Текст книги "Твой демон зла. Поединок"

– То есть? – удивился Я.

– Когда омоновцы ввалились во двор и начали вас, опешивших, ломать, я прихватил Лену и отступил в дом. Надо отдать им должное – они вошли буквально следом за мной, но было поздно – я успел достать пистолет и приставить его к виску. Тем самым у меня появилось возможность начать разговор с их командиром, в процессе которого я его убедил связаться еще раз с руководством и все уточнить. Это был наш единственный шанс, учитывая, что Урусов выполнил свое обещание уладить это дело. Оказалось – выполнил, буквально за двадцать минут до нашего захвата! Омоновцам еще не успели передать, что операция отменяется. А вообще-то они сидели тут, вокруг, с утра вчерашнего дня – параллельно с ребятами Урусова. Только те были в доме, а эти – снаружи! Ну, а когда все выяснилось, я показал омоновцам документы – у них были претензии в плане оружия, и все. Что я еще могу сказать: хорошо, что никого не убили, не покалечили – методы работы у них действительно зверские!..

Мы еще посидели на крыльце, обсуждая удачно закончившуюся передрягу, потом пошли в дом. Лена, с трясущимися губами, молча накрывала на стол, потом утянула Бориса в соседнюю комнату. Проговорили они там не долго, но вернулся Епифанов назад сильно расстроенным.

Молча поели. Потом зашел разговор о деле. Борис первым поинтересовался:

– Ну что, куда вы дальше-то? Есть идеи?

Я кивнул, повернулся к Борису:

– Борька, я уже говорил тебе по телефону – нам срочно нужны карты! Архангельская, Вологодская, Костромская области! Может быть, даже Коми!

Борис минуту поколебался, потом решительно тряхнул головой:

– А… ладно! Пошли!

Мы вслед за хозяином вышли из дому, по залитому солнцем двору, хлюпая талой водой, подошли к большому каменному сараю за домом. Борис отпер дверь, шагнул в темноту, через некоторое время послышался скрип отворяемой крышки погреба, и раздался голос Бориса:

– Мужики, сюда!

Следом за Борисом мы с Хосы спустились по железным ступеням в очень глубокий, сухой и холодный погреб. Вспыхнула лампочка, осветив сложенные из бутового камня стены, паутину в углах, и огромные дюралевые ящики, много ящиков, стоявших вдоль стен, словно бы в каком-то госхране.

– Ни чего себе! – удивленно присвистнул я: – Как у Скупого рыцаря! А что, это все… – я обвел рукой ящики: – Это все – карты?

Борис помотал головой:

– Нет, конечно! Тут много… разного. Эти ящики мой дед, генерал-танкист, после войны привез из Германии. Тогда многие высшие офицеры пригоняли на родину чуть не эшелоны с барахлом – после сорок пятого года наша армия еще несколько лет стояла в Германии, и офицерство жило в особняках всяких саксонских баронов и прочих баварских герцогов. Когда пришло время уезжать, то оставляли только стены – все остальное, в качестве контрибуции, вывозилось в союз. Ну, и дед тоже постарался. А когда приехал сюда, через год буквально – умер. Причем, по-моему, не сам… Был сорок восьмой, очередная волна репрессий. Бабушка говорила, если бы дед не… скончался, его бы арестовали! Семье пришлось выживать, все немецкое барахлишко, а там были, между прочим, очень ценные вещи, антиквариат, картины, мебель – все продали за бесценок. Бабушке надо было поднимать троих сыновей. Остались только ящики, вот эти. Они валялись в сарае, а уж потом я приспособил их для своих нужд – они дюралевые, склепаны на заводе «Мессершмидта», практически не гниют, не портятся – идеальная тара для хранения чего угодно! Серега, помоги мне снять вот этот, верхний…

Я ухватился за холодную ручку ящика, вдвоем с Борисом мы поставили его на мощеный бетонной плиткой пол. Борис поковырялся в замочке, с лязгом отворил крышку:

– Вот тут – весь север Европейской части России. Только смотреть все это придется тут!

– Почему? – удивился я.

