Текст книги "Все кошки смертны, или Неодолимое желание"

17

Вниз я спускался на лифте. И грохот с криками услышал, еще проезжая где-то между третьим и четвертым этажом. А когда двери кабины автоматически разъехались на первом, обнаружил, что мой многострадальный офис осажден неприятелем. Причем не просто осажден, а как раз в этот момент подвергается ожесточенному приступу.

Твердыня не поддавалась, но это только прибавляло штурмующим ярости. Зам. начальника отдела полиции по уголовному розыску Мнишин большим пальцем левой руки выдавливал из кнопки звонка затейливые рулады. Одновременно правой рукой он азартно тряс дверную ручку, словно ждал, что сейчас на него с притолоки посыплются бананы. А старший опер того же отдела Харин, повернувшись к двери спиной, лупил в нее одновременно двумя ладонями и одним каблуком, подбадривая себя звонкой речевкой в такт ударам:

– Се-ве-рин! От-кры-вай! Мы-зна-ем-ты-тут!

– От-ку-да? – выходя из лифта, проскандировал я, стараясь не сбить Харина с ритма.

Но все-таки сбил. Не успев переменить позы, оба окаменели, как на картине Репина «Не ждали». Мнишин прекратил терзать дверную ручку и звонок, но даже рук не опустил, готовый в любой момент продолжить. Харин тоже перестал стучать и кричать. Но от волнения позабыл опустить одну ногу и стоял теперь с таким видом, будто собирался играть в детскую игру «классики». Долгие несколько мгновений по лицам полицейских нельзя было понять, дошло ли уже до них – меня нет и не было за дверью офиса, в которую они так страстно колотятся. Или пока в их мозгах все еще доминирует предположение о моей попытке опять их надуть, только что каким-то образом выскочив через зарешеченное окно, а затем проникнув в спускающийся сверху лифт.

Первым вернулся к реальности Мнишин.

– Значит, там этот твой чертов Прокопчик! – сварливо отреагировал он, прожигая взглядом правый лацкан моего пиджака. – Мы когда подходили, свет в окнах горел!

– Ага, – язвительно поддержал Харин, тоже встав наконец обеими ногами на твердую почву. – Сперва горел, а как мы в дверь звонить начали, погас! Какое он имеет право не открывать?

– Никакого, – согласился я. – Никакого не имеет права открывать кому попало. Да еще без разрешения руководства. А руководство – вот оно, ходило к себе наверх. Душ принять, переодеться.

Достав ключи, я отпер так и не сдавшуюся захватчикам дверь-героиню, слыша, как бравые правоохранители дружно сопят мне в затылок. Судя по тому, что они молча скушали даже мое «кому попало», свое они надеялись вскоре наверстать. Надо было немедленно уравнять шансы. Шагнув через порог, я резко затормозил, и они ткнулись носами в мою спину. Развернувшись на пятках, я сделал вопросительное лицо и поинтересовался со всей наивозможной любезностью:

– А вы, собственно, по какому вопросу? Или так просто, шли мимо, решили заглянуть на огонек?

Лицо Харина, как лампочка, сигнализирующая, что тормозная жидкость на исходе, принялось медленно наливаться красным с переходом в зловещий рубиновый.

– Пусти, а то хуже будет… – проскрипел он.

– Еще хуже? – удивился я, не трогаясь с места. – Да вы мне чуть дверь не сломали! У вас что, есть постановление на обыск?

– Служебное помещение имеем право осмотреть на предмет… – начал Харин высоким стеклянным голосом, но тут Мнишин легонько ткнул его локтем в бок, пробормотав с досадой:

– Остынь. – И добавил, обращаясь ко мне совсем уж миролюбиво: – Нету у нас пока никакого постановления. Поговорить надо…

Я понял, что если и не овладел инициативой, то слегка охладил наступательный пыл оппонентов. Но весьма скоро мне предстояло убедиться, что я рано радовался.

Войдя в офис, мы обнаружили там не только с индифферентным видом восседавшего на своем обычном месте Прокопчика, но и Малого-Малая в кресле для посетителей. Я упал духом. Дальнейший ход событий был мне совершенно ясен. Сейчас начнется русская народная забава под названием «проверка документов у подозрительных лиц», Малай окажется без регистрации, и пензенскому Пуаро ласково намекнут на возможность провести ночку в обезьяннике. А за этим последуют все неизбежные вопросы с неизбежными же ответами, которых так хотелось бы избежать!

