Текст книги "Все кошки смертны, или Неодолимое желание"

15

Странным образом сознание вернулось на той же мысли, на которой так скоропалительно отъехало: как там несчастный Прокопчик?

Хотя прежнего азарта не было. Была тупая боль в голове, во всем теле и особенно в левой лодыжке. Вернее, в лодыжке была острая. Острее даже, чем следующая посетившая меня мысль: как тут несчастный я?

Вокруг был полумрак, и прежде всего я попытался разобраться: он действительно вокруг или только у меня в голове? По некотором размышлении я пришел к выводу, что и там, и там. Сохранившиеся органы чувств информировали, что я лежу лицом вниз на чем-то жестком и колком, в то же время слегка податливом. Шея затекла, но мне удалось слегка повернуть голову и увидеть, что неподалеку в полутьме отсвечивают части какого-то металлического приспособления с валиками, цепями и рычагами.

Дыба, догадался я с ужасом. Это пыточная камера!

Следующим движением я попытался резко приподняться и сесть. Безнадежно. Со стороны, наверное, это смахивало на конвульсии разрубленного лопатой дождевого червя.

– Я тоже сперва испугался, – негромко просипели где-то у меня за левым ухом. – Но это так, декорация.

Голос явно не принадлежал заике-Прокопчику. Червь извернулся в совсем уж немыслимом зигзаге: мне удалось оказаться лицом к говорящему. Это был Мерин.

– Удивительно переменчива фортуна, не правда ли? – поинтересовался он, заметно шепелявя: у него оказался выбит зуб или даже несколько.

Я пригляделся к товарищу по несчастью. Давешнее платье на нем неприлично задралось по самые ягодицы. Парик съехал набок. А измазанное косметикой лицо в сочетании со свежими ссадинами и кровоподтеками смотрелось как чудовищная маскарадная маска. Но голос был спокойным и ироничным:

– Кстати, декорация-то она декорация, но модель, можно сказать, действующая. А в древности, скажу я вам, умели людишки друг друга мучить. Дыба – она чем хороша? Укладываешь испытуемого, и можно его хоть сжимать, хоть растягивать. Очень эффективно получается ломать ему мелкие кости. И даже кожу сдирать. Мне, например, однажды пришлось…

– Ну, кое-кому это только в кайф, – почти истерически оборвал я его. Мой желудок начал ползком приближаться к горлу, и я понял, что подробное описание пыточных процедур сейчас не слишком будет способствовать подъему настроения.

Но Мерин был настроен неагрессивно. Легко вздохнув, он просто отвернулся от меня, пробормотав себе под нос разбитыми губами:

– Ах, что вы все в этом понимаете…

Подобный пацифизм не устроил уже меня.

– Эй, эй, – прикрикнул я на него, – сейчас не время бодаться. Надо думать, как отсюда слинять.

Мерин засмеялся.

– Если мы там, где я думаю, слинять не больно-то удастся.

– А где мы? – спросил я.

Но ответить он не успел.

С тяжелым скрипом отворилась обитая железом дверь, и узкая полоска света упала на нас с Мерином, валявшихся на лежалых соломенных подстилках. В помещение вошли несколько пар ног – все, что я мог увидеть из своего униженного положения. Лодыжка еще помнила чудовищный удар армейского ботинка, сваливший меня наземь. Поэтому тот факт, что появившиеся в дверях ноги обуты в гражданское, уже показался мне отрадным. Как мало человеку надо!

Но через пару мгновений мне было дано понять, что руки у цивильных посетителей ничуть не хилее тех, армейского образца, что волокли нас по лестнице и закидывали в машину. Меня легко, как кутенка, подняли за шкирку и весьма небрежно перевели в сидячее положение, спиной к какому-то приспособлению, больше всего напоминавшему пыточное колесо.

Теперь я мог видеть все и всех. Но этим радости исчерпывались.