– Кажется, я догадываюсь, почему! – улыбнулся Хосы, перебирая сложенные пестрые карты-миллиметровки: – Борис! Такие карты в мою бытность командиром батальона шли под грифом «Совершенно секретно»! Это военная топография, созданная на основе спутниковых фотографий и инструментальных съемок военных топографов! Сейчас-то они такой уж бешеной секретности не требуют – в Генштабе, в ГРУ и прочих заинтересованных ведомствах есть компьютерные карты, да и спутники теперь позволяют рассматривать земную поверхность и днем, и ночью, но все равно – ФСБ с радостью «обратало» бы вас, как шпиона, попадись им ЭТО в руки!

Борис лишь угрюмо кивнул, закурил, присев на один из ящиков.

Сидя на корточках, я разворачивал карты, шаря глазами по мелким буквам названий деревень, дорог, ориентиров, рек, оврагов. На картах были отмечены не только отдельно стоящие деревья – даже крупные камни! А уж малейшие понижения или повышения рельефа указывались со скрупулезной точностью.

Карты были огромными по величине – квадрат десять на десять километров на местности соответствовал бумажному полотнищу величиной с небольшой парус. Определить с ходу, какая это область, где тут что и как, неподготовленному человеку было очень трудно. Я крутил бумажные листы и так, и эдак, читал названия, искал следующие листы, в глазах рябило от всех этих «Забугоровок, Покровских, Советских, им. Ленина», но никаких Комоляк мне не попадалось.

– Что ж ты, Сергей Степанович, так на запад уклонился? – раздался вдруг над ухом голос Хосы. Руслан Кимович вгляделся в рассматриваемую мною карту, и хмыкнул:

– Следующий западный лист – пригороды Новгорода Великого! Не туда заехал. Давай-ка вот что – ты покури, а я сам тряхну стариной – помню, была у меня по «воентопу» в Академии пятерка…

Я отложил лист карты, встал, прошелся по подземелью, разминая ноги, потом присел на ящик рядом с флегматичным Борисом, достал сигарету. Борис посмотрел на меня, потом вопросительно кивнул в сторону склонившегося над картами Хосы. Я понял это, как вопрос: «Ему можно доверять?», и тут же утвердительно кивнул, успокаивая Бориса.

Кивнул, а сам задумался: «Так ли уж хорошо я знаю Хосы, чтобы доверять ему Борькины тайны? Наверняка, в этих немецких ящиках у хозяйственного Бориса припрятаны очень занятные штуковины! Хотя… Руслан Кимович сделал для меня столько, что после этого всего не верить ему с моей стороны… подло? Или – гнусно? Короче говоря, кроме Хосы, мне все равно никто не поможет. А уж что там будет потом, посмотрим».

– Есть! – вдруг прозвучал в тишине голос Хосы: – Вот они, Комоляки! Далековато, однако!

Руслан Кимович ловко расстелил по полу полотнища карт, быстро складывая и разворачивая нужные. Мы с Борисом подошли ближе и в буквальном смысле склонились над бескрайними просторами России…

На бумаге зеленели сплошные, и судя по всему, совершенно дикие леса. Квартальные просеки лесоустроителей, работавших в южной части леса, лишь чуть-чуть продвинулись в глубь чащоб. Больше в округе не было никаких признаков цивилизации, только на востоке этого района проходила железная дорога Москва-Архангельск, связывавшая лежащий севернее поселок, или даже скорее, большое село Вожега с остальным миром.

На западе, в полутора сотнях километров лежало Белое озеро. На юге, опять же в полутора сотнях километров – Кубенское озеро и Северо-Двинский канал. И все – ни деревушки, ни поселка. Только прямо посредине лесов на карте значилось: «Комолякская горка. Высота „Комоляки“. 131 м. над у.м.»