– Н-да, – задумчиво пожевал губами Мнишин, пристально уставившись на мочку левого уха Малая, – оказывается, сюда не всех не пускают. Только избранных…

И тут же, словно только и ждал сигнала, нехорошо осклабился Харин:

– Документики у гражданина имеются?

– Стоп, стоп! – заорал я, глядя, как автоматически дернулась рука Малого-Малая к карману, и пытаясь предотвратить неотвратимое. – Это мой клиент! И он находится у меня в офисе! И он обратился ко мне с условием конфиденциальности! И вы не имеете права на…

Возникло короткое замешательство. Каждый из присутствующих в меру своего опыта и образования пытался осмыслить возникшую юридическую коллизию. Но верх, как обычно, взяло здоровое ментовское правосознание.

– Мы на все имеем… – решительно сообщил собравшимся Мнишин. А Харин в подтверждение этой максимы протянул в сторону Малая требовательно раскрытую длань.

Я внутренне сдался. Но Малой-Малай вытащил из-за пазухи паспорт с таким независимым видом, словно это была по меньшей мере ксива ооновского дипломата. Профессионально-брезгливо пролистнув странички, Харин отрывисто, как гончак, обнаруживший лисью нору, пролаял:

– Регистрация – где?

– В конце, за обложкой, – небрежно кивнул подбородком Малай. – Вместе с командировочным. Я живу в гостинице, там и зарегистрирован.

Харин даже не пытался скрыть постигшего его разочарования. Совсем уж, видно, порядка ради он развернул командировочное удостоверение и заскрежетал зубами:

– Святый боже! Еще один на нашу голову!

– Частный детектив! Из Пензы! – чуть не взвыл заглянувший ему через плечо Мнишин. Но тут же взял себя в руки и, обращаясь непосредственно к верхней пуговице моего пиджака, протянул: – Интересно получается… Так кто тут у вас кому клиент, а? Он вам – или вы ему?

Малай неторопливо выбрался из кресла, одернул куртку, пригладил вихры и с театральным достоинством исчерпывающе сообщил:

– Я представляю клиента, который нанял мне в помощь московских коллег.

После чего нечувствительно изъял из неохотливых харинских пальчиков свои документы, степенно убрал их в карман и двинулся к выходу, на прощание небрежно кинув:

– Ну, я пошел. До связи.

Когда за ним захлопнулась дверь, я с облегчением простил ему все, включая «нанятых в помощь московских коллег».

Но расслабляться пока не следовало. Эта парочка волкодавов никогда не заявлялась ко мне просто поболтать на отвлеченные темы. Заняв свое командирское место за столом, я предложил гостям присаживаться и чувствовать себя как дома. Или как в родном отделе полиции. После чего (прекрасно зная, что оба не курят) выложил на стол сигареты со спичками и произнес классическим следовательским голосом:

– Закуривайте, рассказывайте.

Но сбить их с толку было не так просто.

– Не ерничай, – процедил Мнишин, осторожно усаживаясь на самый краешек кресла для посетителей и для устойчивости крепко вцепившись в собственные коленки. – А то гляди – дошутишься. Отвезем вас обоих на Петровку, там шутить будете.

Я напрягся. В устах ревнивого опера, работающего «на земле», упоминание Петровки недвусмысленно намекало на масштабы того, что стояло за этим нервозным визитом в мой тихий офис. Прокопчик же еще не до конца въехал в серьезность ситуации, потому что лихо махнул рукой и весело предложил:

– А чего? Мы на подъем легкие! Нам собраться – только подпоясаться!

– Подпоясаться могут не дать, – зловеще прошипел усевшийся за спиной начальника Харин. – Глядишь, еще и шнурки отнимут.

Тут сник и Прокопчик.

– Вы чего, ребята? Да мы вообще в отпуске, – пробормотал он, вжимаясь в свой угол, и в доказательство даже помахал в воздухе какими-то интернетовскими распечатками. – Вон, отдыхать на курорт собираемся!

