Текст книги "Все кошки смертны, или Неодолимое желание"

21

Если верить Ядову (а оснований не верить ему у меня становилось все меньше и меньше), Шахова-Навруцкая не знала о том, что она убийца, по двум чисто медицинским причинам. Первая: последние двадцать лет женщина находилась в полусумеречном состоянии, когда сознание сужено до пределов самых примитивных понятий и рефлексов (тут я сразу вспомнил Светку Михееву). А вторая… Вторая причина состояла в том, что Ставриду убила не Ангелина. Нет, убила Ангелина, конечно – в физическом смысле слова. Но в медицинском, психиатрическом – абсолютно другая личность.

Сказать по-честному, я даже не сразу врубился, о чем это он. По работе в уголовке мне много раз приходилось сталкиваться с тем, что преступник не мог сам вспомнить всех обстоятельств того, что совершил. Да и не только преступник: свидетели тоже частенько все путают, противоречат друг другу в ситуации, казалось бы, предельно ясной, когда события происходили прямо у них на глазах. Амнезия под воздействием шока, сильного волнения, душевного потрясения – довольно распространенное явление, особенно у личностей с истерическим складом. Врет, как очевидец, говорили у нас в таких случаях.

Реже, но встречаются и такие вещи, как ложные воспоминания, обманы памяти. Я напряг свою собственную и был чрезвычайно доволен собой, когда откуда-то из относящихся ко времени учебы на юрфаке мутноватых глубин всплыло-таки нужное словцо, которое я небрежненько так тут же профессору продемонстрировал:

– Вы имеете в виду парамнезию?

Но Ядов только иронически хмыкнул в ответ: мол, познания мои в психиатрии хоть и глубоки, но страдают определенной неполнотой.

– Я вас, молодой человек, на будущее могу научить еще одному красивому термину – конфабуляция. Это склонность к заполнению пробелов в воспоминаниях разными выдумками, в которые пациент совершенно искренне верит. Но этот эффект точно так же не имеет к данному случаю ни малейшего отношения.

– А что имеет? – решил я больше не умничать.

– Что имеет? – повторил за мной в задумчивости доктор. – Если коротко, речь идет о расстройстве не памяти, а сознания.

После этого он замолчал, погрузившись в какие-то собственные мысли. Я выждал немного и, чтобы вернуть его в русло беседы, уточнил:

– Надо понимать, у Ангелины… э… Германовны банальная шизофрения.

– Шизофрения? – покачал Ядов головой. – Да еще и банальная…

Я понял, что снова сморозил, но что именно – не знал. И счел за благо больше не открывать рот. А профессор после паузы заговорил:

– Шизофрения, юноша, это такая помойная яма, куда принято валить все подряд. А между тем, замечу я вам, современная наука даже не знает причин ее возникновения. Одни говорят – генетика, другие – органика…

Он безнадежно махнул рукой.

– А наверняка никто ни черта не знает. Симптомы кое-как лечим, да и то… Не всегда получается. Кстати, это относится вообще ко всем психическим заболеваниям. Как ни странно, психика – одна из самых малоизученных частей, если можно так выразиться, нашего организма. Что же касается Гели… Ангелины… Тут если и можно на что-то опираться, так на прецеденты. Подобные эксцессы описаны в медицинской литературе. Они нечасты, а уж случаи выздоровления… Ладно, не хочу об этом.

Я все еще выжидательно молчал. Ядов неприязненно дернул плечами, давая понять, что просто уступает моей настойчивости. Но продолжил:

– Видите ли, за Ангелиной я имел возможность наблюдать не столько как врач, а скорее, как друг семьи. И смею вас уверить, ничто не предвещало того, что в конце концов произошло. По крайней мере внешне. Это потом стало понятно, что она многие годы пребывала в тягостной психологической ситуации. Постоянные измены мужа, его, скажем так, не совсем стандартные отношения с падчерицами… И многое другое. Вполне возможно, спусковым механизмом послужила его интрижка с той самой учительницей. Далеко не первая, насколько я знаю, но… Эта была, как мне потом рассказывали, уж очень откровенная, уж слишком публичная.