– Н-да… – нарушил общее молчание Борис: – Вот уж куда Макар телят… Мы тут тоже никогда не работали – гиблые, надо сказать, места, одни болота да буреломы! Там и не живет особо никто, лоси да волки…

Он вдруг осекся, бросив быстрый взгляд на меня. Я только махнул рукой – мол, ладно, не обращай внимания, а у самого на душе кошки заскреблись…

– А никаких других Комоляк быть не может? – поинтересовался Борис у Хосы. Руслан Кимович, выписывая себе в блокнот координаты, ориентиры и названия, только пожал плечами:

– Я не самый великий знаток русского, но насколько я понимаю, «Комоляки» – от распространенного русского слова «комель», а потому не вижу причин, чтобы это название не встречалось достаточно часто. Только вот другие Комоляки не нужны! Это – именно то, что нам и надо – интуиция…

Борис глянул на меня, я на него, но возражать бывшему полковнику никто не стал…

Когда мы с Хосы собрались уезжать, Борис, выглядевший грустным и печальным, отвел меня в сторонку, и сказал, глядя в землю:

– Серега, ты не обижайся, но я с вами лететь не смогу… Пойми меня правильно – я Ленке обещал, что больше ни в какие истории ввязываться не буду. Она так переживает все это… Похищение Кати, потом засада у нас дома, ОМОН этот…

Я хлопнул друга по плечу:

– Да ладно, Борька! Что ты извиняешься! Это я должен просить у вас всех прощения – это из-за меня вы оказались втянуты в такую заваруху… Я Ленку прекрасно понимаю – она женщина, для нее главное – покой и порядок в доме, в семье. Было бы странно, если бы она не волновалась! Даже если бы ты и захотел лететь с нами, я бы тебя все равно не взял – ты и так натерпелся. Давай, «прикрывай тылы», и жди нас с победой!

Мы попрощались, и я сел в машину. Хосы нажал педаль газа, и выезжая со двора, спросил:

– Проблемы?

– Ну да! – кивнул я: – Лена переживает, волнуется за мужа. Я ее понимаю…

Руслан Кимович помолчал, а потом сказал:

– Понимание иногда оборачивается обратной стороной…

– Это вы к чему? – я удивленно уставился на шефа.

– К тому, что если всегда ставить себя на место всех других людей, чтобы понять их, от «себя» ничего не останется! А впрочем, в данном случае все правильно…

Всю дорогу до Москвы мы молчали, и только возле МКАД я попросил телефон и набрал номер Урусова.

– Алло! Это Воронцов! Товарищ полковник, во-первых, спасибо за своевременные объяснения с милицией!

– А что, что-то не так? – насторожился Урусов, сопя в трубку.

– Нет, я абсолютно искренне говорю – большое спасибо! Нас, правда, уже успели задержать, но если бы не вы, сидели бы мы сейчас в Рубопе каком-нибудь, без зубов и со сломанными ребрышками…

– А-а-а! – протянул Урусов, и тут же перешел к делу: – На счет вертолета! Значит так: сейчас вы приезжаете сюда, к институту, и мы едем на аэродром. Подробности изложу по дороге. И вот еще что: если кто спросит, отныне вы – сотрудники МЧС. Ну, жду, до скорого!

Я отключил телефон, вернул его Хосы, мотнул головой вперед:

– Он ждет нас, говорит, что все сделал! Поздравляю, теперь мы «эмчеэсовцы»!

– Не самая худшая участь! – пробормотал в ответ Хосы, прибавляя газу…

* * *

Холод становился невыносимым. Катя вспомнила вычитанное в журнале «Вокруг света» высказывание Амундсена: «Человеческий организм может привыкнуть ко всему, кроме холода!», и ей сделалось от этого еще хуже…

Замерзшие пальцы уже несколько раз теряли спасительные ветви, и Катя едва-едва не падала, что вызвало среди сидящих вокруг дерева волков радостный, как ей казалось, переполох.

Временами Кате очень хотелось просто броситься вниз, и погибнуть от волчих клыков, потому что это была быстрая смерть – замерзать же на дереве оказалось очень мучительно…

Время шло к утру. Уже закатилась луна, стало темно, и как будто холоднее. Волки теперь виделись Кате сверху почти черными на фоне серого снега тенями, мечущимися без всякого порядка и цели у ствола сосны, и лишь изредка долетающее поскуливание или повизгивание напоминало Кате о том, что внизу не бесплотные призраки, а свирепые, и вполне материальные животные из плоти и крови.

Наступило предрассветье. Небо на востоке уже заметно посерело, хотя на западной его стороне, аспидно-черной, еще светились стылые звезды. Не смотря на лютый, цепенящий, вползающий, казалось бы, прямо в душу холод, Катя вдруг с удивлением обнаружила, что у нее до сих пор не окоченели пальцы ни на руках, ни на ногах. То есть, окоченеть, они конечно, страшно окоченели, прямо-таки скрючились все от холода, но чувствительности не потеряли, впрочем, так же, как и уши, нос, щеки – те части тела, которые, по слухам, чаще всего отмораживают полярники и строители БАМа.