– Отдохнете, отдохнете! – злорадно подхватил Харин. – Не хуже, чем на курорте!

Уж в чем-чем, а в харинско-мнишинском умении прессовать и кошмарить я не сомневался. И если меня что и беспокоило, так это морально-психологический дух Прокопчика, демонстрирующего в последнее время опасные упаднические настроения. Поэтому я изобразил крайнюю степень серьезности, потребовав немедленно прекратить пустую болтовню и переходить к делу. Как ни странно, подействовало, причем на всех без исключения.

Харин весь подобрался, сделав мрачно-многозначительное лицо. Но начал отцепившийся ради такого дела от своих коленок Мнишин:

– Тут у нас имел сегодня место инь-цинь-деньтик, – последнее слово он произнес с какой-то ласково-певучей китайской интонацией. – С летальным, между прочим, исходом. Трупешничек, значит, обнаружился в парке. Мужской трупешничек. Но – в бальном платьице. И в паричке. Следишь за ходом? – поинтересовался Мнишин у моего подбородка.

Я следил. Ох, как я следил! Только виду не подавал. Сказал небрежно:

– Ага, читал в Интернете.

А Мнишин неторопливо продолжал рассказывать:

– Личность этой… этого гражданина устанавливается. Но вот что интересно. Накануне вечером имел место другой инь-цинь-деньтик, в районе Пресни. Серьезный инь-цинь-деньтик. Перестрелочка с патрульной группой, машинку одну спалили, двоих наших ранило. Тоже читал?

Я кивнул. Хотя, сознаюсь, это движение далось мне уже не без труда. Колючий холодок, мгновенно ухвативший меня за загривок, неумолимо пошел расползаться по шее, по рукам, по позвоночнику, деревеня члены и мысли. Меньше всего мне хотелось иметь проблемы именно на этом фронте.

– Ну, с теми бандосами пусть муровские товарищи разбираются, это не к нам, да и район чужой, – гладко выкатывал слова Мнишин. – А что к нам, так это блондиночка в бальном платьице… то есть блондинчик… Ну, ты меня понимаешь: трупешничек в паричке…

Я понимал. Я отчетливо понимал, что мне сейчас вежливенько так, с прихохатыванием, надевают на шейку веревочку, подставляют под ножки табуреточку… Что дело тут пахнет не просто лишением лицензии, кой-чем похуже пахнет. Шутка ли – двух ментов подстрелили: пришьют соучастие, глазом не моргнешь. А в голове, как в ярмарочном лототроне, бешено скакали, бестолково стукаясь лбами и отскакивая куда попало, мысли. И надо было ухватить одну-единственную, ту самую, выигрышную, что поможет выкрутить шейку из веревочки…

Кто? Или что?

Камера, которой снимал Прокопчик? Плохо, ой плохо! Там наши голоса!

Нет, камеру подхватили бугаи камуфляжные, унесли – в буквальном смысле от греха подальше…

Пионер-герой? Как там его? Петров? Или Перов?

Нет, должен был успеть смыться, не полный же кретин, Гайдар в его годы взводом командовал…

Что еще? Или кто еще?

Речь Мнишина все катилась и катилась, не встречая преград на своем пути:

– …вызвали жильцы, сразу из нескольких квартир позвонили, бдительные наши… В подъезд сперва вроде бомжи заползли, потом кто-то под полицию хлестанулся – открыли ему, а последние уж не цацкались, двери вынесли и в парадном, и в адресе на пятом этаже…

Ну что у тебя еще есть, тоскливо изнывал я, давай, давай, не томи!

– А в этом самом адресе имелось легкое бордельеро, причем не просто, а типа садо-мазо, – в голосе Мнишина не было слышно ничего, кроме профессиональной констатации факта. – Ну, койка там железная, проволока, плетки. Простынка, как положено, в кровяночке… Отдыхали, короче, люди…

Мне казалось – еще чуть-чуть, и я его ударю. Ну давай же, давай договаривай!

– Вот оттуда, видать, он и вышел, блондинчик-то, царствие небесное, – неспешно продолжал докладывать Мнишин. – Вышел – да не один. Граждане-то повысыпали на шум – говорят, вели его эти, что потом перестреливались с патрульными, а с ними еще парочка…

Мнишин сделал актерскую паузу, внимательно наблюдая за реакцией на свои слова заткнутой в мой нагрудный карман авторучки. Но краем глаза я отметил, что Харин в это время жадно поедает глазами невинно уставившегося в потолок Прокопчика.