Их было трое: мужчина, женщина и тот амбал, что ворочал меня, словно тряпичную куклу. Амбал мало чем отличался от других представителей своего отряда шкафообразных: корпусная мебель, она все равно мебель. Фанерная вещь. Мужичонка тоже на первый взгляд казался ну никакой – его глубокие залысины и коричневое сморщенное, как старческая мошонка, личико можно встретить за канцелярским столом решительно любого учреждения средней руки. Зато выделялась его подруга. Красивая шатенистая стерва, крутобедрая и большегрудая, в тесной фиолетовой юбке и черном с кружевами жакете. Б-бабец, называет таких Прокопчик с каким-то особым сладострастным придыханием.

Некоторое время они молча разглядывали нас. То ли выбирали, с кого начать. То ли кого сначала кончить. Первой, как ни странно, заговорила дама. Капризно надув чувственные, небрежно намазанные бордовым цветом губки, она обернулась к замершему на почтительном расстоянии амбалу, раздраженно дернула подбородком в сторону разукрашенного, как индеец на тропе войны, Мерина и процедила:

– А этого хуесоса чего с собой притащили?

Ее низкий голос хрустел, как битое стекло под ногами.

В ответ шкафоподобный стеснительно пошевелил мышцами плеч и шеи – вполне возможно, это движение имитировало у него работу мозга.

– Так ведь… – пробормотал он. – Как же… Не бросать же было?

– Могли бы и бросить, – неприязненно хмыкнула бабец. – Чем дрянь со всего города тащить…

И тут неожиданно взял слово Мерин.

– Напрасно вы так про меня, Валерия Никитишна, напрасно… Я хоть товарец и не первой свежести, а кой на что способен. Вон хоть у Павла Петровича спросите! Пуд соли мы с ним вместе не съели, а хороший мешок табачку наверняка выкурили!

Если он ставил целью поразить хозяев, то добился своего в полной мере. Скомканная рожица мужичка даже слегка расправилась от удивления.

– Василий Никодимыч, уж не ты ли? – пробормотал он, наклоняясь вперед и близоруко щуря глазки.

– Я, Пашуня, как видишь, – довольный произведенным впечатлением, подтвердил тот.

Пашуня всплеснул руками и заулыбался двумя рядами потрясающе ровных фарфоровых зубов:

– Да быть не может! Товарищ майор, какая встреча! – Теперь он присел на корточки рядом с Мерином, пальцами пощупал, словно не веря глазам, шуршащую серебристую материю у того на груди, сдвинул ему на затылок парик и захохотал: – Щербачок, да это и вправду ты! Мать честна!

Его старинный друг ответил ему таким же заливистым смехом. А я испугался, что братание может невзначай зайти так далеко, что мне в этом океане братской любви просто не найдется места. И решил хоть как-то поучаствовать.

– Товарищ Щербак нынче уже не майор, а подполковник действующего резерва, – с законной гордостью за соседа по соломенной подстилке сообщил я. – И вообще, товарищи, если здесь все свои, вы нам руки не развяжете?

– Цыть! – прикрикнула на меня крутобедрая, для убедительности так заехав мне носком туфельки в бок, что екнула селезенка. – Кремлевский полк тебе товарищ! – И переключилась на своего спутника: – Паша! Завязывай с базаром! Нам который из двух нужен?

– Вообще-то вот этого просили, – легонько, так, чтоб только кость не треснула, указующе двинул меня ботинком по копчику представитель семейства корпусных. – Та курвочка как раз с его балкона сковырнулась…

Теперь уже все лица разом повернулись ко мне. И я как-то враз сообразил, что места солидарности с попавшим в одно со мной дерьмо Мерином больше нет: надо любым путем переводить стрелки.

– При чем тут откуда сковырнулась? – возмутился я. И добавил, откровенно кивая на Мерина: – Вы лучше спросите его, кто ее оттуда сковырнул!

Но тут уже и от спокойствия товарища Щербака не осталось следа.

– Ты на что, гад, намекаешь? – взревел он. – Да мы сами об этом только из ментовской сводки узнали! Уж второй-то раз мы б ее не упустили!

