Текст книги "Французский дворянин"

– Согласен, но это ко мне не относится, – возразил мой неустрашимый спутник. – Я знаю, чем занят король, и пришел помочь ему.

При этом он оттолкнул изумленного слугу и решительно распахнул двери в королевские покои.

Король, окруженный придворными, был занят обуванием для верховой езды. Услышав, что мы вошли, он удивленно обернулся и в смущении уронил ящичек из слоновой кости, которым забавлялся. Он и все его окружавшие походили на школьников, застигнутых врасплох. Правда, он быстро овладел собой и, повернувшись к нам спиной, продолжал развязно болтать о каких-то пустяках, но было ясно, что ему было не по себе под строгим, проницательным взглядом маркиза, нисколько не смутившегося от подобного приема. Что касается меня, то я готов был сожалеть о том, что согласился на эту бесполезную попытку. То, что ожидало меня внизу, у ворот, казалось мне менее ужасным, чем возраставший гнев короля, который я, видимо, навлекал на себя одним своим присутствием. Мне не нужно было ни дерзкого взгляда Реца, который торчал возле короля и позевывал, ни смеха двух пажей, стоявших тут же впереди, чтобы лишить меня последней надежды. Я и не заметил ни неловкости некоторых лиц, окружавших короля, ни волнения Реца. Для меня было ясно только одно: смущение короля переходило мало-помалу в гнев. Румяна, покрывавшие его щеки, скрывали выражение лица, но нахмуренный лоб и та нервность, с которой он то снимал, то надевал свою дорогую шляпу, выдавали его. Наконец, подозвав знаком одного из приближенных, он отошел с ним в сторону, к окну. Через несколько минут этот придворный подошел к нам.

– Господин де Рамбулье! – сказал он холодно и служебно. – Его величество недоволен присутствием вашего спутника и требует, чтобы он удалился немедленно.

– Слова его величества – закон, – отвечал мой покровитель так громко и ясно, что слышно было всем. – Но дело, по которому пришел этот господин, первой важности и лично касается его величества.

Маршал Рец презрительно рассмеялся, остальные придворные были серьезны. Король капризно пожал плечами, но после некоторого раздумья, посмотрев по очереди на Реца и на маркиза, сделал последнему знак приблизиться.

– Зачем вы привели его сюда? – резко спросил король, искоса поглядывая на меня. – Он должен был быть арестован согласно данному мною приказу.

– Он принес известие, которое может сообщить вашему величеству только наедине, – отвечал Рамбулье.

Маркиз так значительно посмотрел на короля, что тот, как мне показалось, вдруг вспомнил о своем договоре с Рони и о моем в нем участии: он имел вид человека, вдруг очнувшегося.

– Чтоб не допустить этого известия до вас, сир, враги старались влиять на присущее вашему величеству чувство справедливости…

– Стойте, стойте! – воскликнул король, завязывая короткий плащ, едва доходивший ему до пояса. – Этот человек убил священника! Он убил священника! – повторил он твердо, как будто только сейчас получил достоверные сведения.

– Вовсе нет, государь, прошу ваше величество извинить меня, – возразил Рамбулье хладнокровно.

– Но дело очевидно, – сказал капризно король.

– А я смело заявляю, что это неправда.

– Но вы ошибаетесь: я слышал это своими собственными ушами сегодня утром.

– Не удостоите ли, государь, сказать мне, от кого вы это слышали?

Тут маршал Рец, счел нужным вмешаться.

– Неужели мы превратим покои его величества в судебную палату? – сказал он спокойно, будучи вполне уверенным в своем влиянии на короля.

Рамбулье не обратил на него никакого внимания.

– Но Брюль, – сказал король, – видите ли, Брюль говорит…

– Брюль? – возразил мой покровитель так презрительно, что Генрих удивился. – Но, конечно, его-то слову против этого господина вы поверили менее всего?