Профессор оглядел меня испытующе, словно пытаясь определить, на каком уровне можно со мной разговаривать. Испытания в полной мере я не прошел, потому что услышал:

– Как бы вам попроще объяснить… Тут ключевое понятие –психологическая тягостность. Что-то тяготит личность настолько сильно, что в конце концов у больного появляется некое совершенно новое чувство, назовем его… Ну, например, чувством вынужденности. Когда человек чувствует себя вынужденным – причем абсолютно неодолимо вынужденным! – совершить некий поступок. Понимаете?

– А как же! – кивнул я с готовностью. – Вот при мне, допустим, хулиган лезет к девушке. И я очень даже неодолимо ощущаю себя вынужденным…

– Нет, все-таки не понимаете! – с легкой досадой щелкнул пальцами Ядов и на некоторое время о чем-то глубоко задумался. Я предположил, что о неодолимой тупости доставшейся ему аудитории, но в очередной раз сел со своими предположениями в лужу. Потому что, тяжко вздохнув, он продолжил:

– Наверное, плохо объясняю… Попробую еще раз. Вы описываете совершенно иную поведенческую схему. Что там у вас? Раздражитель в виде наглого хулигана. И вы считаете себя вынужденным дать ему в морду. Но это совсем другая вынужденность, она – результат сложившегося мировоззрения, жизненного опыта, главенствующей в обществе морали. Продукт образовавшихся в вашем сознании устойчивых связей.

– Что-то вроде условного рефлекса? – попробовал уточнить я. – Звенит звонок – слюна течет?

– Некорректная аналогия, – покачал он пальцем. – Условный рефлекс базируется на особенностях парасимпатической нервной системы. Он уж если закрепился, то действительно: зазвенит звонок – слюну не удержишь, сколько ни старайся. А ваша вынужденность – от ума. И потому никакой фатальной непреодолимости в ней нет. Вытащит хулиган пистолет – вы же не попрете на него с голыми руками. Разум скорректирует ваши действия. А теперь представьте, что все наоборот.

– Что – наоборот? – не понял я.

– Да вот, если разум, наоборот, восстает против планируемого действия, пытается скорректировать поведение своего обладателя, а тот… Тот – вопреки разуму! – обуреваем этим самым неодолимым желанием. Настолько неодолимым, что вынужден его в конечном итоге осуществить.

– Маньяки, – произнес я с утвердительной интонацией, обрадовавшись собственной догадке. – Так рождаются сексуальные маньяки, да?

– Нет. Люди, которых вы вот так запросто и не вполне научно именуете маньяками, безусловно, больны. Но вопреки голливудским фильмам их преступные желания совсем не так уж непреодолимы. В их поведении много разумного. В психиатрической практике полно случаев стойкой ремиссии у пациентов, прошедших курс лечения после совершения преступлений, даже у серийников. Уж не говоря о тех, кто приходит за лечением сам. Но я отвлекся… О чем бишь мы?

– Об Ангелине Шаховой. Об этой… о неодолимой вынужденности – так вроде бы, – напомнил я. – Хотя про маньяков тоже интересно.

– Интересно вам… – как-то кривовато усмехнулся Ядов, глядя на меня не слишком одобрительно. – Тоже нашли предмет для любопытства! Мании, к вашему сведению, бывают отнюдь не только сексуально-детерминированные. Есть еще пироманы-поджигатели, есть танатофилы – любители смерти…

Почувствовав необходимость оправдаться, я сказал с легкой обидой:

– Маньяки, между прочим, меня совсем не от хорошей жизни интересуют: я дело расследую. – Вспомнил про нового клиента Вальку Поноса и добавил: – Даже два. И про Шахову не просто так расспрашиваю, вы же знаете… Оно, конечно, красиво у вас – про вынужденную неодолимость, но лучше бы почетче сформулировать. Я-то ладно, а вот возьмутся за вас с вашей Ангелиной прокурорские, у них не забалуешь!

