Текст книги "Орхидея съела их всех"

Дерево Холли

В Хэкни сейчас весна, утро и легкий морозец, но мыслями Чарли далеко отсюда – где-нибудь, пожалуй, в субтропиках, только уж точно поближе, чем на Плодородном Полумесяце с его пшеницей, что покачивается на ветру и исподволь подчиняет себе человечество. Здесь Чарли – охотник-собиратель, он носит простую одежду, сшитую не из хлопка, а из кожи, и срывает чернику прямо с куста. Он подворовывает мед из пчелиного гнезда – наверное, к нему Чарли привел медоуказчик – птица, которая эволюционировала одновременно с человеком и чья песня подсказывает людям, где искать ульи, а взамен медоуказчики получают пчелиный воск, который люди роняют, доставая мед. Может быть, тут водится и примитивный овес – подозрительный, но все-таки он лучше, чем эта современная пшеница, которая, как показывают исследования, стимулирует те же самые мозговые рецепторы, что и опиаты. Чарли придется с помощью этих ингредиентов приготовить себе простые мюсли, где орехов и фруктов будет гораздо больше, чем овса, но, хотя в этих диких субтропических краях и в досельскохозяйственные времена ничтожна вероятность того, что он найдет где-нибудь микроволновку, после пробежки Чарли все-таки предпочел бы кашу.

Чарли воспитали настоящим ученым – он не поддастся соблазну считать эволюционный естественный отбор процессом осознанным (эволюция вообще-то существовала задолго до возникновения сознания). Впрочем, если прокрутить эволюцию на большой скорости, естественный отбор и в самом деле может показаться почти осознанным – точно так же, как на быстро прокрученной пленке кажется, будто шагающее дерево действительно куда-то идет. Чарли, конечно же, не следует полагать, что медоуказчику вздумалось помогать человеку ради воска: природа устроена иначе. В природе все происходит совершенно спонтанно, и процессы, которые в ней идут, ну, они просто идут и позволяют тем, кто в них вовлечен, уцелеть. Вот и все. А, есть еще, правда, прикол Дарвина про то, что перемены происходят только в такие моменты, когда жизнь становится слишком опасна, и если не начнешь выкладываться на полную катушку, то погибнешь. Нелепость и беспомощность современного человека объясняются очень просто: его никто не ест. С тех пор как десять тысяч лет назад произошла сельскохозяйственная революция и людям достались амбары, полные зерна, то есть, по сути, – живых семян, которые, если хотите знать, отнюдь не желают быть съеденными и намерены во что бы то ни стало человечеству отомстить, но на первых порах спасли людей от голода и дали им возможность вести политические дебаты, придумывать законодательные системы и воевать, – так вот, с тех самых пор человечеству не угрожает никакой естественный отбор.

Даже эпидемия ожирения, которую многие считают спровоцированной теми самыми амбарами, полными зерна, не мешает людям размножаться. Человек обязательно найдет возможность заняться сексом, и остановить его может разве что травля в интернете или тяжелая форма анорексии. На прошлой неделе у Чарли была на эту тему очень интересная беседа со Скай Тернер на поминках, устроенных сразу после похорон Олеандры. Скай и Бриония говорили о высоких каблуках, и Скай заявила, что в результате эволюции за последние двести лет человек стал выше ростом. Чарли над ней посмеялся, и Бриония свирепо зыркнула на него. Он объяснил, что это глупости, ведь за последние два века не произошло ничего такого, что стерло бы с лица земли низкорослых людей. Ген низкорослости не уничтожен. За всю историю цивилизации не было такого голода, который щадил бы высоких людей (и заодно, видимо, жирафов?), которые могли добывать себе пищу, растущую на верхушках деревьев. С точки зрения Чарли, за последние десять тысяч лет не так уж много невысокого народу умерло из-за того, что не смогло дотянуться до плода на ветке, поймать рыбу, убить дичь или из-за того, что их съел кто-нибудь повыше ростом. Оголодав, невысокие люди просто идут в универмаг “Сенсберис”, как и все остальные.

– Тогда почему же люди стали выше? – спросила его Скай.

– Фенотипы, моя дорогая, – пояснил Чарли. – Экспрессия генов.