– Не знаю, не знаю… – злорадно пробормотал я. – Я при этом не присутствовал… Знаю только, что девку угробили ни за что ни про что, а мне всю квартиру вверх дном поставили. Чего искали-то?

– Чего надо, то и искали! – неожиданно грубым тоном подал голос фанерный амбал.

Я еще не успел удивиться этой неожиданной эскападе, как шатенистая бабец, словно боевой корабль, развернула внушительный корпус на разговорившуюся мебель и, кривя свои бордовые губки, выпалила прямо из главного калибра.

– Тебе что, пасть ленточкой подвязать, как покойнику? – с холодной яростью поинтересовалась она. – Чтоб не раззявливал, когда не просят?

На этот раз и Пашуня поддержал подругу, заметил мягко:

– Ты бы, Чапа, себе на хлебло калоприемник повесил, что ли…

И шкаф на глазах сьежился до размеров прикроватной тумбочки.

Вот тут даже я, хоть сознание мое и пребывало все еще в некотором памроке, допер, что одной загадочкой в моей копилке стало меньше: это не «Фарус» меня так быстро тогда вычислил. Это с другого фланга совсем иные ребятки. Тоже очень симпатичные.

Хотя уже следующей мыслью было: много ли проку от этой отгадки в нашей с Мерином братской могилке?

Но товарищ Щербак, словно услышав мои мысли, вновь заактивничал.

– Братцы, – воззвал он и даже, насколько позволял задравшийся подол, вытянулся на соломе во фрунт и попытался щелкнуть голыми пятками. – Да мы ж с вами общий интерес имеем! Давайте, того, а? Объединим усилия?

Бабец с Пашуней переглянулись. После чего шатенистая выразительно повела своими роскошными бедрами, словно собираясь рвануть «цыганочку», но не рванула, а только презрительно процедила:

– Тоже мне, союзничек херов!

Зато Пашуня задумался глубже.

– Постой, Лерунь, не горячись, – обратился он к даме. – Пойдем, пошушукаемся.

Она пожала плечами, но двинулась вслед за ним к выходу. Уже от двери Пашуня поманил за собой пальчиком и фанерного. Мы с Мерином снова остались одни. Но теперь наши с ним статусы стали несколько отличаться. Молчать было глупо, и я предпринял безнадежную попытку сделать вид, что мы все еще по одну сторону баррикад:

– Послушай, – как можно дружелюбнее обратился я к нему. – Ты, сдается мне, в курсе дела. Чего они от нас хотят?

– От тебя, – сказал он с нажимом. – Хотят – от тебя. Меня, как видишь, прихватили за компанию.

– Ага, – кивнул я, – и ты им тут же согласился ее составить. Хотя не похоже, что вы из одного инкубатора…

– Это точно, – неожиданно легко согласился Мерин, – инкубаторы у нас были разные. Но на финише угодили в один курятник. А в нем правила простые: либо несись, либо – в суп.

– Собираешься нестись? – поинтересовался я.

– Ага. И тебе советую.

– Да я бы рад, – пожал я плечами. – Только не знаю, в какую сторону. Даже не понимаю, что за люди такие.

– Люди… – Мерин попытался сплести из разбитых губ язвительную улыбку, но получилась только кривая гримаса. – Это Люди с большой буквы. Ты еще небось штаны пачкал, когда Пашуню на Ярославской пересылке короновали. Дед Хабар – он из старых, таких теперь не делают…

– Хабар? – не поверил я. – Так это и есть тот самый Дед Хабар?

В бедной моей ударенной голове никак не укладывалось, что сморчок с коричневым личиком-мошонкой и знаменитый аж со времен моей милицейской молодости вор в законе Дед Хабар – один и тот же человек. Дед Хабар, который еще при прежней власти был смотрящим за всей Западной Сибирью. Дед Хабар, которого не гнушались приглашать третейским судьей даже крутые грузинские воры. Дед Хабар, по мановению пальца которого решались судьбы целых криминальных сообществ… Ему-то, Господи, что от меня надо?!