Катя до изнеможения шевелила пальцами рук и ног, рискуя сорваться, часто пересаживалась, разминая затекшие колени, но мороз все равно брал свое, и все начиналось сначала. Она даже боялась думать, как это все отразиться на ребенке…

«Все же ему теплее, чем мне, ведь его грею я сама, и со всех сторон!», – думала Катя, и от этих мыслей ей становилось чуть-чуть полегче.

В предрассветной мгле, серым саваном покрывшей все вокруг, знакомые, известные вещи вдруг стали выглядеть жуткими и таинственными – темный лес, обычный ельник, окружавший со всех сторон поляну, превратился в сборище угрюмых монахов, в серых плащах и серых островерхих капюшонах-клобуках.

Березняк за просекой издали походил теперь на плывущий над землей сонм приведений, бесплотных, белеющих во мгле белыми костями стволов…

Волки внизу, словно бы почувствовав произошедшую с миром перемену, перестали кружить вокруг ствола сосны, опять смирно уселись на снег, и лишь изредка Катя ловила краем глаза вспыхивающие огоньки звериных глаз.

Ворочаясь на своей развилки, стараясь не упасть, и в то же время не давая себе замерзнуть, Катя нечаянно отломила ветку, и сухой треск грянул в утреннем безмолвии пушечным выстрелом. Катя судорожно ухватилась за толстый сук, зажмурила глаза, про себя забормотав: «Господи, спаси и сохрани меня от всего этого! Я устала, я замерзла, я хочу спать, есть, пить, я в туалет хочу, в конце концов! Ну сделай что-нибудь, не дай пропасть, за что мне, простой русской бабе, наказание такое?! Что я, главная грешница страны? Дочка Гитлера? Подруга Иуды? Что я, хуже всех? Да, безгрешных людей не бывает, но я-то не хуже других… Или у тебя мода такая – на русских за всех отвязываться, Господи?!»

Катя разговаривала с Богом, так, как обычно разговаривала с начальством у себя на работе – то жалуясь, то напирая – такая тактика ее часто выручала, но сейчас, конечно, это все было глупо и бесполезно, просто утопающий хватается за… А она, замерзающая, хваталась за толстый, холодный сосновый сук, и молилась, молилась…

В какой-то момент Катя открыла глаза, и тут же вскрикнула – прямо перед ней застыла приготовившаяся к броску серая, огромная змея! Правда, через секунду Катя поняла, что серая мгла предрассветья сыграла с ней очередную шутку, и ни какая это не змея, а обыкновенная, уже, наверное, сотни раз виденная за время сидения на сосне ветка, но ощущения ужаса и ирреальности происходящего усилилось.

«Когда горланят петухи, и нечисть мечется в потемках!..», – некстати вспомнила Катя кусок стихотворения кого-то из классиков. Сказано было как раз о таком вот времени…

Теперь уже волки не очень пугали ее. Честно сказать, после того, как она взобралась на спасительное дерево, волки, оставшись внизу, перестали быть какой-то реальной, осязаемой угрозой. Их место занял холод. Потом и холод отступил – то ли потеплело, то ли Амундсен ошибся…

Но новая напасть – безотчетный страх, ужас, мистический, дремучий, первобытный ужас, овладевший Катей сейчас, был хуже всего, хуже одиночества, хуже волков, хуже холода, голода и усталости. Этот страх порождало что-то неизвестное, и от того он делался в тысячу раз хуже!

Катя озиралась по сторонам, и ей временами казалось, что серый, безмолвные монахи-ели вдруг начинают двигаться, направляясь к дереву, на котором она сидит. Вот сейчас сверкнут из-под капюшона красные, беспощадные глаза, протянуться к ней корявые руки-ветви с загнутыми когтями… Откуда люди там, в городах, знают, что происходит глухими зимами в серые предутренние часы в далеких, дремучих лесах? Какая наука проводила такие вот исследования? Эти леса стояли тысячи лет, да что тысячи – сотни тысяч, миллионы лет, и все это время они жили по своим, им одним известным законам, и любой, нарушивший эти законы чужак должен был умереть. И она умрет, ведь она нарушила, ведь она как раз тот самый чужак!

