Текст книги "Простой план"

При упоминании о кондоминиуме я почувствовал приступ острой боли в груди, как будто меня пронзила стрела. Кончиками пальцев я коснулся груди. Я ведь совершенно забыл о кондоминиуме, – вернее, заставил себя забыть.

Сара продолжала:

– Мы совершили грех, но лишь потому, что были вынуждены его совершить. Мы оказались заложниками ситуации, когда каждое злодеяние неизменно влекло за собой другие.

Я покачал головой, но она не обращала на меня внимания.

– Но самое главное, что действительно имеет значение, это то, что нас не поймали.

Она пыталась оправдать наши поступки, представить их в выгодном свете. Это была ее обычная манера поведения в экстремальных ситуациях; я сразу же узнал ее. Раньше я восхищался этим ее качеством – мне и самому становилось от этого легче, – но сейчас этот подход казался мне слишком уж упрощенным; Сара словно забыла о том, что мы совершили. Девять человек убиты. Смерть шестерых из них – на моей совести. Это казалось невероятным, но это было правдой. Сара пыталась спрятаться от этой страшной реальности, не замечать того, что все эти люди мертвы по нашей вине, из-за наших бесконечных планов, жадности и страха. Она хотела избежать мук совести, которые неизменно последуют за этим признанием и в конце концов отравят нашу дальнейшую жизнь. Но избежать расплаты было невозможно; я понял это уже давно.

– Мы не сможем перепродать их, – сказал я. Она взглянула на меня так, словно ее удивило то, что я подал голос.

– Что?

– Рояль я приобрел на распродаже. – Я потянулся к его клавишам и нажал одну, самую высокую. Она жалобно взвизгнула. – Обратно его не возьмут.

– Можно поместить объявление в газете и продать самим.

– А кондоминиум я и вовсе не покупал, – закрыв глаза, произнес я. Когда я открыл их, то увидел, что она в недоумении уставилась на меня. – Это была афера. Меня попросту надули. Украли мои деньги.

– Я… – начала было Сара. – О чем ты говоришь?

– Это был фальшивый аукцион. Они взяли у меня чек и получили по нему деньги. Кондоминиум на самом деле не существует.

Она покачала головой, открыла рот, пытаясь что-то сказать, потом закрыла его и открыла опять. Наконец она вымолвила:

– Как?

Я выровнял сапоги на коленях. Кровь на них уже высохла, и они теперь стали жесткими, негнущимися.

– Не знаю.

– А ты сообщил в полицию?

Я улыбнулся ей.

– Да что ты, Сара.

– И ты вот так запросто позволил им забрать твои деньги?

Я кивнул.

– Все наши сбережения?

– Да, – ответил я. – Все.

Она прижала руку ко лбу, продолжая сжимать пальцами пачку денег.

– Теперь мы завязнем здесь навсегда, – сказала она, – так ведь? Мы никогда не сможем уехать отсюда.

Я покачал головой.

– У нас есть работа. Мы можем начать копить заново.

Я пытался утешить ее, но смысл ее слов и на меня давил тяжким грузом. В один день мы из миллионеров превратились в нищих. На нашем счете в банке лежала тысяча восемьсот семьдесят восемь долларов; это было ничто. С каждым днем мы будем все глубже увязать в бедности, расходуя наши мизерные накопления на ежемесячные платежи за аренду дома и машин, телефон, электричество, газ, воду. А еще предстоит расплачиваться за кредиты. Покупать еду и одежду. Впереди нас ожидала борьба за существование, постоянная битва за то, чтобы свести концы с концами. Отныне мы были бедны; и, хотя всю свою сознательную жизнь я клялся себе в том, что с нами этого не произойдет, мы стали такими же, как мои родители.