И хотя Бриония продолжала метать в Чарли яростные взгляды, Скай так впечатлили его рассуждения, что она – ну да, она дала ему свой номер телефона, а значит, он мог бы с ней переспать. С поп-звездой! У которой, кстати, такая классная… Но тут на Чарли зыркнула еще и Флёр: деваться некуда, он пошел и выбросил карточку с номером, причем в мусорное ведро на кухне у Флёр – пусть она, если повезет, карточку эту там увидит. Открыв ведро, чтобы бросить карточку, Чарли был поражен тем, насколько элегантно, разноцветно и экзотично его содержимое: темно-желтые обертки от домашних трюфелей из гибискуса, которые готовит Флёр; ломтики ярко-зеленого лайма, оставшиеся от коктейлей; лепестки мака, еще более сочно-красные от настоя шафрана. Да, Флёр умудряется поддерживать красоту даже в мусорном ведре. Как ей это удается?

Чарли, разумеется, варит себе кашу на родниковой воде из бутылки, ведь у человека эпохи палеолита не было доступа к водопроводным трубам северного Лондона, вода в которых частенько отдает хлоркой, ржавчиной, анашой и/или спермой, а недавно в ней и вовсе обнаружили следы кокаина. Конечно, двойной эспрессо Чарли варит тоже не вполне первозданный, однако парень по имени Грок (так разные чудаки в интернете называют образцового первобытного человека) вряд ли отказался бы от кофе, если бы кто-нибудь из пещерных людей угостил его чашечкой. Ключевой вопрос про палеолит – это, безусловно, вопрос о том, существовали ли тогда у человека сексуальные игрушки. Психолог-эволюционист, чье имя вылетело у Чарли из головы, но это неважно, ведь психолог этот, по правде говоря, полный придурок, утверждает, что, как только люди научились добывать огонь, женщины согласились готовить мужчинам еду в обмен на защиту от диких зверей, и таким образом возникла первая семья с плохо продуманным устройством. Как будто бы мужчины не могли сами готовить! Но вообще расклад удобный: просто подходишь время от времени к одной из пещерных жительниц, говоришь “Уг! Уг!” и получаешь горячее питание и совокупления. Но какими они были – эти совокупления? Чарли стоит под душем и представляет себе очень юную пещерную девицу, которая стоит на четвереньках, одна кость динозавра – в промежности, другая – в заднице, и она сосет ему член, а рядом в первобытном очаге горит огонь. Чарли замечательно дрочит и уже почти готов кончить, но в этот момент телефон тренькает полученным сообщением. Изи? Сегодня ему совсем не хочется с ней встречаться, и дружеское сообщение сейчас только все усложнило бы… Но, выбравшись из душа, Чарли обнаруживает, что это всего лишь ежедневное напоминание от банка о том, что заканчивается срок предоставляемого ему овердрафта.

Да позовите же математика, черт бы вас побрал! На список задач, который составляет Олли (да-да, с тех пор как ему стукнуло сорок, у него появились списки задач), уходит уйма времени, и само составление списка придется, видимо, внести в этот же самый список. Интересно, может ли список задач включать составление себя самого? Может ли он быть множеством в составе другого множества, как одна команда в рамках другой команды или как пример рекурсии, когда объект представляется частью самого себя? Олли воображает, будто он на званом обеде в компании Деррида и говорит философу все это, Деррида в ответ кивает и посмеивается эдак по-французски, а потом замечает, что это самые глубокомысленные рассуждения о списке задач из всех, какие он когда-либо слышал. Барт тоже здесь, он заявляет, что, будь его воля, он воскрес бы из мертвых и переписал свои “Мифологии”. Включил бы туда концепцию списка задач и то, как Олли ее понимает, и использовать эту концепцию в качестве способа определения и – ну да, хорошо, почти высмеивания начала двадцать первого столетия, помешавшегося на работе (правда, Олли одолевают сомнения, можно ли что-нибудь высмеять посредством вдумчивого чтения).

