Текст книги "Жизнь в эпоху перемен. Книга первая"

Через два дня началась учеба, и Иван с товарищами следили за новостями из газет.

Царь Николай Второй позорно проиграл войну японцам и его министр Витте в сентябре заключил мир на условиях японцев, отдав им Манчжурию, Порт Артур и половину Сахалина, за что его так и прозвали «граф Полусахалинский». Но армия освободилась от войны и правители тут же кинули солдат на усмирение бунтов и восстаний.

Чтобы выиграть время, царь в октябре издал манифест «Об усовершенствовании государственного порядка» в котором провозглашались некоторые уступки властей требованиям народных масс по гражданским свободам, однако эти уступки были весьма незначительны и наоборот лишь разожгли страсти.

Люди, не читая манифеста, считали, что власть уступит ещё: стоит лишь поднажать, начали повсеместно собираться на митинги и требовать ликвидации самодержавия и провозглашения республики.

В Орше, уже на следующий день после выхода манифеста, у полицейского управления собралась толпа евреев «выражая радость по случаю дарования свободы». Манифестанты мирно разошлись, но на следующий день уже несколько тысяч православных горожан собрались на площади перед собором Воскресения Христова, где поп отслужил благодарственный молебен, и затем толпа пошла к тюрьме, требуя освобождения политзаключенных.

Иван с Адамом и другими учащимися были в этой толпе и хлопали в ладони, когда помощник уездного исправника это требование исполнил, а рота солдат Кадниковского полка в эти события не вмешивалась.

Жители Орши были напуганы таким развитием событий, которые поколебали их веру в царя-батюшку. По городу поползли слухи, что виной всему являются евреи, которые против царя и хотят установить в стране свои порядки, а сейчас ломают иконы в церквях и избивают православных крестьян в деревнях. Слухам этим верили и на следующий день в Оршу стали стекаться сотни крестьян, вооруженных кольями, топорами и ружьями. Толпа скопилась на Соборной площади. Иван с товарищами снова примкнули к толпе, слушая, о чем говорят люди.

Крестьяне говорили, что эти жиды совсем жизни не дают православным: все лавки в их руках, перекупщики тоже жиды и дают за зерно смешную цену, а больше продать некому. Провокаторы разжигали страсти, и народ пошел громить лавки и дома где жили евреи с криками « Бей жидов, спасай Россию».

Увидев такой поворот событий, Иван быстро ушел с площади, а Адам, с присущей полякам ненавистью к жидам, остался наблюдать за погромом.

На следующий день занятий в училище не было по причине городских волнений. По всему городу метались толпы разъяренных людей, которые громили все, что попадало под руку, если кто-то говорил, что это еврейский дом или еврейская лавка. Полиция и солдаты не вмешивались в дела и не остановили погромщиков.

Еще три дня Иван сидел дома ожидая конца беспорядков. К его удивлению и Адам тоже оставался дома, говоря, что поражен жестокостью погромщиков к старикам и детям.

Только с прибытием из Витебска батальона пехоты и эскадрона кавалерии погромы прекратились, и погромщики разошлись по домам и деревням, откуда прибыли. Погибли 32 человека и сотни получили ранения, среди которых было и много православных попавших под горячую руку или пытавшихся защитить своих соседей – евреев.

В училище начались занятия, но город еще долго не мог успокоиться. Горожане обсуждали события погрома, евреи покидали город кто на время, кто навсегда и стена отчуждения, что всегда была между православными и иудеями выросла до небес, разделив людей, живших до этих событий хотя и врозь, но мирно.

В декабре пришли вести о вооруженной борьбе в Москве, где революционеры сражались две недели с войсками верными царю. Было много погибших с обеих сторон, войска без суда и следствия расстреливали сотни восставших прямо на местах сражений. Погибли и невиновные жители, оказавшиеся в местах боев. На этом накал революционных страстей начал угасать: революционеры – большевики и эсеры поняли, что с наскока, на одном энтузиазме царскую власть не порушить, и нужна кропотливая работа по сплочению всех сил, чтобы свергнуть царя.