Мы никогда не сможем покинуть Форт-Оттова; к тому времени как мы скопим достаточно денег для переезда, встанет проблема дальнейшей учебы Аманды, или покупки новой машины, или моего ухода на пенсию. Нам суждено остаться здесь навсегда, и мы никогда не очистим этот дом от смрада содеянного. Его комнаты будут вечно хранить страшные воспоминания, которые в любой момент смогут обрушиться на нас гневными обвинениями. Пол под нашей кроватью навсегда останется местом, где мы прятали рюкзак с деньгами, комната для гостей будет напоминать о Джекобе, кухня – о том, как мы упаковывали деньги в детский рюкзачок, рояль станет символом нашей мечты о новой жизни, которую мы пытались начать, предавшись на нем пьяному акту любви.

И мы вовсе не возвращались к тому, с чего начинали, как утверждала Сара. Мы потеряли все, что имели, отказались от этого в первый же день и теперь никогда, сколько бы ни прожили, уже не сможем вернуть былого.

– Но все-таки у нас есть деньги, – сказала Сара. И протянула мне пачку, что держала в руке.

– Это всего лишь бумага. Ничто.

– Но это наши деньги.

– Нам придется сжечь их.

– Сжечь? – удивленно переспросила она. И, опустив пачку на колени, подобрала упавшую с плеч шкуру. – Мы не можем сжечь их. Не все же они меченые.

– И от сапог мне тоже нужно избавиться. – Я поднес их к огню, покрутил в воздухе. – Как бы мне от них избавиться?

– Я не позволю тебе сжечь деньги, Хэнк.

– И от бутылки шампанского, что ты купила, и от его бумажника, часов, ключей…

Сара, казалось, не слышала меня.

– Мы можем убежать с ними, – сказала она. – Можем уехать из страны, отправиться в Южную Америку, Австралию, куда-нибудь подальше. Мы можем жить как бродяги, как Бонни и Клайд. – Она замолчала, уставившись на пачки денег, разбросанные вокруг нее. При свете огня они казались глянцевыми, блестящими. – Не все ведь они помечены, – прошептала Сара.

– И от сумочки тоже, – продолжал я, – и шубы…

– Может, пройдет много времени, и они забудут об этих номерах. Мы сможем хранить деньги до старости.

– Как мне избавиться от шубы?

Она перевела на меня взгляд и пристально посмотрела прямо в лицо.

– От шубы?

Я кивнул головой, почувствовав легкую тошноту. Я с утра ничего не ел. Тело мое было таким уставшим и голодным, что даже ныло. Я ощупал синяк на боку, проверяя, не сломаны ли ребра.

– Где ты раздобыл шубу?

– Пожилая женщина… Она зашла в магазин, когда я там находился.

– О, Боже, Хэнк.

– Я уже был без маски. Я пытался заставить ее уйти, но она все не уходила.

Наверху, прямо над нашими головами, раздался детский плач.

Я уставился на огонь. Мысли мои путались, и я уже утратил контроль над ними. Мне почему-то вдруг вспомнился мертвый пилот, брат Вернона, и то ощущение, которое я испытал, впервые увидев его тело, – тогда меня странным образом потянуло к нему, возникло непреодолимое желание до него дотронуться. Потом перед глазами встал магазинчик «Александерс», вспомнилось, как я перед самым уходом пытался стереть с пола отпечатки своих подошв; казалось, что чем больше я тру, тем ярче становится кровь, теряя черный налет, все более приближаясь к розовому оттенку. Следующим в памяти всплыл образ Джекоба, стоящего на снегу в своей красной куртке, с разбитым носом, рыдающего над телом Дуайта Педерсона. И, как только растаяло это последнее видение, я почувствовал, как дрожью пронизало мое тело дурное предчувствие. Я вдруг понял, что впереди не только долги денежные. Мне еще предстоит очень многое осмыслить и объяснить самому себе, и этот моральный долг окажется гораздо весомее.

«Мы лишились всего, – подумал я. – Мы лишились всего».

– О, Боже, – вновь прошептала Сара.

Поднявшись, я поставил сапоги на стульчик возле рояля и, старательно обходя покрывало из банкнот, направился к камину. Сара, обернувшись, наблюдала за мной.

– Хэнк, – позвала она.

Я отодвинул каминную решетку и быстрым движением швырнул бумажный пакет с деньгами на горящие поленья.

– Давай оставим деньги, – проговорила она. – Оставим и посмотрим, что будет дальше.