– Он самый! – любуясь произведенным на меня эффектом, подтвердил Мерин. – Я его с тех пор знаю, когда при Андропове нас на «законников» кинули. Установка была такая: подавай им в преступной среде агентов влияния. Вроде как в политике. Ну и подавали. До сих пор не пойму, мы их тогда вербовали или они нас…

– Э… – проблеял я обалдело. – А что за мадам?

– Лерка-то? – криво усмехнулся Мерин. – Раньше таких марухами звали – воровская жена. А теперь подымай выше: называет себя начальником службы безопасности! В том смысле, что никому, кроме себя и Хабара, не верит…

– И ты хочешь с ними закорешиться? Вор в законе и… и… – Если б у меня не были скованы руки, я бы, ей-богу, дернул Мерина за косичку.

Но его уже было ничем не пронять.

– Дело прежде всего, – сообщил он важно. – Ты прав, сынок, есть у меня чем поделиться. Только с ними – а не с тобой! И я уж как-нибудь постараюсь так сделать, чтоб они подольше во мне нуждались!

По сути, возразить мне было нечего, и я от бессильной злости вознамерился ответить что-нибудь пообидней, но тут занывшая плохо смазанными петлями дверь снова прервала наш с Мерином диспут.

На этот раз явился один Шкаф. Его решительная походка говорила, что руководством выбор сделан. А уже через мгновение я узнал, что сделан он не в мою пользу.

В руках у амбала имелась спортивная сумка. Бросив ее на пол, он молча склонился над Мерином и освободил ему руки. Потом носком ботинка пододвинул к нему сумку и брезгливо процедил:

– Переоденься. Не любит Пал Петрович… вот этого… – он ткнул пальцем в облачение Мерина.

Тот не заставил себя долго упрашивать. Живо вскочил на ноги, стянул с себя серебристое платье, отбросил в сторону парик. В сумке оказались спортивный костюм «Адидас» и пляжные шлепанцы. И то, и другое пришлось Мерину как минимум на пару размеров меньше, но он героически втиснулся в предложенное одеяние, всем своим видом давая понять, что готов к новой службе, как бы обременительна она ни была.

– Пойдем, – бросил ему Шкаф и, не оборачиваясь на готовно галопирующего вслед Мерина, пошел к выходу.

Я остался один. В полной темноте. В состоянии, весьма близком к панике. Чего им всем от меня надо? Как я умудрился вляпаться во все это дерьмо? Да еще потянуть за собой Прокопчика…

Мысли в голове, толкаясь локтями, налезали друг на друга в поисках выхода, как обезумевшие пассажиры горящего вагона. Если немедленно не дернуть стоп-кран, они либо передавят друг друга насмерть, либо задохнутся от нехватки свежего воздуха… я хотел сказать, свежей информации. Надо немедленно призвать их к порядку.

Постойте, постойте, с чего вообще все началось?

Я подрядился искать убийцу папаши не слишком вменяемой, как впоследствии выяснилось, девушки с мальчиковым именем Люсик. Правда, ее еще более невменяемый братец с девчачьим именем Зина довольно экспрессивно пытался меня отговорить, но я, дурак, не послушался.

У покойного папаши, который работал модельным фотографом, а заодно протаскивал этих самых моделей через свою прокрустову койку, работала подручной еще одна сестричка по имени Нинель – эта уж совсем чокнутая. Появилась первая версия: месть униженных и оскорбленных девиц либо их родственников. Я сосредоточился на поисках Нинель, и эти поиски привели к знакомству с Мерином. Продолжение которого привело меня в этот чертов подвал.

Стоп. При чем же здесь убитый модельный папаша?

А, да! По новой версии (отдельное спасибо Прокопчику) он подкладывал девочек разного рода начальникам, сливая затем информацию об этом их недругам. Папашу зарезали, потом стали искать Нинель, но та предпочла сигануть с балкона. К сожалению, моего.

Все?