В результате событий 1905 года удалось получить некоторое смягчение режима царского самодержавия:

– буржуазия получила власть в Государственной Думе;

– легализированы некоторые партии;

– увеличена заработная плата рабочих и сокращен трудовой день до 10 часов;

– крестьяне перестали платить выкупные платежи за землю помещикам.

Иван больше эсеровский кружок не посещал, в демонстрациях не участвовал, а занимался только учебой, желая достойно закончить курс обучения на учителя младших классов и уехать, по согласию, на самостоятельную учительскую работу.

Революция Ивану не понравилась, и он решил впредь в таких событиях не участвовать, считая, что кровопролитие и учительство это разные стороны жизни людей, и он будет сеять в детях разумное, доброе, вечное, а политикой пусть занимаются буйные и малограмотные люди, вроде, тех, крестьян, что участвовали в погромах.

Зима и весна прошли в учебе и новостях о событиях в стране, где продолжались волнения крестьян и забастовки рабочих. В апреле царь назначил Саратовского губернатора Столыпина министром внутренних дел и тот, с присущей крепостникам – помещикам жестокостью, начал наводить порядок в стране, учредив военно-полевые суды и отдав приказы стрелять в крестьян и рабочих при малейшем неподчинении властям.

Иван, тем временем, закончил курс обучения, получил Аттестат учителя начальных классов и согласился на учительство в селе Осоком, что в двадцати верстах от Орши. Это место ему предложил уездный смотритель училищ, который доброжелательно относился к Ивану и настоятельно рекомендовал ему поработать на селе и, определившись с призванием, продолжить обучение в учительском институте в городе Вильно. Этот институт когда-то закончил и сам смотритель и считал, что там дают приличное образование, которое даст возможность преподавать в гимназиях и городских училищах в старших классах.

С Аттестатом учителя и наставлениями смотрителя училищ Иван отбыл на отдых к отцу, чтобы в середине лета отправиться к своему будущему месту работы для обустройства на новом месте.

Учеба, наконец, закончилась, и юноша вступал в самостоятельную жизнь, в которой должно, состоятся его становление как учителя и как мужчины.

. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Становление.

В село Осокое Иван прибыл в середине лета прямо из отцовского дома, который навестил по окончанию обучения на учителя земской школы.

За десять лет учения у тетки Марии и на учителя в Орше Иван привык лето проводить у отца: не изменил своей привычке и в этот раз перед началом самостоятельной жизни. В отцовском доме его, как всегда, встретила Фрося, погрузневшая, но всё еще молодая и привлекательная женщина – хозяйка отцовской усадьбы. Петр Фролович в свои 65 лет выглядел пожилым мужчиной, но никак не стариком, что сидят на завалинке у дома, даже летом в валенках, и, щурясь на солнце, всматриваются в прохожих, пытаясь угадать в них знакомых или соседей, беззвучно шамкая беззубыми ртами. Петр Фролович, напротив, утратил за годы жизни лишь пару зубов в глубине рта и, улыбаясь, обнажал ровные ряды пожелтевших от курева цвета слоновой кости крупных зубов без изъянов и потертостей.

– Это у старых меринов зубы стираются, а я не мерин, но боевой конь, который врага может и укусить в пылу боя, – смеялся отец и, не смущаясь присутствия взрослого сына, прикусывал Фросю то в плечо, то за бедро, если она в этот миг оказывалась в пределах досягаемости для его зубов.

– Разыгрался старый охальник, – беззлобно улыбалась Фрося, шлепая ладонью Петра Фроловича легонько по губам, – правду говорится, что седина в бороду, а бес в ребро, – и уходила, покачивая крутыми бедрами нерожавшей женщины. Петр Фролович действительно побелел головой и бородой за последние годы, но плешивым не стал. Довольно пышная, цвета серебра, шевелюра на голове и аккуратно подстриженная заботами Фроси бородка, делали его лицо, обветренное долгими пребываниями на свежем воздухе и оттого приобретшего цвет калённого кирпича, похожим на Деда Мороза, каким его рисовали палехские умельцы на крышках лакированных шкатулок, одна из которых как раз и стояла в гостевой комнате на комоде.