Пакет быстро занялся огнем, съежившись, как кулак. Когда бумага уже растворилась в пламени, одна за другой на цементный пол камина с мелодичным звоном стали сыпаться монеты. Одна из них, почерневший двадцатипятицентовик, лениво покатилась по кирпичам. Я ногой загнал ее обратно в огонь.

– Хэнк! – воскликнула Сара. – Я не позволю тебе сжечь их.

Аманда все громче заявляла о себе, теперь уже криками, которые эхом разносились по лестнице. Мы никак не реагировали.

– Мы должны это сделать, Сара. Это последняя улика.

– Нет, – взмолилась она с дрожью в голосе, словно готова была разрыдаться. – Не надо.

Я присел на корточки возле огня. Я чувствовал его жар на своем лице; от него, казалось, раскрывались поры.

– Я обещал тебе, что сожгу их в случае, если ситуация выйдет из-под контроля, – сказал я. – Так ведь?

Она не ответила.

Я протянул руку за спину и стал шарить по полу, пока не нащупал одну из пачек. Подняв ее и заставив себя отвести от нее взгляд, я швырнул пачку в огонь. Она загорелась не сразу: бумага была плотно спрессована. Сначала она лишь слегка обуглилась по краям, надписи почернели, а язычки пламени приобрели зеленоватый оттенок. Я потянулся за другой пачкой, которую отправил вслед за первой. Мне стало ясно, что процедура займет немало времени. Потом предстоит избавиться от пепла – закопать его на заднем дворе или спустить в унитаз. А своей очереди еще ждали сапоги и лыжная маска, свитер, сумочка, шуба, мачете, драгоценности женщины, часы кассира, его бумажник и ключи.

Я услышал шорох за спиной. Сара поднимала с пола деньги.

Аманда продолжала кричать, но ее вопли казались отдаленными, как шум транспорта за окном.

Я обернулся и взглянул на Сару. Она сидела, обхватив руками колени; в медвежьей шкуре, накинутой на плечи, она была похожа на старую индианку. Взгляд ее был устремлен мимо меня, на огонь.

– Пожалуйста, – попросила она. Я покачал головой.

– Мы должны это сделать, Сара. У нас нет выбора.

Она обратила свое лицо ко мне, и я увидел, что она плачет; кожа ее блестела от слез, к щеке прилипла тоненькая прядь волос. Пока я смотрел на нее, шкура упала с ее плеч, обнажив колени. Сара сложила на них двадцать пачек, словно в надежде спасти их от пламени.

– Но что у нас останется? – вымолвила она и всхлипнула.

Ничего не ответив, я наклонился вперед и очень медленно отвел ее руки от пачек банкнот. Я по одной убрал их с коленей и отправил в огонь.

– Все у нас будет хорошо, – пустился я в откровенную ложь, пытаясь хоть как-то утешить ее. – Вот увидишь. Мы будем теми, кем были всегда.

Мне понадобилось четыре часа, чтобы сжечь деньги.

Первая полоса воскресного выпуска «Блейд» живописала подробности убийства Карла. Были помещены фотографии самолета, мешка с деньгами, трупа Вернона. Впрочем, ни словом не упоминался «Александерс»; тела убитых были обнаружены лишь в пять утра в воскресенье, так что им суждено было стать темой вечерних новостей.

Пожилую женщину звали Дайана Бейкер. В тот день она, проводив сына в аэропорту, спешила на званый ужин в Перрисберг. Не дождавшись ее на приеме, хозяин дома позвонил ей и, не получив ответа, обратился в полицию. Проезжавший по шоссе патрульный заметил ее машину возле магазина «Александерс» ранним утром следующего дня. Полицейский остановился, чтобы выяснить, в чем дело, и, заглянув внутрь через стекло входной двери, увидел кровавые разводы на полу, оставшиеся после того, как я попытался стереть свои следы.

Кроме сына, юриста в Бостоне, у женщины была еще дочь и четверо внуков. Муж ее умер семь лет назад; правда, в некрологе не было сказано, что послужило причиной его смерти.