Это еще раз напомнило Генриху о порученном мне деле и о том преимуществе, какое получил бы Брюль при моем исчезновении. Король, казалось, сначала смутился, потом рассердился. Он выразил свой гнев в проклятиях и прибавил, что все мы – шайка изменников и что у него нет никого, кому бы он мог довериться. Моему спутнику удалось, наконец, затронуть его слабую струнку; немного успокоившись, король, не обращая внимания на возражения Реца, приказал говорить маркизу.

– Государь! Монах был убит за час до заката солнца. Мой племянник Ажан доложил вашему величеству, что как раз в это время и час спустя он был вместе с этим господином на его квартире. Так пусть же господин маршал поищет убийцу где-нибудь в другом месте, если он жаждет мести.

– Справедливости, сударь, а не мести, – вставил маршал Рец мрачно.

Он удачно скрывал охватившее его волнение – только нервное подергивание щеки выдавало его. Для него борьба эта была тяжелее, чем его противнику: совесть Рамбулье была чиста, а Рец был изменником и хорошо понимал, что каждую минуту мог быть уличен и подвержен каре.

– Позовите Ажана! – коротко сказал король.

– С разрешения вашего величества, позовем также и Брюля, – прибавил Рец. – Если вы, государь, намереваетесь поднять снова дело, которое я уже считал давно законченным…

Король упрямо покачал головой. Его лицо исказилось гневом. Он стоял, опустив свои хитрые глаза: он вообще редко прямо смотрел в глаза тем, с кем разговаривал, и это усиливало его обычную сутуловатость. В комнате было шесть-восемь крошечных собачонок. Король начал выбрасывать их по очереди из корзинки, где они находились, словно желая найти в этом занятии исход своему гневу.

Свидетели скоро появились в сопровождении нескольких лиц, в том числе герцогов Невера и Меркера, явившихся сопровождать короля на прогулку, и Крильона. Комната наполнилась людьми. Оба герцога холодно поклонились маркизу и вполголоса завели разговор с Рецем, который, по-видимому, старался убедить их ускорить ход дела. Казалось, они склонялись на его сторону, однако пожимали плечами, как будто дело для них было неважно. Крильон же громко кричал и бранился, желая узнать, в чем дело, а узнав, спросил:

– Неужели весь этот шум поднят из-за какого-то лысого монаха?

Генрих, пристрастие которого к монашеству было хорошо всем известно, злобно взглянул на него, но сдержался и резко обратился к Ажану:

– Ну, милостивый государь, что вы знаете по этому делу?

– Одно слово, государь! – воскликнул Рамбулье, прежде чем Франсуа успел ответить. – Прошу прощения, но ваше величество слышали рассказ Брюля: позвольте просить, как личного одолжения, позволить также и нам выслушать его.

– Что? – сердито воскликнул маршал Рец. – Неужели же его величество или мы будем судьями? Нам-то что за дело? Я протестую.

– А почему это вы протестуете, сударь? – возразил мой покровитель, с презрением обернувшись к нему.

– Молчите, господа! – воскликнул король. – Молчите, ради Бога! – продолжал он, окидывая взором все собрание; его глаза заискрились гневом, достойным короля. – Вы забываетесь! Я не желаю ссор в моем присутствии: иначе прочь отсюда! Вот так-то я лишился Квелюса и Можирона, я достаточно потерял и больше не хочу… Господин де Брюль! – прибавил он, выпрямившись и являясь на минуту настоящим королем, несмотря на всю свою невзрачность. – Повторите ваш рассказ!

Легко можно себе представить, что я испытывал, слушая этот спор. Страх и надежда попеременно овладевали мной, смотря по тому, чья сторона брала верх.

Но как ни сильны были во мне эти чувства, они не могли заглушить любопытства, когда был позван Брюль. Зная, что этот человек был сам виновен, я наблюдал, с каким лицом он предстанет перед всем собранием. Но он одинаково смело встретил взгляд и друга, и врага. Он был нарядно одет, причесан, завит по последней моде; вид у него был бодрый, красивый, непоколебимый.