Иван снисходительно относился к слабости отца относительно Фроси, ибо их отношения были уже не прелюбодеянием, а почти браком, но не освященном в церкви перед алтарем. Мужчине, если он здоров и не слишком стар, обязательно нужна женщина, чтобы хозяйствовать по дому и в постели, иначе мужчина скиснет, захиреет и очень быстро, от душевного одиночества, переберется на погост в надежде на лучшую долю в потустороннем мире, в чем Иван лично сомневался.

Фрося, простая крестьянка, едва разумевшая грамоте, которой ее обучил Петр Фролович, с самого начала своей службы в усадьбе барина, поняла, что может прожить здесь долгие годы, или даже всю жизнь, если подладится под нрав Петра Фроловича и не даст повода его жене к ревности и злобе. Мать Ивана уже тогда прихварывала, но понимая, как и Фрося, мужские потребности, которые сама, по болезни, уже удовлетворить не могла, смотрела молча на связь Петра Фроловича со служанкой, справедливо полагая, что лучше муж пусть здесь дома удовлетворяется женским телом, чем заведет связь на стороне с беспутной женщиной, которая может и обобрать мужчину до нитки.

Фрося же, за жалование служанки, удовлетворяла и похоть барина, и исполняла домашние хлопоты к всеобщему удовлетворению и, незадолго до своей кончины, Пелагея, жена Петра Фроловича и мать Ивана, позвала Фросю к себе в комнату и наказала ей заботиться о барине как о муже, сказав, что знает об их связи плотской и благословляет на совместную жизнь после своей кончины, лишь бы сыночку Ванечке было хорошо, и Петр Фролович не задурил, на старости лет, и не привел бы со стороны себе другую жену.

– У тебя душа добрая, Фрося, – тяжело дыша, говорила Пелагея, лежа в кровати и вытирая пот со лба влажным платком, что подала ей служанка. – И корысть в тебе не завелась и не иссушила душу, а потому живи с моим Петром Фроловичем после моей кончины как жена, и если бог даст вам ребеночка, то и перед алтарем можете повенчаться – я буду не против и благословлю вас с небес.

Петр Фролович – мужчина с норовом, но лаской и душевным участием он быстро усмиряется. Не давай ему одному ездить в город, где азартные игры в карты – может проиграться в пух и прах, как было у него однажды в бытность офицером, из-за чего он вышел в отставку и поселился здесь. Ты не знаешь, но усадьбу эту спас от разорения и кое-какие средства нам выделил его брат Андрей и после Петр Фролович остепенился вроде бы, но пригляд за ним нужен. Поклянись, Фрося, что исполнишь мою волю, как свою, – попросила Пелагея, и Фрося охотно перекрестилась на образа, обещая исполнить все точь-в-точь, если на то будет воля божья.

Ребеночка Бог ей не дал с Петром Фроловичем, но жила она в усадьбе полной хозяйкой, с хозяином ладила, потакала ему в мелочах, с удовольствием занималась с ним плотскими утехами в постели, так что деревенские бабы, измученные тяжким трудом в полях, во дворах, и в заботах о пропитании детей и от того рано состарившиеся, откровенно завидовали благополучию Фроси и не осуждали её за грех с Петром Фроловичем.

В свою очередь Фрося немного помогала своим родственникам рублем или мелкой подачкой и выручала по нужде ближних соседей, не требуя возврата долга с процентами, что ещё более способствовало миру и благополучию в барской усадьбе: жить скромно, но без зависти окружающих, гораздо лучше, чем в изобилии, но под жадными взорами завистников-недоброжелателей.