– Почетче? – Вопреки ожиданию, доктор на мой очередной намек внимания не обратил. – Тогда для начала: в данном случае вынужденность и неодолимость – сами по себе как психические константы не существуют. Оба в качестве определений лишь характеризуют некое запретное, отвергаемое рассудком желание совершить действия, для данного индивида табуированные. Так достаточно четко?

Я предпочел молча кивнуть, ожидая продолжения.

– Хорошо. Это хорошо. – Ядов потер друг о друга сухие ладони. – Вы спросите: а как же это достаточно редкое психическое явление возникает и развивается? И я вам честно отвечу: о глубинных процессах нам пока известно немного, можем только предполагать и догадываться. О внешней стороне дела знаем побольше. Мы ведь уже говорили про психологическую тягостность обстановки, да? Про длительную невыносимую тягостность! Когда человек изо дня в день вынужден терпеть то, чего терпеть не хочет и не может, но… терпит! Тут, конечно, всегда есть альтернативный выход: самоубийство. Некоторые психиатры даже употребляют такое затейливое определение: самоубийство как способ самосохранения.

– Серафима… – пробормотал я. – Утопление в воде…

Он замолк, но по его лицу мне не удалось точно определить, угадал я или снова ткнул пальцем в небо. После паузы Ядов продолжил:

– Ангелине была невыносима сексуальная распущенность мужа, но разум заставлял ее терпеть все ради того, чтобы дети росли в полноценной семье, имели отца, вернее, заменившего его отчима. Вот вам и сшибка, лобовое столкновение двух начал: разум требует одного, чувства другого. Но это только фон, на котором развивается болезнь. И развивается она так. Разум принял решение: ничего не менять. А чувства решений принимать не умеют. Конфликт, не получая разрешения на поверхности, зреет внутри. Вот тут мы вступаем в область, не столь хорошо изученную.

Ядов снова сделал паузу, опять одарив меня взыскующим взглядом: понимаю ли я, о чем он говорит? Чтобы не огорчать профессора, я постарался изобразить умное лицо. Он, благосклонно кивнув, продолжал:

– По всей видимости, существует еще один малоизученный могучий инстинкт, зачем-то заложенный природой на заре человечества: про запас. Возможно, на случай, если разум откажет, начнет совершать фатальные ошибки.

– Запасной инстинкт? – переспросил я пораженно.

– Называйте как хотите. Вообще-то говоря, конфликт чувств и разума – явление хорошо известное. Здесь вступает в дело открытое Фрейдом бессознательное. Туда, в подсознание, как в пропасть, падают жертвы этого непрекращающегося конфликта. Эмоции требовательно заставляют личность предпринять нечто вопреки его убеждению, совершить какой-то поступок помимо собственной воли… Сначала разум сопротивляется. Но это «что-то» нарастает, в конечном итоге подавляя большую часть других мыслей и чувств. До некоторой степени можно говорить о концентрическом сужении сознания: человеком все больше овладевает некая моноидея. Мы, к сожалению, весьма мало знаем о происходящих при этом биохимических процессах, но на практике подобная личность начинает жить в состоянии переплетения действительных впечатлений с причудливыми фантастическими переживаниями…

– Раздвоение личности? – опять не удержавшись, влез я, и опять невпопад.

– Да нет, не раздвоение, – качнул головой доктор. – Во всяком случае, совсем не как при классических симптомах шизофрении. Своего рода двойственность сознания, согласен, имеет место. Но это нечто гораздо более сложное, понимаете?

Ядов вскочил со стула и принялся широкими шагами мерить комнату, словно действительно читал лекцию.