– Я знаю только то, государь, – развязно сказал он, – что, случайно проходя мимо паперти во время убийства, я услышал крик отца Антуана. Он произнес только четыре слова отчаянным голосом. И это было, – тут он взглянул на меня, – это было: «Помогите, Марсак! Ко мне!»

– В самом деле? – воскликнул Рамбулье, предварительно взглянув на короля, как бы испрашивая у него разрешения на вопрос. – И это все? Вы больше ничего не видели?

Брюль покачал головой.

– Было слишком темно.

– И ничего больше не слышали?

– Ничего.

– В таком случае, – медленно продолжал маркиз, – мне кажется, что де Марсак арестован потому, что священник (упокой Господи его душу!) звал его на помощь?

– На помощь! – злобно воскликнул Рец.

– На помощь?! – удивленно сказал король.

Выражение лиц у всех изменилось самым забавным образом. Король был сбит с толку; Невер улыбался; Меркер громко смеялся. Крильон с жаром кричал: «Счастливая случайность!» Большинство же, не вдаваясь в суть дела, радовались, что можно позубоскалить. Совсем иное впечатление произвел допрос на Реца и Брюля. Первый пожелтел с досады и почти задыхался; второй же был так подавлен и испуган, словно его вина уже была обнаружена. Будучи убежденным в том, что монах назвал своего убийцу, он решил сказать всю правду, не взвесив своих слов.

– Конечно, эти слова очень двусмысленны. – пробормотал Генрих.

– Но ведь Марсак убил его! – в бешенстве воскликнул Рец.

– Мы и ждем доказательств его преступности, – вежливо отвечал мой покровитель.

Маршал беспомощно взглянул на Невера и Меркера, которые всегда были с ним заодно. Но они только покачивали головами и улыбались. Последовало минутное молчание. Все с любопытством смотрели на Брюля, который не мог скрыть своего отчаяния. Выступил Ажан, за которым я часто замечал непостижимую неприязнь к Брюлю.

– Если ваше величество разрешит мне, – сказал он с лукавой улыбкой на красивом лице, – я мог бы привести некоторые доказательства поточнее тех, которые так откровенно и кратко изложил нам де Брюль.

Он принялся рассказывать о том, как был у меня как раз в минуту убийства, прибавляя массу подробностей, чтоб оправдать меня, к удовольствию многих. Король кивнул.

– На этом можно покончить, – сказал он, вздохнув с облегчением. – Не правда ли, Меркер? Вилькье, распорядитесь, чтобы приказ об аресте де Марсака был уничтожен.

Маршал не мог сдержать своего гнева.

– В таком случае, – сказал он, забываясь, – у нас здесь останется мало священников, и мы заслужим дурную славу в Блуа.

Все затаили дыхание. Глаза короля гневно сверкнули при этом дерзком намеке на убийство герцога Гиза и его брата, кардинала. К несчастью, Генрих был всегда некстати снисходителен, а строг лишь тогда, когда эта строгость являлась несправедливостью или же неловкостью. Теперь он с усилием сдержал себя и отплатил маршалу только тем, что не пригласил его с собой на прогулку. Рец дрожал с головы до пят. Все общество было сильно возбуждено. Я стоял рядом с Ажаном, пока король и его ближайшая свита не вышли из комнаты. Масса лиц, которые одинаково охотно приняли бы известие о моей казни или повышении, любезно поздравляли меня. Несмотря на все мое смущение, я заметил, что что-то творилось у маршала с Брюлем: они стояли рядом и о чем-то совещались; и я не удивился, когда Брюль протолкался сквозь толпу, наполнявшую переднюю, и с угрожающим видом обратился ко мне, прося позволения сказать несколько слов.

– С удовольствием, – ответил я, следя за ним и зная хорошо, что оба они изменники и негодяи.

– Вы опять подставили мне ножку! – сказал он слегка дрожащим голосом; дрожали и его пальцы, которыми он крутил себе усы. – Но нам не о чем говорить! Завтра в полдень я с моим мечом буду на мосту в Шаверни, за милю отсюда. Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии видеть вас там же с одним из ваших друзей?