Кассира звали Майкл Мортон. Родители его проживали в Цинциннати; ни братьев ни сестер, как и жены и детей, у него не было.

Полиция составила фоторобот подозреваемого, основываясь на описании, которое я дал по телефону. Он выглядел именно так, как и подобает бродяге, отпетому типу, промышляющему грабежами. Сын убитой женщины разослал объявления во все крупные газеты Флориды, умоляя звонившего в тот вечер в полицию явиться с более подробной информацией; откликнулись многие, своими показаниями еще более запутывая следствие. Как только кассир и пожилая женщина были похоронены, ажиотаж вокруг этой истории поутих.

После сожжения денег я спустил пепел в унитаз. Но оставались другие улики: рюкзак, мачете, лыжная маска, свитер, сумочка женщины, ее драгоценности и шуба, бумажник, часы и ключи кассира. Я планировал заекать куда-нибудь подальше в лес и закопать вещи в глубокой яме, засыпав щелоком, но вот прошло уже пять с половиной лет, а я все никак не сделаю этого, так что теперь вряд ли и соберусь. Я храню весь этот скарб на чердаке, в чемодане Джекоба. Знаю, что это опасно, глупо, но, если когда-нибудь случится так, что в дверь мою постучат и мне предъявят ордер на обыск, я предпочту, чтобы эти вещественные доказательства были найдены и был положен конец этой зловещей истории.

Несколько месяцев спустя после убийства я прочел в газете, что Байрон Макмартин подал в суд на Федеральное бюро расследований, обвинив его сотрудников в халатности, приведшей к гибели его дочери, но я так и не слышал, чем закончилось это дело.

Через два года в нашей семье родился еще один ребенок, мальчик. Иначе чем потребностью в покаянии это не объяснишь, но я предложил назвать его в честь моего брата, и Сара, еще не вполне оправившаяся от родов, к моему удивлению, согласилась. Иногда я жалею об этом, но не так часто, как вы можете подумать. Мы зовем мальчика Джеком; Джекобом – гораздо реже.

В июне, шесть недель спустя после рождения малыша, Аманду постигло несчастье. На заднем дворе мы соорудили для нее маленький надувной бассейн, и каким-то образом за то время, что я отлучился в дом, чтобы принять ванну, она умудрилась упасть лицом в воду так, что никак не могла выбраться. Я подоспел, когда она уже была без сознания; руки и губы ее посинели, а тело было холодным. Я крикнул Саре, чтобы она вызвала «скорую помощь», а сам начал делать Аманде искусственное дыхание, и к моменту приезда медиков мне удалось вернуть ее к жизни.

Девочку отвезли в больницу, где она пробыла две недели. У нее было обнаружено гипоксическое поражение мозга, хотя врачи и затруднялись сказать, насколько обширное. Ей рекомендовали пройти курс лечения в Колумбусе, в клинике мозговой травматологии, заверяя нас в том, что это ускорит процесс выздоровления, но наша страховка не могла покрыть суммы предстоящих расходов. Когда известие о постигшем нас несчастье просочилось в Ашенвиль, церковь Сэйнт-Джуд начала сбор средств в помощь нам. Было собрано шесть тысяч долларов; этой суммы оказалось вполне достаточно, чтобы оплатить месячное пребывание в клинике. Каждый, кто жертвовал деньги, расписывался в послании с пожеланиями скорейшего выздоровления нашей дочери, препровождавшем чек. Я нашел в нем подписи и Рут Педерсон, и Линды Дженкинс.

Трудно сказать, насколько благотворным оказалось лечение, но все доктора, похоже, были довольны его результатами. И даже сейчас, когда нам с Сарой уже ясно, что Аманда обречена на инвалидность, они все говорят о жизнеспособности молодого организма, обнадеживая нас примерами внезапного, на грани чуда, выздоровления. Они подбадривают нас, призывая не терять надежды, но физическое развитие Аманды остановилось: до сих пор она выглядит той самой девочкой двух с половиной лет, которую я вытащил в тот день из бассейна; у нее все те же тоненькие ножки и ручки, большая круглая голова, с нетерпением ожидающая, когда же начнет расти тельце. Речь у нее так и не развилась, координация движений слабая, контроль над дефекацией и мочеиспусканием нарушен. Она до сих пор неразлучна с медвежонком Джекоба. Иногда она просыпается ночью и заводит его, так что я судорожно вскакиваю в постели, едва заслышав пробивающуюся в нашу спальню мелодию «Братца Жака». Аманда спит в бывшей комнате для гостей, в старой кровати Джекоба.