– Уж если вам так хочется приискать сюда какой-нибудь научный термин, то ближе всего по смыслу будет «вытеснение», а еще лучше «замещение». Больной не слышит «голосов», не воображает себя папой римским, у него нет мании преследования и тому подобного. Больше того, внешне человек может оставаться даже весел, дружелюбен и общителен. Никак или почти никак не проявляя происходящие в его психике процессы. А под влиянием гнетущих обстоятельств непреодолимое «что-то» нарастает и нарастает… В учебниках по психиатрии, особенно по судебной, вы найдете описания случаев, когда субъект, почти полностью утратив прежнее «я», практически не осознает, кем является на самом деле. Но продолжает вести привычный для окружающих образ жизни, выполнять профессиональные и домашние обязанности. Формируется некая квазиличность. И личность эта порой настолько артистична и изобретательна, что распознать за ее маской болезнь способен только специалист, да и то при тщательном наблюдении. Тщательном и длительном.

Он остановил свой бег прямо напротив моего дивана, снова вперив в меня все тот же испытующий взгляд, словно уже приступил к тщательному за мной наблюдению. Но произнес как-то безжизненно:

– А потом в какой-то момент происходит то, что в психиатрии носит название «короткого замыкания». Разрядка. Краткий, но чрезвычайно мощный патологический аффект. Во время которого квазиличность реализует то самое неодолимое желание. Эту новую личность, собственно говоря, и сформировавшее. В таком состоянии субъект способен на многие опасные для окружающих поступки, в том числе на убийство. Действия эти могут носить чрезвычайно жестокий характер. И часто отличаются какой-то вызывающей демонстративностью, театральностью и даже патетичностью.

Профессор устало опустился на стул, давая понять, что лекция подошла к концу.

– Заканчивается все примерно одинаково. За бурным проявлением аффекта следует резкое психическое и физическое истощение. Практически всегда – амнезия в отношении совершенного. Квазиличность уходит, но прежняя иногда возвращается, иногда – нет. Тогда сознание больного погружается в длительное сумеречное состояние. Да вы, собственно, сами изволили наблюдать…

– А может квазиличность вернуться? – я решился на вопрос, по затянувшейся паузе догадавшись, что семинар закончен.

– И да – и нет, – неопределенно пожал плечами Ядов. – Теоретически может, если вокруг больного снова сложится непереносимая для него обстановка. Если он опять попадет в стрессовую ситуацию. Но поскольку предполагается, что прежнее неодолимое желание было аффективно реализовано и начисто забыто, следующая квазиличность должна быть иной, порожденной другими обстоятельствами, другим сверхжеланием.

Дотянувшись до выключателя, доктор погасил в комнате электричество. И только тут я заметил, что за окнами давно наступил рассвет. Попытался подняться на ноги и, как ни удивительно, смог это сделать.

– Давайте-ка я вас хотя бы до подъезда провожу, – поднимаясь вслед за мной, предложил Ядов. – Тем более мне все равно прогуляться надо – иначе не засну. Вы ведь, голубчик, мой моцион прервали. Выскочили, как черт, из своей помойки.

Часы показывали четверть седьмого, когда мы мимо пробудившейся наконец консьержки вышли на улицу. Она проводила нас совиным неодобрительным взглядом, как ранних пьяных.

Уже во дворе я решил, раз уж такой случай представился, попытать счастье еще с одним неразъясненным обстоятельством и как бы вскользь заметил:

– Ну, теперь понятно, почему Ангелинина сестра утопилась: наследственность тут – не дай бог!

Профессор при этих словах резко затормозил, так что мне даже пришлось обернуться. Но ничего приятного для себя я на его лице не увидел.

– Не трогайте Симу! – на этот раз зло произнес он, почти выкрикнул. – Можете мне поверить, это совершенно другой случай!

Но тут и я слегка подзавелся: не люблю, когда мне вот так указывают, что делать, а что нет. Спросил с деланым удивлением:

– В каком смысле другой? Допустим, вы меня убедили, что Шахова убила не Ангелина. Но кто-то ведь убил! А судя по вашим же словам, это был тот еще фруктик, если от него у первой жены квазиличности стали образовываться! И Серафима утопилась, будучи, между прочим, за ним замужем. Вдруг у кого-то были основания ему отомстить? А вдруг и желания имелись?

Честно говоря, я не слишком рассчитывал на ответ: уж больно сердитый у Ядова был вид. Но ответ неожиданно последовал.