– Будьте уверены, сударь, – отвечал я с низким поклоном, радуясь, что дело разрешалось так просто, – Я буду там самолично, так как мой посланец, – прибавил я, смело глядя ему прямо в глаза – потерпел, кажется, неудачу прошлой ночью.

Глава 3. Две женщины

Чтобы доказать маркизу Рамбулье мою искреннюю благодарность, я проводил его до дому, причем нашел, что и он был настолько же доволен собой, а следовательно, и мной.

С некоторого времени я почти полюбил его. Право, это был человек, преисполненный высоких патриотических чувств; и не легко было подыскать ему равного по уму и нравственным качествам. Ему недоставало только той природной способности возбуждать к себе сочувствие, которая придавала такое обаяние де Рони и королю, моему повелителю.

Дома меня ожидала неожиданность в виде записки, при этом никто не знал, каким образом она ко мне попала. Зато содержание записки было достаточно ясно. Она гласила:

«Милостивый государь! Если Вы согласитесь встретить меня сегодня, в 3 ч. пополудни, в садике, что перед домом Сестриц, то этим окажете услугу и Вам самим, и нижеподписавшейся Марии де Брюль».

Вот и вся записка, набросанная женским почерком. Но этого было достаточно, чтобы привести меня в крайнее смущение. Симон, проявивший живейшую радость по поводу моего спасения, убеждал меня поступить с этой запиской так же, как с приглашением на паперть собора, то есть не обращать на нее никакого внимания. Но я держался другого мнения, главным образом по трем причинам: просьба была очень пряма и определенна; время было назначено не позднее; наконец, место для свидания было выбрано не столь отдаленное, чтобы можно было опасаться какого-либо насилия, хотя в то же время оно как раз годилось для свидания, при котором нежелательно присутствие многочисленного общества. К тому же этот садик находился всего на расстоянии выстрела из лука от моей квартиры, хотя и был расположен в дальнем конце улицы Сен-Дени. Можно было найти еще много причин, по которым госпоже Брюль желательно было видеть меня, и некоторые из них близко касались меня самого. Словом, я не обратил внимания на увещевания Симона и в назначенный час отправился на место свидания – чистенькую, вымощенную площадь недалеко от улицы Сен-Дени. Вышел я на площадь узким переулком, идущим как раз от этой улицы. Место это, с возвышающимся над ним зданием Сестриц, как нельзя более подходило для созерцания; и мне пришло в голову, что моя госпожа должна была поджидать меня именно у Сестриц, так как, когда я вошел на площадь, она была еще пуста. Спустя минуту она уже стояла передо мной, хотя с улицы не проходил никто. Она была в маске; вся фигура ее была закутана в длинный плащ. Ее чудные волосы и прекрасное сложение, поразившее при нашей первой встрече в ее доме, были скрыты от меня; но я все-таки настолько ясно мог разглядеть очертания ее фигуры, чтобы безошибочно сказать, что это была именно госпожа Брюль, и никто другой. Она обратилась ко мне тоном, в котором слышались горечь и раздражение, чего я и ожидал.

– Итак, сударь, я надеюсь, вы довольны вашей работой?

– Не знаю, сударыня, в чем бы я мог упрекнуть себя. Как бы то ни было, полагаю, что вы пригласили меня не для того, чтобы упрекать за чужую вину, хотя эта вина и открылась благодаря мне.

– Зачем вы опозорили меня при всех! – возразила она, то судорожно прижимая к губам носовой платок, то снова отдергивая его.

– Сударыня! – терпеливо возразил я ей; в эту минуту я искренно жалел ее. – Вспомните хоть на одно мгновение о том, сколько зла причинил мне ваш супруг и как мелок, незначителен в сравнении с этим злом, мой поступок с вашим мужем.