Катя вдруг поняла, что бредит наяву. Она, уцепившись за ветку сосны, нараспев несла вслух, на весь лес, какую-то ахинею, мало-помалу сползая с развилки. Волки внизу возобновили свою бесконечную пляску, кружась вокруг сосны – мудрый инстинкт подсказывал им, что жертва, раз уж она впала в бред, скоро свалиться к ним в пасти.

Но тут что-то изменилось. Катя сама не сразу поняла это, а поняв, приободрилась, собралась с силами, и даже запустила в одного из наиболее часто задиравших голову волков сосновой шишкой.

Подул ветерок, посвежело, и словно бы этот ветерок утащил, разорвал и развеял колдовской серый морок – стало светлее, четче проявились ветки у деревьев, теперь было видно, что это обыкновенные елки да березы, а не монахи и призраки.

Небо на востоке стало совсем светлым, налилось бирюзой, зеленоватой прозрачностью, а случайно проплывающее у горизонта облачко окрасилось багрянцем, золотом и еще какими-то огненными цветами, и стало похоже на сгусток пламени, солнечный протуберанец, выброшенный в атмосферу.

А потом меж острых верхушек елей пробился первый, ярко алый, неестественно цветной луч солнца! И тут же Катя услышала громкий, уверенный треск кустов в березняке за просекой – через лес кто-то шел, шел быстро, не таясь и напролом!

Волки внизу заволновались, засуетились, поднимая узконосые морды, принюхиваясь и поскуливая. Потом пара матерых волчар поднялась и не спеша затрусила прочь от сосны – к просеке. Треск усилился, и Катя, сперва обрадовавшаяся, поняла, что человек так идти не может. И точно – секунду спустя на просеку вынесся окутанный паром, тяжело дышащий, длинноногий, неуклюжий в своей огромности лось!

Волки и лось увидели друг друга практически одновременно. Катя сверху следила за этой встречей, уже понимая – заинтересуются волки лосем – он уведет их за собой, нет – через несколько часов она все равно погибнет.

Волки, казалось, опешили. Лось тоже замер, только могучие бока его вздымались, да белесый пар валил от нелепой, верблюжачьей морды.

Вожак волчьей стаи первым нарушил это оцепенение – он коротко тявкнул, совсем как собака, и в тот же миг лось прянул в сторону и бросился по просеке туда, откуда волки ночью пригнали Катю. Длинные, мускулистые ноги делали гигантские прыжки, копыта глухо ударяли о мерзлую землю.

Волки молча бросились следом, разворачиваясь в цепь, прошло несколько секунд, и поляна опустела. Катя тупо посмотрела на взрытый волчьими лапами снег и тихонько заплакала…

* * *

Мы подъезжали к зданию НИИЭАП, и я еще издали увидел кряжистую фигуру Урусова, нервно расхаживающего возле своей служебной «Волги».

– Ну где вас носит! – вместо приветствия рявкнул он, садясь в машину, опустил окно и крикнул:

– Оставьте вашу «хонду» здесь, наши ребята о ней позаботятся, и давайте, быстрее садитесь – время дорого!

В «Волге» Урусов первым делом закурил, потом сказал, не оборачиваясь, глядя на меня и Хосы в зеркальце заднего вида:

– Главное – поменьше самодеятельности! Все – молчком! Говорить везде буду я. Теперь так: вертолет вас ждет, в Кубинке, сейчас мы едем туда. Вертолет МЧС-вский, поэтому для всех вы – спасатели, летите на поиски пропавшего человека, ясно? Пилот о настоящей цели полета ничего не знает, расскажите ему по дороге, что сочтете нужным, они там, в МЧС, привычные ко всяким неожиданным вылетам! Но до взлета – ни слова о вашей жене, о террористах этих, или как их там, мать-перемать…И обо всем этом деле, иначе будут неприятности – Кубинка закрытый аэродром, так всегда полно «гэбья»… э-э-э… я хотел сказать, сотрудников ФСБ! Ладно, перед Кубинкой еще остановимся – надо будет обговорить «легенду» более досконально! Ох, и вляпаюсь я с вами, мужики… И еще целая куча всякого народа вместе с нами!