Иван, вступая в самостоятельную жизнь, вполне понимал необходимость женской ласки и тоже нуждался в ней, не зная, как удовлетворить это естественное чувство без греха.

В годы учебы на учительских курсах единственной возможностью удовлетворить свое плотское желание были услуги падших женщин за деньги. В городке публичных заведений не было, да и кто бы пошел туда на глазах горожан, которые почти всех знали в лицо. Были одинокие блудницы, которые принимали клиентов у себя на дому, часто в неказистой избушке в грязи и хламе, будучи сами неопрятны и замызганы, что вызывало глубокое отвращение Ивана, привыкшего к чистоте и порядку, воспитанных родителями, а потом и тёткой Марией.

Но и к этим непритязательным блудницам попасть можно было лишь темной ночью, чтобы избежать соседских глаз, рискуя при этом нарваться на предыдущего посетителя, который, удовлетворив плоть мужскую, торопливо покидал избу греховодницы, которая без омовения тела равнодушно приглашала следующего.

Иван однажды, когда волна неудовлетворенной страсти захлестнула его поздней ночью, оделся и пошел по известному многим ученикам адресу за платной любовью к молодой куртизанке, как он называл гулящих женщин, чтобы придать им романтичности и загадочности. Подходя к той избушке, он увидел силуэт пузатого мужчины, отворившего калитку дома изнутри и торопливо прошедшего мимо Ивана, укрывшегося в листве молодого тополя. Мужчина был в возрасте, с бородой, грузный, и когда Иван представил, что он воспользуется плотскими услугами женщины после этого мужика, его охватила брезгливость, желание исчезло, как не бывало, и он спокойно ушел в пансион, досматривать сны о чистой и непорочной любви к девушке, как об этом писал в своих книгах популярный писатель Майн Рид. Однако такие сны частенько заканчивались непроизвольным семяизвержением и многие ученики в пансионе, проснувшись поутру, старательно прикрывали пятна на простынях, как последствие сладострастных юношеских снов.

Несколько однокурсников Ивана, незадолго до выпуска, обзавелись благоверными из мещанских дочек. Поскольку брак с учителем считался хорошей партией, а девиц на выданье было множество, то подыскать девицу для брака не представляло труда – было бы желание. У Ивана желание плотское было, но девицы по душе он так и не встретил на учительских курсах, и к тому же он считал, что в брак должен вступать лишь самостоятельный мужчина, а не ученик, которым Иван ещё являлся.

Помнится, на выпуск из училища тётка Мария прислала ему денег почтой. Ученики, получив учительские аттестаты, организовали вечеринку с учителями прямо в училище, пригласив и знакомых девиц, если таковые имелись в наличии. На следующий день однокашники предложили съездить в Витебск, прикупить кое-что к гардеробу перед ссылкой на учительство в дальнее село, а заодно и посетить бордель с городскими блудницами, которые не чета местечковым: знают толк в своем деле, и умываются после клиента.

Иван согласился, и после покупок учителя зашли в заведение некой мадам Красницкой, где к их услугам были предложены девицы на выбор. Иван ткнул наугад в первую попавшуюся жрицу любви, заплатил за услугу и прошел за девицей в номер. День выдался жаркий, девица быстро разделась и ушла на кровать, пока Иван, смущаясь и отвернувшись от нее, стаскивал с себя одежды. Оставшись в одном исподнем, он повернулся, чтобы идти к продажной женщине и взглянул на неё. Та лежала на кровати, совершенно голая, бесстыдно раздвинув ноги. Дряблое, потасканное тело блудницы покрылось мелкими капельками пота, которые, сливаясь по бокам на простыню, оставляли мокрые пятна. Желания на эту женщину у Ивана не было изначально, а сейчас, увидев её во всей неприглядности, приготовившейся к спариванию, Ивана охватила тошнота, он начал икать и, поспешно одевшись, выбежал из заведения, так и не воспользовавшись оплаченным соитием с проституткой.