– С моим мужем! – воскликнула она с таким ожесточением и страстностью, что я остолбенел. – Вы МНЕ насолили! Да, мне! Что я вам сделала, чтобы выставлять меня на посмешище, предавать меня злобе и ярости людей, не знающих ни жалости, ни сострадания? Что такого я вам сделала, сударь?

– Согласен, сударыня, – отвечал я, печально покачав головой. – Я действительно обязан дать вам удовлетворение и сделаю это, насколько будет в моей власти. Но я скажу более, – продолжал я, так как ее слова глубоко тронули меня. – По одному пункту я должен возбудить обвинение против вашего супруга. Я глубоко убежден, что он похитил женщину, находившуюся на моем попечении, не из любви к ней, но из политических расчетов, действуя в качестве поверенного другого лица.

Ее точно обухом пришибло.

– Что?.. Повторите, что вы сказали?

Я повиновался, но едва успел произнести слово, как она сорвала с себя маску и взглянула мне прямо в лицо пристально: рот ее был полуоткрыт; весь вид был какой-то напряженный. Только теперь я заметил, как сильно она переменилась за эти несколько дней. Щеки ее заметно побледнели и осунулись, под глазами были темные круги.

– Можете ли вы поклясться мне в этом? – сказала она мне наконец с худо сдерживаемым раздражением, дотронувшись своей трепещущей рукой до моего плеча.

– Это правда, – ответил я поспешно.

Она захлопала в ладоши и с выражением горячей мольбы подняла глаза к небу. В то же время на лицо ее снова возвратился прежний румянец и оно приняло то выражение здоровья и бодрости, которыми я так восхищался сначала: казалось, она действительно преобразилась в одно мгновение. Ее губы дрожали, голубые глаза увлажнились слезами. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь представлял такое сходство с Мадонной, которую чтут католики. Впрочем, перемена эта была столь же мимолетна, как внезапна и удивительна. Вдруг она, казалось, впала в изнеможение. Она закрыла лицо руками, застонала: и видно было, как из-под ее пальцев капали слезы, которые она тщетно старалась удержать.

– Слишком поздно! – прошептала она грустным тоном, поразившим меня в самое сердце. – Увы! Вы отняли у меня мужа прежнего, а возвращаете его иным. Но я знаю, что он такое теперь. Если он не любил ее прежде, то любит теперь. Слишком поздно!

Она казалась в таком изнеможении, что я принужден был помочь ей дойти до скамейки у стены, в нескольких шагах от нашего места. Здесь я должен сознаться, что не без труда и не без горьких упреков самому себе удалось мне ограничиться теми благоразумными услугами, которых в данном случае от меня требовали мой долг и ее положение. Успокоить ее относительно супруга оказалось невозможным, а утешить презрением к нему мне не позволяли ни моя скромность, ни чувство чести, хотя последнее и подвергалось сильному искушению. Впрочем, она быстро пришла в себя, снова надела маску и, обратясь ко мне, торопливо промолвила, что ей нужно сказать мне еще несколько слов.

– Вы честно поступили со мной. И, хотя у меня есть достаточно поводов ненавидеть вас, скажу вам: берегитесь! Вам удалось спастись прошлой ночью… Я знаю все: я сама и сделала тот бархатный бантик, думая переслать вам его, чтобы устроить настоящее свидание, а он воспользовался им как приманкой… Но у него есть еще средства. Итак, повторяю, берегитесь!

Я вспомнил о нашем условии с ним на завтрашний день, но ограничился тем, что сказал, наклоняясь к руке, которую она протянула мне на прощание:

– Сударыня! Очень благодарен и признателен и за ваш совет, и за ваше прощение.

Она холодно наклонилась и отдернула руку. В эту минуту я поднял голову… и увидел нечто такое, что заставило меня остолбенеть от изумления. При входе в переулок, который вел на улицу Сен-Дени, стояли два человека и наблюдали за нами. Один из них был Симон Флейкс, другой – замаскированная женщина, ниже среднего роста, одетая в амазонку, – словом, мадемуазель де ля Вир!..