В общем, Олли все-таки добавляет к списку задач пункт “Составить список задач” – во-первых, ему кажется, что это удачная философская, математическая и метафизическая шутка, да-да, представьте себе, шутка, ну а во-вторых, таким образом он сможет (по крайней мере, теоретически такая возможность есть) начинать день с вычеркивания хотя бы одного пункта. Олли ни разу в жизни не видел, чтобы Клем составляла список задач, но, если бы она его составляла, задачи там наверняка были бы конкретные, досягаемые, и все такое. Списки задач Олли – совсем другие. В них неизменно присутствует все, чему он намерен посвятить остаток жизни, – ну, хорошо, не весь остаток, но уж ближайшие года два точно, – и он никогда не разграничивает долгосрочные задачи и краткосрочные, задачи на сегодня, на эту неделю, на месяц или год. В результате Олли не только никак не может остановиться и перестать наконец составлять этот свой список задач (ладно, смейся, смейся, Деррида, ты, чертов французский гений с всклокоченной шевелюрой), но ему еще и приходится хранить бесчисленные фрагменты списков задач, которыми завален весь рабочий стол, потому что Олли никогда не удается вычеркнуть все пункты, ведь среди них обязательно присутствуют задачи вроде “ОТВЕТИТЬ НА ВСЕ ПИСЬМА”, и “Спланировать занятия на будущий год”, и “Подать заявку на большой грант”, и “Записаться к зубному”, и “Переработать план по XVIII веку” (над этим пунктом Деррида посмеялся бы отдельно еще разок, как пить дать).

Интересно, Деррида, что же, феном так лохматил волосы или они у него на самом деле…

Олли слышит стук в дверь. Дверь в его кабинет всегда закрыта: у него всегда есть важные дела. Другие оставляют свои двери полуприкрытыми, если не имеют ничего против того, чтобы к ним заглянули коллеги, и Клем наверняка делает так же, хотя вот Олли, например, не позволено заходить к ней на работе – люди ненароком подумают, что они ведут себя непрофессионально, забывают, что не дома, и все такое. У Олли дверь ни на минуту не может быть полуприкрыта, потому что он сам никогда не бывает полусвободен и полудоступен для общения. Ведь у него ТАК МНОГО ДОЛБАНЫХ ЗАДАЧ – лишь взгляните на список, куда он, кстати, только что внес, помимо пункта “Составить список задач”, пункт “Изучить документы студенческого комитета”: эту задачу нужно выполнить сегодня до 12:30. Ну и, ясное дело, необходимо, как обычно, ОТВЕТИТЬ НА ВСЕ ПИСЬМА. На данный момент в ящике электронной почты у Олли – три тысячи писем. Да, именно три тысячи. Три тысячи сто двадцать четыре, если точнее. И что вы, мать вашу, прикажете ему делать с этим ворохом? Буквально все свое долбаное время он проводит за сортировкой писем, придумыванием ответов на (некоторые из) них и стиранием ненужных, но они приходят снова, и меньше их не становится. Их всегда три тысячи – ну, плюс-минус. Вполне вероятно, все это – зомби-письма. И поэтому их не убьешь.

Олли нравится такой анекдот: одна женщина (назовем ее Жаклин) отправляется на свидание с немолодым господином, и он приглашает ее провести с ним ночь. Жаклин интересуется, в котором часу он встает по утрам, но, приехав к нему, они оба обнаруживают, что не встает. Сечешь, Деррида? Ну конечно, сечешь, ты, скуластый красавчик. Олли никогда не запоминает анекдотов, но этот вдруг всплыл в памяти, поэтому он достает айфон, находит метку под названием “Анекдоты” и вписывает туда историю про Жаклин. Расскажет вечером Клем, хотя он наверняка уже ей рассказывал. Нужно как-то фиксировать не только анекдоты, но и то, кому и когда он их рассказывал. Возможно, удобнее было бы свести это в электронную таблицу.