– И эта самая парочка – вылитые вы по описанию, – широким движением руки обведя наши с помощником рабочие места, завершил наконец Мнишин свою эпическую поэму.

Я незаметно перевел дух.

Ну, если это все – то поборемся. В подъезде было темно, как у бегемота в желудке, соседи высовывали свои носы из освещенных квартир, много там им было не разглядеть…

– И как же они меня описали? – насмешливо поинтересовался я. – Во что, к примеру, я был вчера одет?

По лицу Мнишина пробежало легкое облачко, он пробормотал:

– Описали, как положено, не беспокойся…

И я воспрял духом, поняв, что здесь действительно можно не беспокоиться.

– Зато вот этого твоего… – Мнишин небрежно мотнул подбородком в сторону Прокопчика, – этого твоего саньчу-паньчу очень даже хорошо описали: как он по лестнице в гипсе своем на костылях шкандыбал!

Здесь, уверен, и был запланированный ими момент истины. Сам я боялся даже взглянуть в сторону Прокопчика. Но оба опера как по команде обернулись к нему и уставились во все глаза. Мне оставалось только молиться, чтобы он не дал слабину. Не переиграл или, еще того хуже, не начал по-дурацки оправдываться. Эти два зубра мигом почувствовали бы фальшь, а уж дальнейшее было бы делом техники…

– Я? Я шкандыбал? – театрально изумился Прокопчик.

Слишком театрально. Я обреченно понял, что сбываются самые мои худшие прогнозы. Но данный мне от Бога помощничек уже закусил удила.

– Это вы, извиняюсь, про когда говорите? – пружинкой выскочив из-за стола, громогласно вопросил он. – Это вы про давеча, что ли, говорите? Про надысь? Так я уж третьего дня был на своих двоих – все срослось, как у молодого!

И тут, к моему удивлению (краем глаза я отметил, что не только моему), он резво вывалился на середину комнаты и ни с того ни с сего яростно ударил по паркету вприсядку, весело заорав во все горло:

– Эх, яблочко, куды ты ко-отишься?..

– Он у тебя что, припадочный? – неприязненно обернулся ко мне Мнишин, опасливо сторонясь выкидывающего в разные стороны коленца Прокопчика.

– Хотите – могу еще чечетку сбацать, – ничуть не смутившись, предложил тот. И, почуя обозначившийся перелом в настроении визитеров, окончательно обнаглел и пошел напролом: – А ежели желаете кадриль или там тур вальса, могу пригласить. Мне товарищ Харин давно как мущинка нравицца!

Эх, где наша не пропадала! Надо было закрепить успех, и я тоже очертя голову ринулся в наметившуюся брешь посреди ихней обороны.

– Нет, вы чего, ребята, совсем сбрендили? – недоуменно пожал я плечами. – Ну каким боком нас могло занести в этот… как его там?.. бордельеро? Да еще садо-мазо!

– Мы покамест сексуальной ориентации до конца не утратили! – отдуваясь, с оскорбленным видом поддержал меня Прокопчик, перед тем как снова вернуться за свой стол. – Ориентируемся помаленьку.

– А тем более перестрелка с патрульными, – совсем уж обиженно закончил я. – Вы ж меня сто лет знаете…

– Ладно, ладно! – примирительно замахал руками Мнишин, а на его с Хариным физиономиях, к моему облегчению, уже явственно читалось: «Не прошло – не надо!» – Есть еще вопросики.

– Давайте по одному, – покладисто согласился я: гроза прошла стороной.

– Насчет этой Шаховой. Было вскрытие. Так чего там только не нашли: и алкоголь, и опиаты, и амфетаминчика следы… – Мнишин внимательно вгляделся в пряжку моего ремня. – Она у тебя по квартире-то, часом, не шмаль искала, а? Баловались накануне, а утром ее и прокумарило? Вот и перевернула тут у тебя все вверх дном…

– Ага, – согласно кивнул я, – а как отыскала, оттянулась и пошла на радостях на балконном поручне плясать.