Сара восприняла случившееся с удивительной покорностью. Уже не раз она намекала на то, что считает это своего рода наказанием, расплатой за наши грехи, и, видя, как она трясется над Джеком, я понимаю: она опасается, что и с ним может произойти беда, если только мы оставим его своим вниманием и не защитим от возможной напасти.

Я по-прежнему работаю в магазине «Рэйклиз», на той же должности. За эти годы мне несколько раз повышали жалованье, но этого хватало лишь на то, чтобы угнаться за инфляцией. Сара вернулась в библиотеку, теперь уже на полный рабочий день, поскольку мы нуждались в деньгах. Болезнь Аманды съела все те скромные накопления, которые нам удалось сделать.

Вам, наверное, захочется узнать, как проходят наши дни, как нам удается жить со столь тяжким бременем совершенных злодеяний. Мы с Сарой никогда не говорим ни о деньгах, ни об убийствах; даже когда мы наедине, стараемся делать вид, что ничего этого не было. Бывает, конечно, что мне хочется поговорить, но только не с Сарой. Я бы предпочел общество незнакомых людей, которые могли бы предложить мне непредвзятую оценку моих поступков. Это не потребность в оправдании – ничего подобного я не испытываю, – а, скорее, желание пройти вместе со своим беспристрастным собеседником мой грешный путь, шаг за шагом, чтобы мне могли подсказать, где я впервые оступился, помочь отыскать тот момент, за которым уже следовала неизбежность.

Дети мои никогда ни о чем не узнают, и в этом я нахожу некоторое утешение.

Иногда мне удается совсем не думать о наших преступлениях, но такие дни бывают очень редко. Когда же я все-таки начинаю вспоминать – себя, стоящего в «Александерс» с занесенным над головой мачете, или в дверях дома Лу с ружьем в руках, – все это кажется мне нереальным. В душе я знаю, что такое было, знаю точно, на что способен, знаю, как никто другой, свои пороки и слабости. И понять меня может, наверное, только тот, кто побывал в подобной ситуации, когда самому предстоит сделать роковой выбор.

Было время, когда я представлял в мечтах, что отпускаю пожилую женщину, даю ей возможность добежать до машины и уехать, но сейчас подобные фантазии меня уже не посещают.

Поскольку мы избегаем разговоров на эту тему, я не могу с уверенностью сказать, какие чувства испытывает Сара. Они лишь проскальзывают в отдельных ее поступках и жестах: так, она согласилась назвать сына именем моего брата; а однажды я застал ее на чердаке, сидящей на чемодане Джекоба, в глубокой задумчивости; на коленях у нее лежала шуба с засохшими пятнами крови на воротнике. Думаю, что чувства ее схожи с моими, и она так же, как и я, считает, что жизнь наша теперь – это лишь жалкое существование, бесконечная вереница унылых дней, исполненных единственным желанием – увы, несбыточным – забыть о том, что мы натворили.

Когда становится уже совсем невмоготу, я заставляю себя думать о Джекобе. Я вспоминаю его таким, каким он был в тот день, когда возил меня на отцовскую ферму. В серых фланелевых брюках, кожаных ботинках, ярко-красной куртке. Его лысоватой голове, наверное, холодно без шапки, но он словно не замечает этого. Он крутится по сторонам, показывая мне места, где когда-то находился сарай, навес для тракторов, бункеры для зерна. Вдалеке при порывах ветра поскрипывает отцовская мельница. Я вновь и вновь возвращаюсь к этим воспоминаниям, потому что они всегда вызывают у меня слезы. А когда плачу, я чувствую себя – несмотря на все то, что совершил, – человеком. Таким же, как все.