Пожалуй, да. И это «все» никак не объясняет необходимости проводить целую войсковую операцию для поимки моей скромной персоны. С последующей доставкой пред светлы очи аж самого, как теперь выясняется, легендарного Деда Хабара.

Где имение – и где наводнение? Я ведь про эту чертову Нинель, царствие ей небесное, ничегошеньки не знаю! Я все делал как положено: не давил с ходу на своего главного свидетеля, собирал себе потихоньку информацию… Я вел себя так, словно впереди у меня целая вечность. А вечность впереди оказалась у Нинель. Но я ничего – слышите? – ни-че-го не успел у нее узнать. И мне нечего ответить по существу еще не заданных мне вопросов!

И тут все тело у меня неожиданно стало легким, парящим где-то отдельно, как слетевший с веревки пуховый платок на ветру. Ни рук, ни ног – только одна бельевой прищепкой впившаяся мысль: я-то знаю, что ничего не знаю, но Хабар-то не знает! И доказать ему, что я действительно ничего не знаю, а не корчу из себя партизана-героя, который только делает вид, что ничего не знает, будет очень… очень…

Распахнулась дверь. Свет резанул по глазам, не дав додумать до конца. Протопал шкафообразный, подхватил меня под микитки, резко привел в вертикальное положение и уже в этом положении придал мне горизонтальное ускорение, придерживая за шиворот.

Теперь мыслей в голове осталось немного – не больше, чем в порхающем в воздухе пуховом платке. Но манера обращения со мной столь резко контрастировала с тем, как уводили Мерина, что даже я догадался: дальше будет хуже. Меня проволокли по коридору, втолкнули в небольшую комнату. И здесь самые неприятные опасения подтвердились.

Это оказалось что-то вроде медпункта, какие бывают при спортзалах. Застеленная простынкой кушетка, вертящееся докторское кресло, стеклянный шкафчик с лекарствами и инструментами. Но самым неприятным показалось то, что кресло уже гостеприимно стояло посередине. А на металлическом сестринском столике лежали несколько распакованных шприцев и какие-то ампулы.

Рядом, на табуретке у столика, скалясь щербатым ртом, пристроилась очаровательная медсестричка – Мерин в кокетливо накинутом на плечи белом халатике. Хабар с Леруней сидели на кушетке прямо напротив пока пустующего кресла, и по их рожам становилось ясно, что безучастными зрителями в предстоящем действе они не останутся.

Тогда я, не дожидаясь специального приглашения, смело шагнул прямо к креслу и сел. А что мне оставалось делать?

– Молодец, – одобрительно заметил Пашуня и повернулся к Мерину: – Может, не стоит огород городить? Он и так колонется?

– Боюсь, начнет вола вертеть, – с сомнением покачал головой мой недавний товарищ по несчастью. – Знаю я эту породу.

– Нет у нас времени с ним цацкаться, – поддержала Мерина Бабец. – Ширни чего надо, и пусть споет все как есть.

– Ладно, – сдался Хабар. – Сказал, что можешь его обработать – давай обрабатывай. Чтоб нам своего лепилу среди ночи не дергать.

– Могу, могу… – проворчал Мерин, обламывая край одной из ампул. – Чай, специально обучался! Совсем уж модерновых средств я в вашей аптечке чегой-то не нашел, но и эти сойдут. Для сельской местности. Только клиента зафиксировать бы – от греха подальше…

Через полминуты с меня уже сняли наручники, крепко привязали запястья бинтами к ручкам кресла, а лодыжки стянули между собой. Убедившись, что я упакован как положено, амбал закатал мне рукава, обнажив вены, а Мерин встал передо мной со шприцем в руках.

– Ну что, теперь твой черед расслабиться, а, дружок? – ласково щерясь, поинтересовался он. – От этой штуки у меня мертвые начинали болтать! Слыхал небось про разведдопрос?

– Не трансвисти, – пробормотал я в ответ, вчуже подумав, что Прокопчик бы шутку оценил.