– Не отыскала, – с сожалением вздохнул Мнишин. – Свежачка на вскрытии не нашли, только старые следы. Кстати, знаешь, что еще обнаружилось: рак, очень запущенный, уже с метастазами.

– У нас лечить умеют только мертвых, – пробормотал я, пораженный гораздо больше, чем этим ребятам могло прийти в голову.

– Так что прокурор отказное готовит, – продолжил Мнишин, пропустив мое замечание мимо ушей. – Самоубийство на фоне депрессии и абстинентного синдрома. «Белка», короче. Тебя-то еще потаскают… Ну, ты тертый, в советах не нуждаешься.

Они оба потянулись к выходу. Предупредительный Прокопчик распахнул перед ними дверь и только что во фрунт не вытянулся. Мнишин уже был на лестнице, когда Харин, притормозив, обнял меня за плечо и, ласково дыхнув мне в ухо кариозной гнильцой, пробормотал:

– Счастлив твой Бог, Северин, что сАмоубийство, – он сделал ударение на первом слоге. – А то наследственность у этой поблядушки – ой-ё-ёй! Мамашка ейная до сих пор по психушкам – и не за сАмо, а за самое настоящее за убийство. Мог бы тоже сейчас тут лежать на клочки порезанный.

И лицо харинское выражало при этих словах такую нескрываемую мечтательность, что мне аж скулы свело.

– Мамаша? В смысле, мать Нинель? Ангелина Шахова? – переспросил я растерянно в их уже удаляющиеся спины. – Кого это она… на клочки?

– Ты тогда еще здесь не работал, – на ходу обернулся небрежно Мнишин. – Учителку она зарезала. Та с мужем ее амурилась. Как бишь звали-то ее? Таверова? Тавирина?

– Тавридина, – авторитетно поправил Харин. – Светлана Игоревна, математичка. Мы еще ее в школе Ставридой звали.

18

Прокопчик уверяет, что есть три вида опасного невежества: ничего не знать, знать не то, что нужно, и знать то, чего знать не следует. Даже самый поверхностный анализ, который стал доступен моим натруженным извилинам сразу после ретирады околоточных правоохранителей, показывал, что я достиг впечатляющих результатов именно по третьему показателю. И что впервые в жизни мне приходится горько сожалеть, что я не чемпион по первому.

Как это там, у древних? Много информации – много печали, или что-то в этом роде. Не требовалось доказательств, что печали много, просто-таки до хрена. Можно сказать, кругом одна печаль.

Ну зачем мне, к примеру, было узнавать, что бывшая жена Кияныча Ангелина Навруцкая-Шахова когда-то давным-давно в припадке ревности зарезала любовницу мужа, по причине чего последние двадцать лет не выходит из психушки? Что мне, хуже жилось без этих сведений? А теперь они, сведения, сами собой соединяются в бедной моей головушке с другими, тоже совершенно необязательными. Про доброго доктора Ядова, издавна опекающего семью Навруцких. Который руководит психлечебницей, где содержатся признанные больше не опасными больные, переведенные сюда из строгой изоляции. И который, бывает, в терапевтических целях водит в ресторан и к себе домой некоторых своих пациентов. Или по меньшей мере одну конкретную пациентку. Чью жизнь и психику поломал недавно зверски убиенный в собственной квартире Шахов-Кияныч. О котором добрый доктор, помнится, выразился примерно так: «Собаке – собачья смерть!» А ведь квартиры и психиатра, и Кияныча находятся в одном подъезде…

Вообще-то, мысль о Ядове как о враче-убийце… Да еще с использованием в качестве орудия больного человека, и не просто больного, а, кажется, близкого… Да ко всему прочему еще и женщины… Эта мысль укладывалась в голове непросто. Наоборот, тяжко ворочалась с боку на бок, никак не в силах отыскать удобное положение.

Жаль, что я не Харин. Или хотя бы не Мнишин. Эти бойцы невидимого фронта недолго предавались бы жалким рефлексиям. Я живо представил себе группу захвата, штурмующую дурдом, чтобы арестовать похожую на скелет безумную тетку с седыми патлами, и меня нехорошо передернуло. Правда, в следующее мгновение я не менее живо припомнил, как эта же тетка своими похожими на спички руками подкидывает к потолку тяжелый обеденный стол, и меня передернуло вторично.