– Были, – успокоившись так же скоро, как только что вспылил, произнес доктор. – И основания были. И желания тоже. И даже могу совершенно определенно сказать, у кого.

Я только рот успел открыть, чтобы спросить, у кого именно, но Ядов меня опередил.

– У меня, – сказал он.

И дальше мне тоже не удалось задать ни одного вопроса. Потому что он заговорил сам – короткими сухими фразами, будто подкидывал в тлеющий костерок мелко наломанные сучья.

– Я сам все расскажу. Чтоб вы не смели больше в этом копаться. Я… любил Серафиму. А Серафима любила меня. Но я был женат, и жена моя была очень больным человеком. Знаете, что такое рассеянный склероз? Голова остается ясной. Но сначала отказывают ноги, потом руки, потом… все остальное. Длиться это может не просто годами – десятилетиями. Оставить ее я не мог – да Сима и не приняла бы такой жертвы. Они были очень разными – Сима и Геля. Внешне похожи настолько, что даже близкие путали. А характер – будто с разных планет прилетели. Стрекоза и муравей. У Ангелины к двадцати пяти годам уже было двое детей, неизвестно от кого. И когда появился Шахов, все вздохнули прямо-таки с облегчением. Он и девочек удочерил, и Геля при нем остепенилась. Дом, хозяйство, семья. А Сима была человек долга. И понимала мое положение. Но и страдала, конечно. Не могла не страдать. Ведь тоже хотела и дом, и семью.

Ядов замолк, яростно растирая ладонью лоб – словно пытался разогреть давно остывшие воспоминания. Я тоже молчал, уже твердо зная, что продолжение будет.

– В общем, когда это случилось… с Гелей, Нинель с Алисой практически оказались на Серафиме. Нет, зря не скажу, Шахов их не бросил. Но как мужику обходиться с двумя маленькими девчонками? А тут еще и другое… Кто теперь скажет? Сима с Гелей были просто одно лицо… И однажды что-то в ней надломилось. Устала… От всех этих тайных встреч, от неопределенности. Сказала – все, и ушла. Мы тогда больше двух лет даже не разговаривали. Она вообще никогда слов своих не нарушала. И Шахов – вот он, рядом… А когда жены моей не стало… Оказалось поздно уже: у Симы, кроме Нинель с Алисой, уже был Зиновий, потом Людочка. Она никогда не жаловалась, но я знаю, ей было плохо с этим поганцем – с ним никому хорошо не было. Но с другой стороны – семья, четверо детей… Она бы даже если захотела, не смогла. Не перешагнула бы. Предпочла вот так…

Мы дошли по двору до моего дома и теперь, не говоря ни слова, стояли друг против друга. Я молчал, давая профессору фору, прежде чем задать свой последний вопрос. А он наверняка знал, что я его задам, но тоже молчал, предоставляя инициативу мне. И первым не выдержал я:

– Значит, у вас был мотив? И желание тоже было?

– Вот именно – было, – кивнул он. – Стыдно, но я, врач, в деталях продумывал, как буду этого мерзавца убивать. Тогда, как видите, – удержался. Сейчас… Да прогорело все давно. А выводы делайте сами. Только, если можно, не трогайте Симу.

– Не буду, – пообещал я.

И видя, что доктор вслед за мной направляется к дверям подъезда, остановил его:

– Спасибо, дальше доберусь без медицинской помощи.

В ответ он только хмыкнул неопределенно, повернулся и побрел по двору в ту сторону, откуда ночью вышел мне навстречу.

А я доплелся до квартиры, где прямо в прихожей принялся сдирать с себя испачканную одежду. Куртка показалась мне непривычно тяжеловата, поэтому, прежде чем кинуть в грязное, я ощупал ее и в левом внутреннем кармане наткнулся на что-то твердое. Ба! Да это ж «Извращения и отклонения» – оч-чень своевременная книжка! Но истиную ее своевременность я осознал, лишь когда извлек наружу: поперек ледериновой обложки шел глубокий ровный разрез.