Чего нельзя было сказать о Мерине.

– Остряк, – недобро процедил он сквозь оставшиеся зубы. А невидимо пребывающему за моей спиной амбалу скомандовал: – Жгут!

Шкафообразный довольно ловко перетянул мне правую руку резиновым жгутом, а Мерин, набирая в шприц жидкость из ампулы, вздохнул с неподдельной досадой:

– Пустил бы я тебе за такие шуточки юшку – да не по науке это. Сейчас твои мозги встряхивать не положено. Ну да ничего, будет еще времечко…

И зло вонзил шприц мне в вену.

Но препарат начал вводить медленно, буквально по миллилитру.

– А чего, побыстрей нельзя? – подозрительно спросила Леруня, закуривая сигарету и наблюдая за происходящим прищуренным от дыма глазом. – Он вон какой бычара здоровый, его с ходу глушить надо.

– Нельзя, – коротко отрезал Мерин, не отрывая взгляда от делений на шприце. – Ласты склеит. Раньше времени.

Наконец процедура закончилась. Мерин отсоединил шприц, но иголку оставил у меня в вене, прикрепив для надежности пластырем.

– Сколько еще ждать-то? – буднично поинтересовался Дед Хабар.

– Да пяток минут, – небрежно сообщил Мерин, возвращаясь обратно на табуретку. – И можно будет начинать вечер вопросов и ответов.

Все вокруг замолчали, а Бабец демонстративно уставилась на свои наручные часики. Остальные смотрели на меня с непосредственностью школьников, ожидающих, когда же под воздействием тока дернется мертвая лягушачья лапка.

Я прикрыл глаза, судорожно пытаясь сосредоточиться, чтобы вспомнить в отмеренное время все те довольно скупые и разрозненные сведения о разных способах развязывания языка, которые плавали где-то на дне моей памяти. Слава богу, Мерин пожаловался, что ничего сверхсовременного в их арсенале не нашлось. Значит, можно попробовать угадать. А если угадаю – организовать хоть какое-то сопротивление.

Все эти «сыворотки правды» сводятся к одному и тому же. Человеку вкалывают какого-нибудь барбамила, скополамина, пентотала или другой подобной гадости. В малых дозах они призваны купировать боль, а в лошадиных вгоняют тебя в состояние эйфории и туманят сознание. Ты становишься избыточно общительным, благодушным и откровенным, а главное, опасно многословным. Скрываемые мысли выскакивают на поверхность, как поплавок с оборванным грузилом.

Контролировать себя в такой ситуации крайне трудно, хотя теоретически возможно. Говорят, надо попытаться зациклиться на какой-нибудь одной мысли, а еще лучше – сильном чувстве. Тут что хочешь годится: воспоминание о какой-нибудь давней вине, незаслуженной обиде или, наоборот, счастливом мгновении, о сексе, наконец. Еще советуют попробовать сосредоточиться на чем-нибудь реальном – тиканье часов, рисунке на обоях…

– И что, он сейчас начнет одну только правду-матку резать? – откуда-то издалека послышался гулкий голос, в котором я не без труда распознал Леруню. – Соврать не сможет?

Я попытался глянуть в ее сторону, но не в состоянии был своротить с места неподъемные валуны глазных яблок. Пакость, которой меня напичкали, начала действовать.

– Не должен, – уже без прежней уверенности почесал подбородок Мерин, и это почесывание прогремело у меня в ушах, будто падающее дерево прокатилось по шиферной крыше. – Все от дозы зависит. Недодадим – сознание сохранится. Передадим – понесет околесицу.

– А как угадать? – просипел кто-то вне поля моего зрения. Я догадался, что это Дед Хабар.

– Да методом тыка! – нехорошо хохотнул Мерин, насаживая на иголку новый полный шприц.