Единственный способ одолеть три тысячи имейлов – это сгруппировать их по отправителю и потом просто играть с ними в “Астероиды”, уничтожая целыми скопищами. Все письма от “Амазона”: ТЫДЫЩ! Концерты в “Барбикане”: очень жаль, но все равно они уже давно прошли, так что ШАРАХ! “Бритиш Гэс”: эти сволочи заслуживают СМЕРТИ! Вина “Верджин”: ДОЛОЙ! Все до единого письма от новой секретарши Зельды (в самом деле – Зельды), Олли не расстреливает в клочья, но берет под контроль и помещает в папку “АДМИН”. Если Зельде действительно нужно получить от него сто тридцать один ответ на свои НЕОТЛОЖНЫЕ вопросы, пускай побегает за ним, ничего, не развалится. Олли никогда не разбирается с письмами в алфавитном порядке. Вообще говоря, самые неприятные имейлы, которых он старается избегать, идут под буквой “Д” – Дэвид, председатель группы Составителей этимологического каталога Средневековья (группа эта, конечно же, проходит под аббревиатурой СЭКС, и Олли должен им кучу статей), а также под буквой “Ф” – Фрэнк из отдела научных исследований постоянно спрашивает Олли, почему он до сих пор не опубликовал ни единой книги, хотя работает на факультете уже ШЕСТЬ ЛЕТ. Клем редко шлет ему письма, а если и шлет, то обычно в строке “Тема” стоят буквы “Re” – это ответ на его мейлы. “Re: Элисон”, или “Re: Купить”, или вот недавно “Re: Бабушка”. Но Олли за все время их переписки не удалил ни одного ее письма. И ни разу в жизни не выбросил ничего из того, что Клем ему подарила. Он хранит все до единого билеты на каждый концерт, выставку и спектакль, на которые они ходили вместе. Частенько ему приходится идти и копаться в ее корзине для бумаг, чтобы добыть ее билет или корешок от него, или даже – да, представьте себе! – программку. Кроме билетов, в ее корзине лишь бумажные салфетки и стружки от карандашей. Клем выбрасывает билеты и прочее не потому, что ей плевать, а просто потому, что она – такая. Она выбрасывает буквально все.

Снова стук в дверь. Твою мать. Кого это принесло?

– Войдите, – бросает он небрежно и негромко, как человек, который только что успешно завершил неотложные дела.

Научный руководитель Олли, которого ему не хватает гораздо больше, чем он ожидал, говорил очень приятным и каким-то ободряющим голосом. Он был родом из бывшей колонии, что сказывалось на его речи – например, слово “войдите” он как-то особенно растягивал, и в те времена Олли казалось, что нигде и ни от кого нельзя услышать ничего более утешающего и обнадеживающего. В кабинете у научного руководителя стояли горшки с огромными комнатными растениями – тоже выходцами из колоний, ползущими по стенам и оконным рамам. А еще у него была отменная кофеварка и запасная чашка, на которую всегда можно было рассчитывать. Нынче со всеми этими ОНД, студенческими комитетами и дифференцированными зачетами никому бы, наверное, не удалось держать у себя в кабинете запасную чашку, причем чистую.

– Войдите, – повторяет Олли, на этот раз громче.

Получается певуче и с вялой агрессией. Кто это, интересно, придумал, что, чем больше растягиваешь слово, тем язвительнее оно звучит? Ты подмел в комнате? Да-а. Ты не забыл зайти в…? Не забы-ыл. Жизнь – музыкальная комедия.

Дверь открывается. О боже, это студентка. Да не какая-нибудь, а та самая. Она. Шарлотта Мэй Миллер. Да, она пользуется обоими своими именами, и это классно. Конечно, выражение лица у нее недовольное, как и у остальных, тут уж ничего не поделаешь, зато она подправляет его с помощью странной – влажной и розовой, как половые губы, – помады. Одевается примерно так же, как все они: узкие джинсы, ботинки, майки, но ее вещи явно стоят дороже и никогда не бывают мятыми или грязными. Она пользуется туалетной водой, похожей на запах чая с бергамотом. А еще она худющая – таких худых среди них больше нет. Опрятная, богатая и с айпэдом.