Все эти перипетии Иван вспомнил, глядя на благополучные отношения отца с Фросей.

– Женщине за тридцать, отцу за шестьдесят, а между ними мир и лад, да божья благодать, а все благодаря мудрости поведения крестьянки Фроси, которая прилепилась душою к моему папаше, создала духовный уют и плотскую утеху старику, а себе спокойную жизнь в барской усадьбе и женскую усладу, – размышлял Иван, вспоминая, как неоднократно в ночи он слышал страстные стоны Фроси, когда она с отцом думали, что Иван уже спит и потому не сдерживали чувств.

– Так и должно быть: женщина, добровольно исполняя прихоти мужчины, предупреждая его желания и никогда не переча по пустякам, взамен тоже получает любовь, согласие и плотское удовлетворение. Конфуций говорил, что счастье – это когда тебя понимают, большое счастье – когда тебя любят, и настоящее счастье – когда любишь ты. У отца с Фросей, наверное, просто счастье, но и его достаточно для жизни: ведь они живут вместе больше десятка лет и не наскучили, и не надоели друг другу, – вспоминал Иван, что не далее, как вчера ночью он слышал знакомые стоны Фроси, доносившиеся в тишине дома из отцовой спальни.

Иван гостил у отца две недели. Все эти дни Фрося потчевала его домашними яствами собственного приготовления, добавляя иногда на стол и кое-что принесенное из ближней лавки, что находилась возле церкви, а именно: селедочка, осетринка, колбаса по-жидовски и, конечно, чай и сахар. Стояло лето, скот не забивали, поэтому к обеду Фрося готовила что-то из курицы, которым сама и рубила головы прямо во дворе.

Она ловила курицу, засовывала ей голову под крыло, потом качала на вытянутых руках, курица впадала в забытье, Фрося клала её на чурбан, доставала голову курицы из-под крыла и легким ударом топора отрубала голову. Безголовая курица бегала по двору ещё с минуту, пока, истекши кровью, не падала замертво. Обдав тушку кипятком, Фрося умело ощипывала птицу, опаливала тушку над огнем плиты и потом готовила блюдо по собственному усмотрению, но всегда вкусно, потому что хозяйствовала с душой.

Иван давно приметил, что результат в любой работе определяется настроением человека: если дело делается в дурном настроении или нехотя, то и результат посредственный, а у кухарки и вовсе блюдо получается невкусным. Но если дело делается с радостью и желанием угодить, то результат хорош, а блюдо у кухарки получается вкусным. Потом, в своей жизни, если ему приходилось кухарничать, Иван старался делать пищу с душой и частенько удивлял едоков вкусностью своих блюд, учитывая, что делал он их не по рецептам, а по наитию.

В последствие Иван убедился, что и его отношения с женщиной определяются взаимным настроением, и, чем больше совпадают желания его и женщины, тем лучше конечный результат: что в обыденной жизни, что в интимных отношениях в постели.

Как всегда, в дни приезда домой, Иван прошёлся несколько раз по селу, посидел у могилы матери в молчании, слушая, как жужжат шмели в разогретом воздухе погоста, и наблюдая, как эти шмели пытаются добыть нектар из цветков лопухов, что разрослись на заброшенных могилках, высасывая соки из земли, чтобы через цветы, опыляемые шмелями, дать семена потомству, которое с ещё большей энергией будет высасывать соки из земли, где погребены когда-то жившие здесь, в селе, люди.

Мать свою Иван не помнил ввиду своего малолетства при её смерти, а лишь чувствовал ласковое прикосновение её руки к своей голове, когда он заходил к ней в спальню, чтобы отпроситься по своим неотложным мальчиковым делам.

И вот он, уже не мальчик, но муж двадцати годов от роду, сидит на скамейке возле осевшего холмика на материнской могиле и тщетно пытается вспомнить её облик или получить какой-то сигнал из её потустороннего бытия, если оно есть, о том, что мать чувствует сына и радуется завершению его учебы и началу самостоятельной жизни, что случится вскоре в незнакомом ему селе.