Однако – не вляпался! Все прошло на удивление гладко, и я даже заподозрил было подвох, но потом понял, что ошибался – никакого подвоха тут не было, просто выбить вертолет, пользуясь личными связями, которых у бывшего полковника Урусова хватало, в наше время оказалось не проблемой, все же контора, носящее ныне «америкосовское» название ФСБ, еще вчера была всесильным монстром по имени «Кей-Джей-Би», и полковник Урусов являлся одной из далеко не самых беззубых голов этого монстра!

После того, как Урусов «сбегал» к начальнику полетов, получил разрешение, предъявил документы об оплате полетного времени, мы, все вместе, пошли к вертолету. Яркий, оранжево-бело-синий «МИ– 8» с грустно обвисшими лопастями винта ждал нас на самом краю летного поля, а оно, это поле, было в Кубинке не маленьким.

Пилоты, видимо, получили уже от диспетчера «радостную» новость о внеплановом вылете, и сейчас угрюмо слонялись возле своей винтокрылой машины, куря и переругиваясь с двумя техниками, ковыряющимися в потрохах вертолета.

– Здравствуйте, товарищи пилоты! – очень официальным голосом грозно рявкнул Урусов: – Полковник Урусов! Вы на сутки поступаете в распоряжение сотрудников «отдела по розыску» полковника Хосы и капитана Воронцова! Вот документы на полет.

Пилоты, двое битых жизнью и возрастом мужиков, без энтузиазма выслушали Урусова, кивнули, потом один из них, лысый, с красным, обветренным лицом, спросил у Хосы:

– Маршрут полета?

Руслан Кимович вынул из кармана бумагу с координатами, молча протянул обветренному. Тот секунду пытался осмыслить, потом сунул листок своему напарнику и захохотал, а сквозь смех донеслось:

– Ой, не могу, честное слово! Я что, Жюль Верн, градусы и минуты вычислять?! Да вы что, мужики, в самом деле! Вы по-русски можете сказать?

– Вологодская область, километров сто пятьдесят к юго-западу от Вожеги! – спокойно сказал Руслан Кимович.

– Ну, вот и все! А то координаты, градусы, широты… По сорок пятому азимуту от Вожеги в ста пятидесяти тормознемся, оглядитесь на месте! Ну, полетели, что ли?

И пилоты полезли в вертолет. Мы попрощались с Урусовым, тот пожелал им удачи, и заспешил по продуваемой всеми ветрами бетонки к серому зданию наземных служб аэродрома. Я проводил взглядом мощную когда-то, а сейчас слегка оплывшую фигуру полковника, и противоречивые мысли закружились в моей голове в этот момент. С одной стороны – «гэбэшник», чересчур суровый и даже злой мужик, с другой стороны Урусов вызывал у меня чувство уважения, главным образом тем, что все же был профессионалом, и с этих позиций четко делил людей на «своих» и «врагов», и уж «своим» помогал и поддерживал всегда…

Но мысли мыслями, а надо было лететь, и я повернувшись, заспешил к вертолету, возле которого стоял, что-то говоря по телефону, видимо, прощаясь с женой, Руслан Кимович.

Закончив разговаривать, Хосы убрал трубку, открыл дверцу и первым забрался в пахнущее керосином, железом и пластмассой гулкое нутро вертолета. Я влез в салон следом, поглядел на пилотов, чьи головы в серых шлемах, до сих пор трясущиеся от хохота, виднелись через пластиковое окно стальной двери, отделяющую кабину от салона, сел на жесткое откидное сидение, поглядел в иллюминатор…

И в ту же секунду над нашими головами с мощным, стальным чавканьем заворочались турбины вертолетного двигателя, зашелестел воздух, разрезаемый огромными лопастями винта, а потом все звуки потонули в ровном, рокочущем грохоте заработавших двигателей. Ну, Господи, спаси и помоги!

«Ми– 8» взлетел довольно стремительно – я, никогда до этого не летавший на вертолетах, ощутил в желудке неприятную, холодную пустоту, вспомнил подъем на скоростном лифте в главном здании МГУ – ощущения были похожи, с той лишь разницей, что лифт не качало и он не трясся, словно больной в лихорадке.