Раньше, когда у него был сексуальный драйв, Олли предпочитал неряшливых девушек. Но тут другое дело. За три года, что он ведет у них курс, Шарлотта Мэй практически не изменилась, и это характеризует ее как большого оригинала. Можно распечатать себе в начале курса лист с их фотографиями и притворяться, будто запомнил их имена, но на самом деле следует выдавать ОГРОМНЫЙ ДЕНЕЖНЫЙ ПРИЗ любому, кто в состоянии опознать на фотографии хотя бы одного студента, не считая, ясное дело, Шарлотты Мэй. Те, кто на фотографии в начале курса носили очки, теперь обзавелись линзами. Те, у кого были длинные волосы, подстриглись, а девушки с короткой стрижкой сходили на процедуру наращивания волос. Худые стали толстыми, толстые – похудели, поднакачали мышцы и являются на семинары посреди зимы в ЖИЛЕТОЧКАХ. Жесткая диета, приступ тяжелой депрессии или поход в салон красоты: все это может изменить студента до неузнаваемости. Они – мастера маскировки. Но Шарлотта Мэй всегда выглядит одинаково. Она выглядит так… Выглядит так, словно… О’кей, не настаиваю на своей правоте, но она выглядит так, словно сошла с обложки журнала “Космо Герл”. Олли никогда не читал “Космо Герл” и даже “Космополитен” никогда не брал в руки. Иногда к ним в дом просачивается “Харперс Базар”, но гораздо чаще там встретишь “Нью-Йоркер”, в котором все женщины носят очки, а волосы у них клочковатые и с проседью.

Однако каждый раз, когда он рассматривает обложки женских журналов на вокзале или в аэропорту (а занимается он этим, понятное дело, только когда вынужден убить несколько часов, остающихся до самолета или поезда), так вот, когда он их рассматривает, больше всего ему нравится “Космо Герл” – девушки там всегда счастливые, свежие и молодые. Будь у него дочери, они были бы именно такими.

Раньше Олли никогда не позволял себе замечтаться на работе. Обычно, когда он созерцает, скажем, своих второкурсников и представляет себе, что один из них мог бы быть его ребенком – потным, тупым, нескладным, немодным, бестолковым, с тягой к алкоголю, одутловатым, занудным ребенком, – и пришлось бы платить по три тысячи фунтов в год (поговаривают, что скоро плату поднимут до девяти тысяч), ради того чтобы этот отпрыск подрабатывал в кафе, бренчал в группе и занимался сексом с кем-то еще более уродливым, чем он сам, а в перерывах готовился к семинарам С ПОМОЩЬЮ ВИКИПЕДИИ да к тому же употреблял слова вроде “инцендент”, – так вот, представляя все это, Олли почти рад своей бесплодности. Понятно ведь: родители, например, Марка из группы, что стоит в расписании по четвергам (того Марка, который иногда является на семинар в футбольном обмундировании и считает, что все романы восемнадцатого века “слишком длинные”, и “чего-то в них не хватает, чтобы захотелось дочитать до конца”, и “зачем было так долго расписывать, ведь можно сразу переходить к делу”), в глубине души жалеют, что произвели его на свет.

Но потом появляется вот эта: в чистеньких голубых джинсах в обтяжку, в короткой кожаной курточке, с РОЗОВОЙ ПОМАДОЙ на губах и обалденным бриллиантом в носу. Сумочка точно как у Брионии, а та уверяет, что купила ее почти за тысячу фунтов. Откуда у студентки такие деньги на сумочку? До Олли вдруг доходит, что, будь у него дочурка с вот такими надутыми губками, она тоже, как Шарлотта Мэй, заводилась бы по пустякам вроде запропастившейся куда-то ручки и впадала бы в панику, забыв время отхода поезда или ломая голову над тем, где добыть DVD с “Опасными связями”. И она тоже пускала бы в ход – умело и, что греха таить, сознательно – очарование своих огромных голубых глаз, чтобы заставлять людей делать все, о чем она ни попросит… До Олли вдруг доходит, что ради такой дочки он сделал бы все. Купил бы ей десять таких сумочек. В дождь приезжал бы забирать ее из ночных клубов. Говорил ей о том, какая она красивая. Покупал платья и убеждал носить их, а не джинсы. Он построил бы для нее замок и запер бы ворота…

– У вас найдется пять минут?