Но никаких ощущений Иван от матери не получил, лишь шмели продолжали жужжать над лопухами, добывая свой взяток, чтобы отнести его в норку и там вывести новое потомство шмелей. Какая-то яркая птичка вспорхнула в листву березы над головой неподвижно сидевшего человека и начала пронзительно гукать, нарушая кладбищенскую тишину и покой.

Иван с погоста зашёл в церковь, где в полумраке поставил свечу за упокой души рабы божьей Пелагеи, перекрестился несколько раз под внимательные взгляды двух-трех старушек, молча стоявших на коленях перед образами и вглядывавшихся через полумрак в лицо Ивану, тщетно пытаясь признать в нём своего сельчанина. – Видимо какой-то проезжий зашел в церковь,– решили старухи и принялись снова отбивать поклоны, чем и занимались до его прихода.

Навестил Иван и свою сестру Лидию, которая за эти годы превратилась в рыхлую, болезненного вида женщину, наподобие их матери в последние годы жизни. Хотя Лидии и было немного за тридцать лет, но рождение трех детей совершенно изнурило её силы, которых едва хватало на ведение домашнего хозяйства и заботу о детях. Старшему сыну, Борису – уже стукнуло четырнадцать лет и он, окончив земскую школу, помогал учеником приказчика отцу в лавке.

– Никогда в нашем роду не бывало лавочников, – возмущался частенько Петр Фролович при упоминании про дочь свою, Лидию. – Но благодаря дочери Лидии я дожил до того, что мои внуки – лавочники, и это пойдёт дальше на их потомство. Поэтому я и хожу редко к дочери в гости, хотя и живём в одном селе, что не могу ладить с лавочниками.

– Какая тебе разница, кто твои внуки, – всегда возражала ему Фрося. – И чем тебе твой зять не угодил: торгует по справедливости, не скопидом и жену не бьёт, – лучше бы тебе было, старый, если б дочка вышла замуж за жида из ближнего местечка, тоже торговца, который одно время, как сказывают, волочился за твоей дочерью Лидией?

– Ну, этому не бывать никогда! – багровел Петр Фролович.

– Так они тебя и не спросили бы, – усмехалась Фрося. – Принесла бы Лидия ребенка в подоле, и деваться некуда. Так твой дядя Андрей женился на жидовке, никого не спросив, правда, Бог наказал его потомство чёртовой отметиной, прости, Господи! – крестилась Фрося, вспоминая Марию, у которой Ваня благополучно прожил годы учёбы: видимо, Фрося несколько ревновала Ивана к этой тётке, считая себя чуть ли не матерью сыну своего Петра Фроловича.

На том, обычно, их незлобивая перебранка заканчивалась до следующего посещения Петром Фроловичем своей непутёвой, как он считал, дочери.

Зашёл Иван и в школу, где начал курс обучения, а теперь доучившись до звания учителя, равного его первому учителю – тоже Ивану Петровичу.

Учитель оказался во дворе, где в сарае мастерил что-то на верстаке. Он не признал Ивана, отпустившего за полгода небольшую бородку для солидности перед будущими учениками и их родителями: крестьяне с сомнением относились к пришлым грамотеям – учителям и фельдшерам, если они были молодые и безбородые.

Когда Иван представился, учитель радостно всплеснул руками: – Значит, доучился, наконец, Ваня до земского учителя и будешь теперь, подобно мне, в дальнем селе обучать детишек грамоте. Благородное, скажу тебе, это занятие – учить людей, вытаскивать их из болота невежества и мракобесия предрассудков на светлую ниву образованности. Я здесь учительствую уже 15 лет и половина грамотных на селе обучены мною. Жаль, что большинство крестьян так и остались неучами, потому что родители в своё время не отдали их в обучение. Грамотного человека труднее обмануть, а сегодня, в двадцатом веке, без грамоты из села не выбиться никому: в городах нужны лишь грамотные люди.

