании.

Они были не только шофером и пассажиром-начальником, но и настоящими душевными друзьями. И теперь, списавшись, они решили встретиться в самое ближайшее время.

Случилось так, что Гаврилов вскоре приехал в Ростов. Он известил телеграммой Комиссаренко и назначил ему день и час встречи. Как было условлено, Комиссаренко пришел в назначенное время в гостиницу. И хотя Гаврилов где-то задержался часа на полтора, он терпеливо ждал.

И тут ему пришла в голову мысль проверить, узнает ли его в лицо бывший командир. Дело в том, что внешность Комиссаренко за эти годы сильно изменилась. Гаврилов помнил молодого, безусого солдата, а сейчас его бывший шофер стал представительным сорокалетним мужчиной, который к тому же уже много лет носил солидную бороду.

Комиссаренко попросил дежурного по гостинице сказать Гаврилову, что посетитель не дождался его и ушел, а сам сел тут же, в вестибюле, на диване.

Прошло еще с полчаса, и запыхавшийся Гаврилов вбежал в вестибюль. Мельком взглянув на бородатого мужчину, сидевшего на диване с газетой, он бросился к дежурному:

– Где тут меня человек ждет?

Узнав, что гость ушел, он опешил.

– То есть как – ушел?.. – растерянно переспросил он. – Не может быть…

Он был явно раздосадован и расстроен. Комиссаренко поднялся с дивана.

– Простите, а кто вас ожидал? – обратился он к Гаврилову.

Тот с недоумением посмотрел на этого бородача, неизвестно почему вмешавшегося в разговор.

– Друг один… – с досадой сказал он и махнул рукой.

– Его не Костей зовут? – лукаво спросил Комиссаренко.

– Костей, Костей! – встрепенулся Гаврилов. – Вы его знаете? Где же он?

– Здесь.

– Да где же здесь? Покажите, где он, – нетерпеливо требовал Гаврилов.

– Вот он! – Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, Комиссаренко постучал пальцем себя в грудь.

Гаврилов озадаченно глядел на него. Потом, пригнувшись и пристально всматриваясь в бородатое смеющееся лицо, медленно подошел поближе.

– Не может быть… – пробормотал он словно про себя. И вдруг скомандовал: – А ну закрой бороду! Мешает.

Комиссаренко, смеясь, прикрыл ее ладонью. И тотчас же с радостным криком «Костя!» Гаврилов кинулся к нему. До поздней ночи сидели они тогда в гостиничном номере и не могли досыта наговориться.

Как раз в эти дни в Харькове произошла другая любопытная встреча двух однополчан и товарищей Константина Комиссаренко.

Механик одного из харьковских строительных предприятий Сергей Демин до войны был тоже шофером легковой машины 44-го полка. Ему обычно приходилось заменять Комиссаренко, когда тот ремонтировал машину или уезжал в отпуск, и возить в это время Гаврилова. Конечно, оба шофера были друзьями. Другим закадычным другом Демина был полковой библиотекарь Николай Белоусов, красивый, стройный черноволосый парень, с которым они нередко коротали свободные вечера.

Правда, у Белоусова было не так много свободных вечеров.

Почти весь свой досуг он проводил в клубе, где был главным актером драматического кружка. Он мечтал когда-нибудь работать в театре, и друзья так и прозвали его «Колька-артист».

Демин и Белоусов вместе были в крепости и сражались оба в группе старшего лейтенанта Бытко. В последние дни обороны они потеряли из виду друг друга, в разное время попали в плен и уже больше не встречались.

И вдруг шестнадцать лет спустя, как-то в воскресенье, идя в густой толпе пешеходов по центральной харьковской площади Тевелева, Сергей Демин заметил впереди себя человека, показавшегося ему очень знакомым. Он прибавил шагу, почти догнал этого прохожего и, зайдя сбоку, заглянул ему в лицо. Сомнений не было: это шел Николай Белоусов, почти не изменившийся, только повзрослевший, но такой же красивый, без единой сединки в густых черных волосах.

Демин немного приотстал, замешался в толпу позади Белоусова и, негромко сказав: «Колька-артист!» – спрятался за спинами прохожих.

Белоусов резко остановился, удивленно оглядываясь по сторонам. Не заметив Демина, он решил, что ему почудились эти слова, и зашагал дальше. И тотчас же снова услышал веселый, дразнящий голос:

– Колька-артист!

На этот раз спрятаться Демину не удалось. Белоусов разглядел в толпе его улыбающееся лицо и сразу узнал друга:

– Сергей! Демин!.. Откуда?

И они, радостно хохоча и похлопывая друг друга по спине, стали обниматься тут же на площади под любопытными взглядами прохожих.

Оказалось, что прозвище «Колька-артист» теперь уже вполне оправдалось. Николай Степанович Белоусов был даже заслуженным артистом РСФСР, ведущим актером Орловского драматического театра, приехавшего в эти дни на гастроли в Харьков. И в тот же вечер Демин вместе с другими харьковчанами в переполненном зале театра аплодировал искусству своего друга и боевого товарища.