К слову сказать, Олли вдруг понимает, почему взрослые из его собственного детства – и в особенности из детских книжек – требовали, чтобы ребятишки всегда ходили чистыми и опрятными и являлись людям на глаза в отутюженных и накрахмаленных одежках. Ведь если ты отец вот такой девочки и тебе хватило ума дать ей прекрасное имя – например, Шарлотта Мэй (родись у Олли и Клем ребенок, его бы, конечно, пришлось назвать ботаническим именем: девочка была бы Лили-Анной или Розой, хотя, погодите, не Розой ли звали проклятую мать Флёр, которая всех УБИЛА и все УНИЧТОЖИЛА?), тебе хотелось бы, чтобы она выглядела на все сто, сверкала и сияла, как начищенный пятак. Ты не позволял бы ей строить шалаши и карабкаться по деревьям, и не дай Бог она наступит на собачье дерьмо или станет хватать еду руками. Ты покупал бы ей носовые платки и нанял бы няню в форменной одежде, чтобы та ГЛАДИЛА эти носовые платки.

– Конечно. – Олли слегка разворачивается на своем вращающемся кресле. – Присаживайтесь.

Когда Шарлотта Мэй в прошлый раз приходила к нему в кабинет, она плакала и рассказывала, что ей безумно хочется закончить бакалавриат с отличием. С тех пор Олли подтянул все ее баллы с 68 до 72, а с 72 (на всякий случай) – до 75. Он вообще-то всегда завышал ей оценки минимум на два балла просто за то, что она такая красивая и имя у нее чудесное. Студенты твердят, что необходимо добиться большей объективности в оценке работ и внедрить принцип анонимности, чтобы искоренить подобные преподавательские уловки, но они не понимают: полная безымянность приведет к тому, что все станут получать более низкие баллы. В наш век обесценивания отметок, заоблачной стоимости обучения и популярности сайта “Мамснет[24]24
  “Мамснет” (англ. Mumsnet) – один из самых популярных в Великобритании сайтов для родителей.


[Закрыть]” студентам, разумеется, завышают оценки, и если симпатичным эти самые оценки завышают чуть сильнее, чем несимпатичным, так это потому, что они этого заслуживают (по меньшей мере, в эстетическом отношении). В конце концов, именно эта логика работает в реальной жизни. Девушки вроде Рианны и Бейонсе добиваются успеха не потому, что у них прекрасный голос и они соответствуют шестидесяти процентам каких-то там особых требований, да к тому же трудились в поте лица. Нет, вовсе не поэтому программа Microsoft Word теперь автоматически ставит значок ударения над последней буквой имени “Бейонсé”.

Шарлотта Мэй грациозно опускается на край дивана. Другие студенты, бывает, бесконечно долго снимают с себя или надевают многочисленные слои одежды, прежде чем сесть или встать. Они приходят промокшие насквозь, засыпанные снегом или забрызганные грязью, а иногда являются после того, как часов семь ЖАРИЛИ СВИНИНУ (именно так от них и пахнет, ей-богу). Они разматывают шарфы и вешают их на один из Оллиных крючков, а это никуда-никуда-никуда не годится, ведь крючки – ЕГО, они принадлежат ЕМУ, и точно так же вот этот стол принадлежит ЕМУ, но это не мешает им бесцеремонно шагать через кабинет и облокачиваться на стол, класть на него свои вещи, хотя это – ЕГО СТОЛ. Олли придумал таскать из дома ароматические свечи и расставлять их по тем местам в кабинете, которые особенно облюбовали студенты, – туда, где они вечно кладут вещи, прислоняются или еще что-нибудь. Шарлотта Мэй никогда не снимает с себя никакой одежды и не прикасается ни к каким предметам. Она – будто кукла, которую только что выпустили из мастерской, уже одетую, и фарфоровая одежда ее раз и навсегда прикреплена к фарфоровому телу. Она сидит собранная, сдвинув колени и примостив сумку у ног, и серебряной перьевой ручкой марки “Кросс” выводит в своем “Молескине” сегодняшнее число.

– Я хотела поговорить с вами о студенческом комитете.

– О студенческом комитете? С чего вдруг?

– Ну, я там теперь новый представитель студентов.

– Это еще зачем?