Я узнал ее тотчас же. Но чувство облегчения, которое я испытывал, видя ее невредимой и в Блуа, было смешано с чувством тревоги и досады на Симона, который был так неосторожен, что заставлял ее без всякой нужды показываться на улице. Да и сам я был немного смущен, не зная, как долго она и ее спутник следили за мной. Чувство это еще более усилилось, когда, обернувшись, чтобы окончательно откланяться госпоже Брюль, я взглянул еще раз на переулок и увидел, что девушка и ее спутник уже ушли. Как меня ни мучило нетерпение, все же я не мог так вдруг, грубо покинуть женщину, не выказав ей сочувствия, после того как она поведала мне свое горе: я продолжал стоять с непокрытой головой до тех пор, пока она не исчезла в доме Сестриц. Затем я поспешил домой, рассчитывая, что мне удастся нагнать мадемуазель раньше, чем она придет. Но мне суждено было встретить новое, очень серьезное препятствие. При повороте с улицы Сен-Дени в мой переулок я услышал голос, зовущий меня по имени. Я оглянулся и увидел, что за мной бежал Бертрам, конюх маркиза Рамбулье – его доверенное лицо. Он принес мне от своего хозяина в высшей степени важное, по его словам, известие.

– Маркиз не решился довериться письму, – сказал он, отведя меня в уединенный угол. – Он заставил меня выучить сообщение наизусть. «Передай де Марсаку, что то дело, для которого он оставлен в Блуа, должно быть сделано быстро или же его вовсе не стоит делать. В том лагере что-то замышляется; я еще только не знаю наверное. Но теперь пришло время вбивать гвозди. Я знаю его усердие и полагаюсь на него».

Часом ранее я выслушал бы подобное известие с большим сомнением и недоумением. Теперь же, узнав о прибытии мадемуазель, я ответил маркизу в том же духе и, распрощавшись самым любезным образом с Бертрамом, которого глубоко уважал, поспешил домой. Я трепетал от радости, что наконец-то наступило желанное время – явилась ожидаемая мною женщина; теперь-то я мог, с честью для себя и с пользой для других, выполнить поручение, возложенное на меня господином де Рони. Не буду отрицать, что к этому чувству примешивалось и некоторое возбуждение, вызываемое мыслью о том, что я скоро снова увижу мадемуазель. Поднимаясь по лестнице, я старался представить себе ее лицо таким, каким видел его в последний раз в окне в Рони. Мне казалось, что теперь у меня уже будет путеводная звезда на будущее время, и мне уже не так легко будет попасться в сети какой-нибудь ловкой кокетки. Но и теперь, как тогда, я никак не мог прийти к удовлетворительному или разумному выводу и только снова испытывал ту же тревогу, какую чувствовал после потери бархатного бантика, который она дала мне тогда. Я постучал в дверь, ведущую в комнаты, которые приготовил для нее этажом ниже моей квартиры. Но ответа не было. Полагая, что Симон увел ее наверх, я быстро поднялся. Каково же было мое удивление и разочарование, когда оказалось, что и в этой комнате не было никого, кроме лакея, которого Рамбулье предоставил в мое распоряжение.

– Где они? – спросил я у него отрывисто, держась за ручку двери.

– Вы изволите спрашивать про мадемуазель и ее горничную, сударь? – спросил лакей.

– Да, да! – вскричал я нетерпеливо, со страхом в сердце.

– Она вышла с Симоном Флейксом тотчас же по прибытии, и до сих пор они не возвращались.

Едва он успел произнести эти слова, как я услышал, как несколько человек вошли в нижнюю комнату и стали подниматься по лестнице. Я уже не сомневался, что мадемуазель и паренек отправились домой другой дорогой и что их что-нибудь задержало: я обернулся со вздохом облегчения, чтобы встретить их. До когда гости вошли, оказалось что это были конюх господина Рони, такой же толстый, неуклюжий, с такими же выпуклыми блестящими глазами, как всегда, да двое вооруженных слуг.