Меня охватила странная, ватная паника. Сознание не то чтобы разделилось – оно расслоилось, поплыло комками, как скисшее молоко в кипятке. Я боялся, страшно боялся что-нибудь выболтать: ведь если они узнают то, что им нужно, мне с их точки зрения дальше жить просто незачем! Фанерному амбалу даже не надо будет бить меня по голове: просто Мерин добавит еще одну дозу… Но размышлял я об этом равнодушно, словно прикидывал, дождливым ли будет завтрашний день. Ну будет и будет, что ж тут поделаешь…

Мерин вдавил немного поршень шприца, и я почувствовал, что окончательно угасаю. Не засыпаю, даже не проваливаюсь в забытье, а именно медленно гасну, как свет в зале перед началом спектакля. Жидкость, слегка подкрашенная моей кровью, неторопливо клубилась в шприце. И так же неспешно меркли кругом меня краски, глуше становились голоса перебрасывающихся репликами моих мучителей. Менялись в размерах, мельчали окружающие предметы. Далеко-далеко, куда-то на край необъятного, точно колхозное поле, крытого линолеумом пола отъехала кушетка с Леруней и Пашуней, я смотрел на них, как в перевернутый бинокль. Скукожилась до размеров игрушечной стеклянная этажерка с лекарствами – казалось, не будь я связан по рукам и ногам, мог бы с веселым хрустом раздавить ее кончиком ботинка. И меркло, меркло вокруг и внутри…

Но до конца так и не померкло.

– Вроде готов, – донеслось сквозь толщу густого пространства, отделяющего меня от склонившегося над моей веной Мерина.

– И чего дальше? – пропищала из своего дымчатого далека Леруня.

– А вот обрадуем его амфетаминчиком, – как из бочки, пояснил Мерин, огромной медлительной рыбиной уплывая куда-то за кулисы моего сознания и вскоре возвращаясь с новым шприцем в руке.

Вот оно что, подумалось вяло. Амфетамин. Меня оглушили барбамилом, но этого им мало. Теперь мне введут сильного психостимулятора – амфетамина. Резкое пробуждение даст мощный прилив энергии, страстно захочется двигаться, говорить… Но поскольку двигаться возможности нет, я заговорю. Ох как я заговорю! Если эта процедура меня не убьет.

Свет саданул по глазам так, что я зажмурился. Зачем, черт возьми, они включили столько света сразу?! И тут я понял, что включили не свет, а меня. Сердце бухало в груди с бешеной скоростью, легкие выбрасывали застоявшийся воздух, пот стал заливать лицо, заструился вдоль позвоночника, по ребрам, под мышками. Окружающее сделалось ярким, рельефным, выпуклым – я теперь видел каждую волосинку на руке Мерина, каждую чешуйку помады на губах сидящей напротив Леруни. Не будь я привязан к креслу, я бы вскочил, обнял их всех сразу, подкинул до небес и снова поймал, веселясь, как мальчишка, выскочивший с мячом на весеннюю улицу. О-о-о, как мне хорошо! Как прекрасен мир! Как милы эти люди, окружающие меня! Как я только мог их бояться!

Где-то на самом дне моего бешеным вулканом рвущегося сразу во все стороны организма шевельнулся остаток, обглодок, скелетированный останок прежнего страха: а ведь боялся же… Но волна радости захлестнула, смяла, подавила и разгладила меня, как морскую отмель.

Только малюсенький камушек застрял посреди песчаной глади: боялся? Боялся! А теперь не боюсь!

И вдруг – молния. Не молния – небесный болид, прочертивший поперек сознания. Взрыв сверхновой, порожденный небывалыми силами, открывшимися в организме. И мгновенное видение: я, словно крошечное, уносимое в море волной насекомое, отчаянно зацепился за единственную неровность на огромной песчаной гладильной доске, ухватился за почти незаметный камешек сомнения.

Я – не боюсь. Но бояться – и не надо. Они – ничего не узнают! Потому что я – ничего не знаю! Господи, как легко на душе! Как хочется с кем-нибудь этой радостью поделиться!

– Что дала тебе Нинель? – подавшись вперед так, что мне стала видна каждая пора на его коричневой морде-мошонке, нетерпеливо спросил Дед Хабар.