– Наверное, для резюме…

– По-моему, окончание курса с отличием будет куда полезнее для вашего резюме, чем работа в бессмысленном комитете. Да этот комитет отнимет у вас годы жизни, уж поверьте моему опыту! Вы, может быть, не знаете, что обычно они заседают по пятнадцать часов подряд?

В ее голубых глазах смятение.

– Правда?

– Ну ладно, по три. Но я научу вас хитрой уловке. Говорите, что вам нужно КРОВЬ ИЗ НОСУ уйти в половине третьего, и просто берите и уходите. Только ведь я полагал, вы собираетесь продолжить учебу в магистратуре, а не ограничиться бакалавриатом? Если так, вам пока рано беспокоиться о резюме.

– Мой отец не уверен, что я смогу продолжить учебу. Это довольно дорого.

Вот говнюк.

– Обидно. Но он ведь знает о том, что вы намерены окончить бакалавриат с отличием?

– Он не слишком в это верит.

Козел. Придурок. Хренов идиот. Если бы у Олли была дочь, которая хотела продолжить учебу в магистратуре, это был бы решенный вопрос. РЕШЕННЫЙ. Дочь Олли пошла бы в магистратуру и потом вдобавок – в аспирантуру, и он заплатил бы за все, потому что так поступают отцы. Клем на днях рассказывала, как какие-то балбесы собрали длиннющую очередь у кассы на вокзале: никак не могли договориться, стоит ли доплачивать десять фунтов за билет (да-да, каких-то десять фунтов!), чтобы их дочь поехала из Кентербери в ЛИДС[25]25
  Из Кентербери в Лидс нужно добираться на двух электричках, с пересадкой в Лондоне, дорога в среднем занимает от трех с половиной до четырех часов.


[Закрыть] первым классом вместо второго. В конце концов они решили не доплачивать: “А не то еще привыкнет!” Ну не сволочи?!! Клем не поняла, с чего Олли так всполошился, услышав эту историю, и повела себя странновато, когда он сказал, что людей вроде этих необходимо в принудительном порядке стерилизовать, они недостойны иметь детей. Нет, ну правда, вдумайтесь, их дети в самом деле будут гораздо счастливее, если их заберут у родителей и отдадут парам вроде Олли и Клем – те выстелют им колыбель лебяжьим пухом и станут покупать билеты первого класса каждый божий день, если детям захочется путешествовать с комфортом.

– А известно ли вам, что председатель комитета психически нездоров?

Опять широко распахнутые глаза. И едва слышный смешок.

– И что последнему представителю от студентов пришлось сесть на успокоительные после того, как он ПЯТЬ ЧАСОВ проторчал на заседании факультетского отделения комитета, которое вел этот тип, а потом вынужден был задержаться еще немного, чтобы изложить ему суть дела, потому что председатель а) не способен воспринимать информацию, как бы ее ни преподносили, – ни в цифрах, ни в графиках, ни в чем; б) не в состоянии читать, пока не нацепит как минимум четыре пары очков; в) ничего не слышит и г) вечно пьян.

Еще один крошечный смешок, как если бы икнула кукла.

– Я, честно говоря, сомневаюсь…

– Возможно, я слегка преувеличиваю, но разве что самую малость. Берегите себя!

Смеха-икоты больше не слышно, и теперь ее огромные глаза уткнулись в пол.

– Ладно, знаете… Так и быть, скажу. Есть и другая причина.

– Так?

Она лезет в сумку за салфеткой.

– Дело в том, что… ну… Мне следует включаться в разные виды деятельности, потому что у меня нет друзей.

– Как такое может быть?

Будь она его дочерью, он бы УБИЛ, да-да, УБИЛ любого, кто не хочет с ней дружить.

Слабая улыбка.

– Ну, настоящих друзей. В смысле, раньше были, а теперь – нет.

– Почему?

– И мой врач говорит, что сейчас у меня легкая форма депрессии.

– Но из-за чего?

– Ну, это были как бы наркотики. Неважно. Экстази.

– Так.

– И я…

– Что?

– Ну, я как бы пыталась покончить с собой.