– Мои детишки подросли: сын и дочка учатся сейчас в гимназии в Витебске, где у меня родители живут. Потом хочу сына отправить в университет Московский на дальнейшее обучение – он у меня в математике гораздо сообразителен. Я пока с женой здесь поживу – привык к селу и людям простодушным и без изъяну в душе. А тебе, Ваня, мой совет такой будет: поработай год-два на селе, но не женись, и отправляйся доучиваться в институт или университет – если сможешь, и средства позволят. Женишься если, то считай, учеба пропала – семейные заботы вредят учёбе. Я тоже когда-то хотел учиться дальше, но женился, пошли дети, и стало не до учёбы. Конечно, я не жалею: жена примерная, дети справедливые подросли, но иногда, в мечтах, представляю себя профессором в университете Москвы и становится грустно, что это лишь мечты.

Они еще поговорили о селе, о городах и весях, о прошлогодних беспорядках в стране, которые назывались революцией, и что теперь на селе становится неспокойно, земли крестьянам не хватает, они бунтуют, власть применяет силу, а новый министр Столыпин грозится всех усмирить нагайками и саблями без всякой пощады.

– Грядут большие перемены, Ваня, и чем больше в стране будет грамотных людей, тем лучше для страны и народа будут эти перемены. Так что желаю тебе, Ваня, успехов в нашем трудном, но благородном учительском деле и помни мой наказ о дальнейшем своем образовании, закончил учитель Иван Петрович и взялся за рубанок:

– Видишь, доски строгаю, что привёз из уезда. Хочу несколько новых парт смастерить для класса: старые совсем развалились, а денег у общества на покупку нет. Даже доски эти купил на своё жалование: совсем за последние годы село обеднело: то неурожай, то война с новыми налогами, то революция с беспорядками, а страдают крестьяне, которые есть становой хребет русского государства – сломай этот хребет и не будет страны России, потому и надо учить крестьян грамоте, чтобы понимали своё место в стране и не ломали шапку перед всякими выскочками и инородцами.

У нас крестьяне не жгли барские усадьбы, а в других губерниях многие помещики пострадали, да и то сказать, за дело. Крестьянам волю дали без земли, когда крепостное право отменили, вот сейчас эта несправедливость и отразилась. Земля должна принадлежать государству, а через него обществу, которое на этой земле трудится, так я разумею, – продолжал учитель, строгая доски для парты.

– Я согласен с вами, Иван Петрович, поэтому и состою в партии эсеров, которая за передачу всей земли крестьянам без всякого выкупа, а помещики пусть тоже живут своим трудом: хватит, пососали народную кровь, – ответил Иван учителю.

Тот удивленно посмотрел на него: – Ты же дворянин, Ваня, и должен защищать своих дворян, но не крестьян.

– Декабристы тоже были все дворяне, но ратовали за народ, – возразил Иван. – Образованный человек понимает несправедливость даже, если сам пострадает. Сейчас многие рассуждают как я, без различия в сословиях. И сословия эти тоже надо убрать, уничтожить. Люди должны быть равны между собой и различаться лишь трудом, знаниями и способностями, а не имениями, деньгами и должностями при царе и губернаторах.

– Да, видимо грядут большие перемены, коль дворянские дети ратуют за равноправие с крестьянами, – задумался учитель. – Только будь, Иван, осторожнее в своих мыслях при посторонних. Людей много сейчас озлобленных развелось: донесут на тебя, и лишишься ты учительского места и надежды на дальнейшую учёбу. Сейчас не время свои мысли вслух высказывать, – напутствовал учитель своего бывшего ученика перед его уходом. – Поработай, поучись ещё, а там глядишь, и время для свободных мыслей настанет, вот тогда и решайте дела своей партии эсеров, в которую ты записался.

На этом учитель и ученик расстались, чтобы больше не увидеться. Учитель в городе, навещая детей, заразился, видимо в поезде, чахоткой и скоропостижно умер через год, еще до приезда Ивана домой, в свой первый отпуск.