И все же, все же, все же… Удавка, которую кто-то пытался накинуть мне на шею в психбольнице, была родной сестрицей того собачьего поводка, каким придушили покойного Шахова-Кияныча, прежде чем порезать на куски его многогрешные гениталии. Представив себе и эту веселую картинку, я привычно прислушался к организму – не передернет ли меня в третий раз. Пронесло. Он, организм, действительно понемногу освобождался от гадости, накачанной в него Мерином. Тоже, к слову, покойным.

Кстати, Мерина-то за что? Уж так кудахтал, так старался! Не помогло. Дед Хабар утратил к нему интерес? Или наоборот, отставник представлял для старого законника какую-то угрозу? Ведь товарищ подполковник действующего резерва рассчитывал, помнится, на долгосрочное сотрудничество. Надо подумать. Ага, ведь «Фарус» и Хабар вроде как конкуренты? И тот и другой носятся в поисках Нинель, вернее даже не самой Нинель, а чего-то, что бедовая девчушка умудрилась спрятать от таких вот серьезных дяденек. А прятать она умела: обнаруженный мною в пыли и саже ключик является тому наглядным подтверждением.

С другой стороны, вот ведь и пензенские коллеги искали мадемуазель Шахову-Навруцкую, но с другими целями. Да и я, собственно, тоже – но опять-таки по совершенно иному поводу. Что же, черт возьми, объединяет нашу разношерстную компанию?

Убийство Кияныча. Дама Бланк. Гибель Нинель. Доктор Ядов. Собачий поводок на моем горле. «Фарус» с Хабаром. Пропавшая Марта. Ключ с номером «134». Все? Да нет, еще много отдельных, совсем с трудом влезающих в ворота глупостей, вроде тронувшейся умом пензенской театралки или теорий Прокопчика насчет губернатора без штанов. Что во всем этом общего?

Эх, сейчас бы меринова амфетаминчика, подумалось с тоской. Чтоб в мозгах прояснело. А так остается на поверхности одна только мыслишка: если всю эту кучу дерьма кто-нибудь или что-нибудь связывает воедино, так это хорошо известный нам персонаж. Ибо непременным участником всех означенных событий является, к сожалению, только ваш покорный слуга. Редкостный энтузиаст, неутомимый в поисках новых приключений на свою безответную задницу. Да-да, именно так и следует отныне формулировать: сыщик Стас Северин в лице собственной задницы…

И тут меня все-таки передернуло в третий раз.

К окружающей действительности я вернулся благодаря снова беспокойно захлопотавшему Прокопчику.

– Это ж надо, какая интоксикация! – всплескивал он руками, тревожно заглядывая в лицо. – Корежит тебя и корежит! Который уж раз за полчаса! Может, все-таки доктор нужен?

– Доктор нужен, – устало согласился я, все еще думая о своем. – А ну-ка, найди тут на столе визитку этого Ядова и соедини меня с ним.

Хотя даже при мысли о том, что на этот раз профессору не отвертеться от обсуждения своих пациентов, сил на злорадство не было.

Но соединиться с психиатром не удалось, ни один из указанных на визитной карточке телефонов не отвечал. И тут в организме словно нечто схлопнулось: видать, до этого момента я держался на одном голом азарте. Иссякли жизненные соки. Я как-то враз понял, что не только пальцем – единой извилиной больше шевельнуть не в состоянии.

Все. Конец. Вышибло пробки. Сквозь сумерки, опускавшиеся на мозг и душу, я еще успел пролепетать Прокопчику указание валить спать. И даже мог, словно в перевернутый бинокль, наблюдать, как он с недовольным видом пытается возражать. Именно наблюдать, а не слышать: Прокопчик хмурился и смешно шевелил губами: наверное, требовал ехать к врачу, а то и прямо в Пензу. Но звуки уже не достигали моего слуха. Тогда, поняв наконец, что меня с ним больше нет, он обиженно махнул рукой и удалился. А свет все меркнул, как в зрительном зале. Не чувствуя в себе сил дойти даже до дивана, я поплотней устроился в кресле. И заснул с надеждой, что до завтрашнего утра никаких представлений, которыми были так богаты прошедшие сутки, больше не предстоит. О, как же я ошибался!