Вертолет набрал нужную высоту, накренился вперед и полетел, забирая к северу. За мутноватыми стеклами иллюминаторов было хорошо видно остававшуюся позади Москву, большое, багровое солнце, клонящееся к заходу, и серые, рваные облака.

Мы специально подгадали со временем отлета – что бы подлететь к Комолякам в темноте. Вертолет планировалось оставить километрах в трех-четырех, в сторонке – судя по карте, в северных вологодских лесах повсюду были болотца, достаточно безлесные, и как очень хотелось верить мне, не смотря на весну, еще достаточно промерзлые, для того, чтобы туда смог сесть тяжелый «Ми– 8».

Полет проходил нормально. Хосы дремал, привалившись к огромному, занимающему половину салона сварному дополнительному топливному баку с полутонной керосина, крашенному в оранжевый цвет. На баке крупно было написано: «Не курить!», и очень по-русски валялись смятые сигаретные окурки.

Я смотрел в окно, на проплывающие внизу дороги, деревушки, поселки, какие-то стройки, столбы, машины. Вертолет летел невысоко, можно было даже различить отдельных людей там, внизу. Но постепенно пейзаж начал меняться – Подмосковье, обжитое и цивилизованное, осталось позади, и под оранжевым брюхом вертолета поплыла серая щетина бескрайних лесов, изредка, как полоски на голове рейвера, разделяемая просеками и дорогами.

В голове у меня царил сумбур. После неудачного обмена и пожара в Центре я почему-то не мог, даже заставляя себя специально, представить Катино лицо. Это было ужасно, но это было так: до этого, в любой, даже самой безнадежной ситуации, когда жизнь моя висела на волоске, я всегда внутренним зрением ВИДЕЛ милое, до боли милое и родное лицо. Теперь в голове вместо этого мерцала какая-то серая пустота…

«Куда летим? Что нас там ждет? Вдруг эти самые Комоляки – хорошо укрепленная база, на которой сидит отряд каких-нибудь наемников, которые покрошат нас еще на подлете? Или, наоборот, вот мы сейчас прилетим – а там давно занесенное снегом пепелище, и все? А если мы вообще попросту не найдем этих Комоляк? Или их вообще не существует, и мы стали жертвой хорошо продуманного обмана?», – я думал, прикидывал, пытался просчитать все возможные ситуации, особенно негативные. Мне отчего-то верилось – просчитай я их действительно все, и эти ситуации не воплотятся в жизнь, не станут реальностью…

Дремавший Хосы вдруг шевельнулся, мельком глянул на часы, перегнувшись через свободное сидение, наклонился к мне, к самому уху, чтобы не перекрикивать рокот двигателей, и сказал:

– Через полтора часа будем в заданном районе! Ты бы поспал! Мыслями только взвинтишь себя, а толку ни какого, слышишь?! Ты мне нужен спокойный и уверенный! Психовать – значит проиграть! Понял?

Я, конечно, слышал и понял, но ничего с собой поделать не мог – мысли о Кате, как я не гнал из головы, все равно постоянно возникали, ломали и калечили мою душу, то бросая ее в безжалостную кипень лютой злобы, то – в серую апатию, неподъемно-вязкую, от которой хотелось выброситься из вертолета, потому что все это – зря, бессмысленно, Кати уже давно нет, ничего они не найдут, никого не спасут… И так – до бесконечности!

Хосы посмотрел мне в глаза, покачал головой, сунул в руку темно-коричневые, тяжелые четки с крупными бусинами, показал жестом – посчитай, и вновь откинулся, закрыв глаза.

За бортом вертолета вечерело. Солнце еще висело над горизонтом, хотя было ясно, что через час оно уйдет, скроется, и наступит ночь. Внизу, на земле, наступали сумерки. Я видел, когда вертолет пролетал над полянами, какие длинные тени отбрасывают деревья, и сердце его сжималось от неприятных предчувствий.

В конце концов я отвернулся от круглой льдины иллюминатора, и машинально покрутил в руках четки Хосы. Сглаженные, как будь-то теплые и словно бы живые бусины четок плавно перетекали между пальцами, и постепенно я увлекся ими, считая про себя: «…Восемь, девять, десять…»