Вот, оказывается, что спасло мне жизнь в сражении при помойке. Что-то в этом есть: «Извращения и отклонения» защитили от ножа сумасшедшей маньячки.

Потом я долго стоял под душем, струями то горячей, то ледяной воды смывая с себя грязь, а с ней и все остальное мерзкое послевкусие минувшей ночи. Утро давно наступило, когда я завалился наконец в постель, предварительно отключив все телефоны.

Но сон как назло не шел. В таких случаях хорошо почитать что-нибудь убаюкивающее, лучше всего заумно-ученое – тут очень кстати пришлась бы книжка-спасительница. Я даже не поленился подняться и сходить за ней в прихожую, где оставил ее на подзеркальнике. В конце концов, она заслужила, чтобы я сегодня заснул с ней в объятиях. Раскрыл на первой странице и начал с предисловия.

«Сексуальные девиации (фр. deviation от лат. deviare – сбиваться с пути), – читал я, – это различные формы отклонений от общепринятых форм полового поведения, не относящиеся к болезненным состояниям. Этим девиации принципиально отличаются от половых извращений, каковые представляют собой болезненные нарушения направленности полового влечения или способов его удовлетворения».

Откинувшись на подушке и глядя в потолок, я попытался усвоить прочитанное. С пути, значит, мы сбиваемся, отклоняясь от общепринятых норм. Здесь, правда, вопрос: а что такое норма? В разные века и в разных странах она ох как различалась! Я где-то читал или слышал, что в деревнях у староверов до сих пор в койке любая позиция, кроме именуемой в народе «славянский бутерброд», чуть не смертным грехом считается. Это все девиации, то бишь отклонения. А что же у нас тогда извращения?

Вернувшись к книге, я стал читать дальше.

«Истинные половые извращения – это те, которые становятся для человека практически единственным источником полового удовлетворения, носят навязчивый характер. При этом сильное сексуальное возбуждение и оргазм достигаются только строго определенным образом, с использованием особых ритуалов, замещающих реальный коитус фантазией или при помощи необычной сексуальной «техники». При половых извращениях возможность испытывать половое наслаждение иным путем отсутствует, а извращенные формы сексуального поведения приобретают образ принудительных и неотвратимых. Человек утрачивает волевой контроль над своими действиями и извращенная сексуальность занимает все большее место в его жизни. Сексуальные переживания приобретают характер неодолимой привычки, навязчивости, имеющей сходство с такими болезненными пристрастиями, как влечение к алкоголю или наркотикам».

О господи, подумалось мне. Хорошо бы мой новый щедрый клиент Валька Воробьев-Приветов не оказался садистом-зоофилом. Есть все-таки вещи, через которые переступать нелегко, даже профессионалам. Так, что там у нас еще?

«К появлению девиантных и перверсных форм сексуального поведения могут приводить также условно-рефлекторные связи, возникающие в период становления сексуальности или в период начала половой активности».

Ну-ну. Предисловие оказалось коротковато и не так заумно, как я рассчитывал, чтобы сыграть роль снотворного. Я наугад пролистнул книгу и на беду свою тут же наткнулся как раз на то, чего опасался. Глава называлась «Некрофилия». Из нее я узнал, что это – половое влечение к трупам и совершение с ними сексуальных действий. Встречается исключительно у мужчин. Обычно в формировании некрофилии присутствуют садистские наклонности человека. При резко выраженной некрофилии особое наслаждение некрофил испытывает при расчленении трупа, прикладывании отдельных его частей к собственному телу, что сопровождается мастурбацией, иногда половым актом…

Меня снова передернуло, совсем как давеча, когда пошел отходняк, так испугавший Прокопчика. На кой хрен я вообще стал читать эту пакость! Да так я нипочем не засну! Вставать за другой книжкой не хватало сил, поэтому было принято решение сосредоточиться исключительно на извращениях каких-нибудь совсем нестрашных, а лучше даже веселых.