Не снилось мне ничего. Так что звонок видеофона не вплелся в очередную привидевшуюся чушь. Он просто выдрал меня из зазеркалья со странным хлюпаньем, словно затычку из наполненной раковины. С трудом разлепив веки, я первым делом обнаружил, что отключился, не погасив настольную лампу, свет который теперь неприятно резал глаза. Вторым номером определилось, что больно не только глазам, но и всему остальному организму: там, где тело не затекло от неудобной позы, в него врезались подлокотники и другие грани ставшего совершенно недружественным кресла. И наконец в-третьих, я понял, что давешнее хлюпанье исходит из меня же: это я пытаюсь трудно вздохнуть, булькая застоявшимися бронхами. А посреди всего этого неудовольствия горит автоматически включившийся монитор видеофона. И я, даже проморгавшись, не могу различить на нем ничего, кроме чьей-то уставившейся прямо в камеру плеши, едва прикрытой редковатым «заемом». А еще время на электронных часах: 01.32. Полвторого ночи.

– Кто? – просипел я, слепо нашарив кнопку интеркома.

Хотя хотелось-то мне проорать: «Какого черта?!»

– Мне нужен господин Северин, – по-прежнему не обнаруживая лица, без всякого выражения пробубнила плешь.

– Ну, я Северин! – каркнул я, потихоньку зверея, а значит, приходя в себя. – Только прием на сегодня закончен!

Плешь на экране нервно дернулась, уронив на сторону прикрывавший ее волосяной клок. Потом, как бы взамен, явила для обозрения поплавком выпрыгнувший краешек костистого носа и, наконец, заговорила человеческим голосом – но при этом чушь несусветную.

– Стасик, Стасик, – завыла плешь, – это Воробьев! Воробьев-Приветов! Ну, не Приветов, а Панасюк! Ты меня помнишь? Понос! Понос!

Голова у меня ехала кругом. Не вполне проснувшись, я ошалело таращился в экран. Какой-такой Воробьев? У кого понос? И почему с поносом – ко мне? Что, больше некуда?

– Стасик, Стасик… – ныло из монитора.

Если не пустить, нагадит у дверей, мелькнула дурацкая мысль. И тут же еще сразу две совершенно не связанных с первой мысли с ходу стукнулись лбами, как бильярдные шары, и разлетелись в противоположные стороны: «Воробьев-Приветов! – это из «Фаруса?» и «Панасюк – это из класса?».

Еще не додумав до конца, я почти автоматически щелкнул клавишей, открывающей входной замок. А через секунду ко мне в офис ввалился совершенно незнакомый тип, укутанный в странную хламиду до полу, похожую на веселенькой расцветки оконную штору. Из-под шторы торчали надетые на босу ногу шлепанцы. Торопливо пробежав через комнату, он зачем-то выглянул в окно на улицу, что-то буркнул себе под нос и только тогда обернулся наконец ко мне, чтобы поинтересоваться:

– Небось думаешь, я псих?

Я пожал плечами: дескать, ничего не думаю.

– Нет? А вот и напрасно. Вообще-то, я полный псих, – заявил он, без приглашения опускаясь в кресло перед столом и бормоча: – Станешь тут…

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга: он со скорбью, я с недоумением.

– Вот, – произнес он наконец, подергав за край своей цветастой хламиды, – маскируюсь. Чтоб консьержка не донесла им, гадам.

Точно псих, подумал я, но на всякий случай поинтересовался:

– Кому это – «им»?

– Да охране моей собственной, – горько засмеялся он. – Такая вот ирония судьбы! На ночь, когда я в квартире запертой, они уходят, а одному мне выходить не полагается.

Длинные мысли у меня по-прежнему не получались, поэтому я продолжал думать короткими. Псих был под охраной – это хорошо. Но сбежал – плохо. Еще хуже – прибежал ко мне. И уж совсем хреново – не разобравшись спросонья, я его впустил. Теперь надо соображать, как его выпереть.

Вспомнив, что с сумасшедшими следует разговаривать по возможности спокойно, я любезно осведомился:

– А ко мне по какому вопросу?