Олли с удивлением наблюдает за собственными ощущениями от услышанного. Он, кажется, смеется? Нет, нельзя смеяться в лицо человеку, который только что рассказал тебе о попытке расстаться с жизнью. И все же это слишком неожиданный поворот. В такие моменты собеседник, застигнутый врасплох, вынужден рассмеяться, или вскрикнуть, или ахнуть – в общем, как-то отреагировать. Если сравнить их разговор с прогулкой по скалам, то этот поворот в беседе оказался бы тем моментом, когда Олли подошел слишком близко к краю и… Или, наоборот, это она, Шарлотта Мэй Миллер, стоит у обрыва, а он – смотрит и…? Ясно же, если бы он увидел это, то спас бы ее, оттащил от пропасти или крикнул что-нибудь. А вообще, честно говоря, он просто не позволил бы ей лезть на скалы. Перед глазами у Олли пробегает вереница образов: вот семинар без нее; вот ее похороны; вот поиски виновного (врач? Что, если виной всему антидепрессанты?); а вот он УБИВАЕТ виновного; отвечает на вопросы прессы; плачет по ночам, потому что со студентами можно делать все, что угодно, но нельзя ТЕРЯТЬ их, они не могут просто взять и УМЕРЕТЬ. Потом картинки обрываются, и Олли испытывает чистый оргазм глубокой печали. Оргазм сотрясает его внезапной жаркой искренностью, непохожей ни на одно ощущение, когда-либо им пережитое. Ему хочется плакать. И в то же время, как это ни глупо, хочется смеяться. А еще – ударить Шарлотту Мэй Миллер, прямо-таки избить ее, жестоко и беспощадно, за то, что она заставила его испытать подобное чувство.

– Что же подтолкнуло вас к такому глупому намерению? – спрашивает он.

– Наверное, просто неудачное сочетание наркотиков. Отходняк после экстази плюс антидепрессанты, плюс еще какая-то таблетка, которую мне кто-то дал, чтобы стало полегче, но на самом деле стало только хуже.

– Кто дал вам эту таблетку?

– Не знаю. Я была сама не своя.

Оргазм грусти подступает снова, рождается где-то в пальцах ног. Олли физически не в состоянии продолжать разговор. Он представляет себе эту девочку, эту чистую, красивую, сверкающую девочку: она была “сама не своя”, “кто-то” подсунул ей “таблетку”, и теперь она вообще не понимает, что произошло. Может, этот “кто-то” поступил еще хуже? С человеком в таком состоянии можно сделать что угодно, пока он лежит обмякшей тряпичной куклой на полу в туалете ночного клуба или на чьем-нибудь отвратительном липком диване.

– А что говорят ваши родители?

Взгляд голубых глаз отрывается от пола возле стола Олли и перемещается куда-то в сторону.

– Они ничего не знают.

– Но как же…

– И вы не имеете права им рассказать. Мне уже есть восемнадцать.

Олли больше не в состоянии это выносить. Решение может быть только одно.

Он улыбается.

– И вы в самом деле думаете, что студенческий комитет – выход из положения? Да этот комитет столько народу довел до…

Желания покончить с собой. Ба-бах! Но ведь нельзя шутить на тему самоубийства, а? Во всяком случае, нельзя шутить на тему самоубийства, когда разговариваешь с человеком, который сам недавно испробовал эту штуку на себе.

– Эм-м… До депрессии. Студенческий комитет – это очень, очень депрессивная компания.

– Но вы ведь там будете.

– Это правда. Послушайте, а вы… ну, есть ведь какой-нибудь взрослый и благоразумный человек, к которому вы можете обратиться, когда происходят подобные вещи?

– Больше такого никогда не произойдет.

– Но если вдруг?

– У меня есть старшая сестра, но она скоро должна родить, буквально с минуты на минуту.

– А с родителями вы, точно, не можете это обсудить?

– Я могла бы, но они сказали: если узнают, что я принимаю наркотики, отнимут у меня машину.

– Ясно.

– Ну…

– Послушайте, а давайте я оставлю вам свой номер? На случай, если все-таки понадобится помощь.

– Да нет, ну что вы.

– Прошу вас. Я никогда не прощу себе, если вы попадете в беду, а я не приду на помощь, хотя мог бы.