О чем меня спрашивают, забеспокоился я, больше всего на свете боясь огорчить чем-то этих замечательных людей. О чем? Что мне могла дать Нинель? И тут же высветило: да как о чем? Ясно же! Любовь.

Вот оно! Вот на чем надо сосредоточиться. Ах, детская моя любовь Светочка Королева! Какое это было чувство, когда, шурша засыпанной листвой, мы брели по аллее, ладошка в ладошке! Какая это была немыслимая победа: впервые взять за руку девочку и почувствовать, что она меня не оттолкнула!

– Что дала тебе Нинель? – еще раз настойчиво повторил симпатичный старикашка, сидящий напротив меня.

И я чуть не рассмеялся: да как он не понимает!

Любовь, любовь, любовь заливала все вокруг, словно солнечный свет.

Я вспомнил свой давешний сон: как я пытался заглянуть Светочке в лицо, а она смущенно отворачивалась. А когда все-таки заглянул, то обнаружил с изумлением, что никакая не Светочка это, а моя первая жена Татьяна, Татка. И что на ней – то самое школьное платье выше колен, в котором она пришла на олимпиаду по истории, откуда мы поехали ко мне домой, сразу в койку.

О, это уже была победа другого рода! Так, как я хотел Татку, я не хотел потом никого в жизни. Она была дико скандальная – и я всегда хотел ее тем сильнее, чем больше она скандалила.

Любовь значит секс?

Ну конечно! Татка, Татуля приснилась мне тогда, в ту ночь, когда я привел к себе эту чертову Нинель. Но меня не проведешь! Я быстро понял, что это никакая не Татка, а кто-то другой. Полька Нехорошева, Самолетова Валентина – но только не Татка. Потому что Татку я всегда хотел сам, а эта наглющая стерва бесцеремонно влезла на меня, воспользовавшись моей беспомощностью, — и уже некуда было деться ни от нее, ни от того непереносимого желания, которое в конце концов треснуло первомайским салютом прямо в мозгу так, что чуть не ослепило. Вот это и была Нинель.

– Он у тебя будет отвечать или нет? – строго спросили уже не меня, а кого-то рядом, вне бьющего в лицо света. И сделалось неловко от того, что ни в чем не повинный человек вынужден будет отдуваться за мое неумение выразить словами охватившее меня счастье.

– Она дала мне все, – пробормотал я, млея от нежности. – Все, что может дать женщина. Вы не представляете…

Хлоп!

Огромная ладонь амбала по команде Деда Хабара заткнула мне рот. А плавающий где-то в стороне Мерин недовольно процедил:

– Виляет, сволочь. Видать, мало дали. А вообще-то вопросы надо задавать конкретные, чтоб не вело в стороны.

И тут же продемонстрировал:

– Где вещь, которую дала тебе Нинель?

– Мне? – искренне удивился я. – У нее с собой вещей совсем не было. Только что на ней. Джинсики, такие синенькие, и свитерок. Но потом она и это…

Хлоп! Широкая, как дверца, ладонь шкафообразного снова оборвала мой словесный поток.

– Она сказала, куда все это упрятала?

– Что, что упрятала? Джинсы или свитерок?

Хлоп!

– Она сказала, где тайник?

– Тайник? – не понял я. И тут же догадался, о чем они: – Ах, тайник души! Да вы поймите, мы ни о чем таком… таком возвышенном с ней не разговаривали! Сначала она была немного не в себе, а потом, когда я проснулся, она уже была сверху, и мы…

Хлоп!

– Придется добавить еще, – пробурчал Мерин, откалывая горлышко следующей ампулы и набирая полный шприц.

Снова заклубилась в стекле перемешанная с наркотиком кровь.

Я с нетерпением и любопытством ждал нового прилива света, любви и радости. Жидкость отчетливо пошла растекаться по жилам, раскаляя их шипящей вольтовой дугой. Свет в глазах стал таким ярким, что превратился в тьму.

А больше ничего не помню.