Попробовал Иван навестить и своих бывших друзей по малолетству, но радостной встречи не получилось. Друзья детства успели жениться и обзавестись уже по ребёнку, так что домашние хлопоты и труд на поле не располагали к длительным воспоминаниям о беззаботном детстве с барчуком, который легко и просто выучился на учителя. Но Фёдор и Егор высказали благодарность Ивану за то, что в детстве он обучил их чтению, которое помогает им в крестьянской жизни.

– Спасибо, Иван Петрович, за грамоту, что обучил нас в детстве, – степенно благодарил Егор учителя, поглаживая курчавую русую бородку, которая нехотя покрывала его лицо редкой порослью. – Детей своих мы обязательно отдадим в учение, может им повезёт вырваться из села в город, где нет такого тяжелого труда, но требуется грамота по чтению и письму. Мы-то с Федей пишем, как гусь лапой: что ты учил, забыли, а подучиться в школе уже некогда. А вот чтение не забывается, и даже улучшается со временем, жаль, что читать времени нет, да и читать нечего, кроме Псалтыря: книг покупать не на что, а взять в селе не у кого.

– Возьмите у учителя, посоветовал Иван, – у него и книги есть для чтения и письму он поможет обучиться, когда зимой будет свободное время. Учиться никогда не поздно, – убеждал Иван, – может в солдаты придётся идти, так там грамота нужна всегда. В японскую войну вы не попали по возрасту, но вдруг случится ещё война, вот грамотность и пригодится.

– Полноте, Иван Петрович, – возразил Фёдор, – какая к чёрту война, если и без войны мы живём, почти голодая по весне. Ломаешься на поле всё лето, а соберёшь урожай со своего клочка земли, да уплатишь подати в общину, и глядишь, хлебца хватает до Крещенья, редко до поста, а до новин никогда. Семьи растут, а земли в общине не прибавляется.

– Вот и надо зимой уезжать на заработки, – посоветовал Иван, – тогда и грамота пригодится. Только ехать надо не в уезд, а в губернию. В большом городе много работы и платят там лучше, поэтому за зиму можно прилично подработать, – убеждал Иван. – Если ничего не предпринимать, так и закисните здесь, в нужде, мохом покроетесь раньше времени и детям своим помощь в их жизни не окажете. Непременно зимой езжайте вместе в Могилёв, али в Витебск, там обучитесь мастерству какому-нибудь в подмастерьях, – глядишь, дальше и дело пойдёт.

– Спасибо, Иван Петрович, за совет, – ответствовал Егор, – мы это обдумаем и, наверное, попробуем, пока силы и здоровье есть.

На том бывшие друзья и расстались.

В следующий свой приезд, через год, Иван узнал, что Фёдор уехал с семьёй искать счастья в Сибири по программе переселения, а Егор в Могилёве пристроился рабочим на железной дороге – грамотность помогла и переехал на житьё в город вместе с семьёй: жизнь рабочего тоже не сахар, но всё же легче, чем у крестьянина-бедняка.

Погостив у отца положенное время, Иван отправился к месту своей службы в село Осокое Оршанского уезда Могилёвской губернии. Для поездки он нанял соседа-кучера с лошадью, который и довёз Ивана за три рубля и за два дня в отцовской коляске до места назначения.

II

Прибыв в село, Иван отыскал дом старосты, чтобы уладить вопросы работы и жилья, поскольку земские школы содержались совместно казной и общиной: казна давала учителя и платила ему жалование, а община содержала школу и учительское жильё за свой счёт. Старосты дома не оказалось: он улаживал какой-то спор крестьян по размежеванию сенокосных лугов у леса, и пришлось ждать его возвращения. Хозяйка дома, узнав, что Иван – это новый учитель в школе, сразу стала приветливой, угостила его и кучера холодным квасом с дороги и пригласила отобедать вместе с хозяином, когда он вернётся.