Я полез в оглавление. Вот, например, вуайеризм. Насколько я припоминаю, страсть к подглядыванию. Как в том анекдоте: больше всех заплатит тот джентльмен, который будет наблюдать за джентльменом, который будет наблюдать за тем джентльменом, который будет трахать прекрасную Мери. Или клизмофилия – это уж совсем обхохочешься: место клизмы изменить нельзя! А тот же трансвестизм – наверняка уснул бы, читая, с улыбкой на устах, если б не стоял перед глазами покойный подполковник действующего резерва в белокуром паричке и серебряном платьице. Я принялся листать брошюру в поисках этих должных способствовать мирному засыпанию девиаций, но они почему-то не находились. Зато вместо них мелькали на страницах пугающие названия типа «Сексуальный вампиризм» или «Комплекс невыделенного эротического объекта».

Сон все не шел, а перед глазами маячила почему-то секционная старого, сейчас уже снесенного судебного морга, куда мне не раз приходилось спускаться по долгу службы. Делал я это всегда без особой охоты. Меня смущали там даже не тела умерших – этого-то я насмотрелся и вне стен морга. Угнетала сама обстановка: мрачные низкие своды с крошечными зарешеченными окошками под потолком, грязные кафельные стены, тусклые синие лампочки. Но главное, пронизывающая до костей ледяная сырость, от которой казалось, что ты тоже уже замороженный покойник, а бродишь здесь между цинковыми столами исключительно по недоразумению.

Картинка привязалась, я никак не мог от нее избавиться. Все брел и брел по бесконечной мертвецкой, пока вдруг не осознал, что на столах вокруг меня – одни лишь голые женские тела. И с ужасом догадался, что многие из них мне хорошо знакомы. Вот Нинель. Она улыбается мне одними губами и даже призывно подгибает и чуть раздвигает колени – дескать, не теряй времени! Вот бывшая моя жена Татка. Хмурится, чем-то недовольная, как обычно, но тоже дергает подбородком и повелительно шевелит рукой, подзывая к себе. Еще какие-то очень знакомые и в то же время не до конца узнаваемые дамы. Но каждая считает долгом поприветствовать меня, подмигнуть, поманить к себе. А я все шагаю как заведенный по выщербленному каменному полу, прожигающему холодом ступни прямо через подметки, пока кто-то не касается моей руки. И я совершенно не пугаюсь, потому что это как раз то, что я искал. На тусклом цинке не лежит уже, а сидит передо мной обнаженная рыжеволосая Люсик, которая совершенно не похожа на мертвую. Стыдливо сутулится, прикрываясь одной рукой, но одновременно тянется ко мне всем телом. Она нежно кладет другую руку на мое плечо, но сжимает его крепко. Тянет к себе и настойчиво трясет, трясет, трясет.

Я вернулся к реальности только когда Прокопчик, устав трясти за плечи, грубо сорвал с меня одеяло. Первые несколько мгновений я смотрел на него ошалело, пытаясь установить хоть какую-нибудь связь между влекущей к себе Люсик и его наглой ухмыляющейся мордой. Но установил ее он сам.

– Да мы, оказывается, еще ого-го какие джигиты! – сообщил он, иронически кривя губы. – Утренняя эрекция – я-то уж и помнить про такое забыл! Может, юноша, у нас и поллюции пока не прекратились?

– Пошел вон! – сердито отреагировал я, натягивая одеяло обратно. – И вообще, кто тебе позволил…

Но договорить он мне не дал. Сказал, неожиданно посерьезнев:

– Вон не пойду. А пользоваться запасным ключом в экстренных случаях разрешило лично ваше сиятельство.

– Какой еще экстренный случай? – проворчал я, понемногу начиная идентифицировать себя с окружающей действительностью.

– А вот такой. Время – первый час. В офисе тебя нет, ни один телефон не отвечает, а твои друганы Мнишин с Хариным ищут тебя с собаками по всей округе. И у них на рожах написано страстное желание тебя замести.

– Опять? – удивился я.

– Не опять, а снова, – остроумно отрезал Прокопчик. И пояснил: – Там какого-то профессора в Стеклянном доме зарезали. А ты вроде как последний, с кем его видели.