– Ты что, Стасик, правда, что ли, не узнал меня? – От удивления он даже привстал. – Это ж я, Валя Панасюк!

Я вгляделся. Вальку Панасюка по прозвищу Понос я действительно хоть смутно, но помнил. Он был рыжий, вихрастый и мордатый, а передо мной сидел худой, лысеющий господинчик с впалыми щеками, и пучки растительности, обрамлявшие пустошь на его голове, имели сероватый оттенок без всякого намека на полыхающие Валькины кудри.

Боюсь, мои колебания отразились на лице, потому что визитер в огорчении всплеснул руками.

– Елки-палки, – воскликнул он, по-крысиному поведя из стороны в сторону подвижным кончиком носа, – неужто я так изменился!

И тут я его узнал – вот по этому самому характерному движению. Никто из моих знакомых ни до, ни после не умел так двигать носом – словно жалом водить. В этом было что-то абсолютно звериное. Или энтомологическое.

– Ну, слава богу! – Лицо снова выдало меня, потому что с этими словами Панасюк удовлетворенно откинулся в кресле, после чего проговорил, со значением вглядываясь мне в глаза:

– А ведь я по делу к тебе. По нашему общему, между прочим, дельцу. И чтоб сразу все стало ясно: у меня другая фамилия теперь. Воробьев-Приветов! По дедушке. В смысле, по дедушке – Приветов. А по бабушке – Воробьев.

Но от этого сообщения сразу все ясно отнюдь не стало. И то сказать: со времени барбамилово-амфетаминовых Мериновых укольчиков еще и суток не прошло. Я по-прежнему не до конца разбирался в происходящем. Какое-такое у меня общее дельце с Валькой Панасюком по прозвищу Понос? И при чем здесь дедушка Приветов?

– Ну же, ну же, соображай! – хитровански щурясь, подбодрил он меня. – Могу подсказочку дать, хочешь? Жесткий диск! Вернее, даже два. Два жестких диска!

И Панасюк-Приветов для наглядности весело покрутил перед моим носом два растопыренных пальца. Но требуемого эффекта опять не достиг: подсказочка никак не помогала мне соображать. Снова окинув взглядом веселенькую хламиду с торчащими из-под нее шлепанцами, я еще больше укрепился в мысли: все-таки псих!

– Стасик, ты меня разочаровываешь, – с некоторой даже томностью протянул тем временем ночной визитер. – Про тебя тут легенды рассказывают, какой ты великий и ужасный, а на самом деле…

– Кто? – спросил я, в основном чтобы выиграть время на придумывание способа, как половчее выставить чокнувшегося за время разлуки одноклассника.

– Что – кто? – с интересом наклонился он ко мне.

– Кто легенды рассказывает?

– Люди, Стасик, люди. От людей, знаешь ли, не укроешься. Люди – они все знают…

Способ все не придумывался. И тогда наконец-то проснувшись, я решил, что самое простое – ничего такого не измышлять. А просто взять его за шкирку и довести до выхода. Но сначала требовалось все-таки дать ему шанс покинуть помещение самостоятельно.

– Вот что, – сказал я, поднимаясь на ноги. – Не люблю отгадывать загадки во втором часу ночи. Люблю в это время спать. Давайте-ка по-хорошему: приходите завтра утром, и все обсудим. А сейчас…

Но Воробьев-Понос-Приветов не дал мне договорить. Тоже вскочил с места, царственным жестом завернулся плотнее в свою оконную занавеску и гордо вперил в меня острый подбородок – что твой римский патриций.

– Да, Станислав, – произнес он с горечью, – ты меня действительно разочаровал. Неужто правда думаешь, что президент группы компаний «Фарус» сбежал в покрывале от своей службы безопасности, чтоб здесь с тобой шутки шутить?! Ну хорошо, я сам виноват – неверный тон взял, хотел, понимаешь, на школьных воспоминаниях… Но твоя-то где прославленная сообразительность, а? Или это не ты через дружка своего муровского еще вчера все сведения на мой холдинг получил? И на меня лично в том числе? И не ты ли двух моих бойцов повязал на квартире у этой сучки Нинельки? А потом одного еще и замочил – скажешь, нет?