Текст книги "Французский дворянин"

Глава 11. Чума и голод

Пока Мэньян был занят своим делом, я послал двух человек привести наших лошадей, бегавших на свободе в долине, а коней Брюля отвести в надежное место, подальше от замка. Я также велел заложить ворота во двор и поставить у них четырех человек, чтобы нас не захватили врасплох, чего, впрочем, я менее всего боялся с тех пор, как наших врагов осталось только 8 и они могли бежать только через эту дверь. Я все еще был занят своими распоряжениями, когда ко мне подошел Ажан. Сознавая услугу, которую он оказал лично мне, я обратился к нему с похвалами его храбрости. Вся сдержанность молодого человека исчезла в бою: лицо его пылало гордостью. Слушая меня, он мало-помалу успокаивался, и когда я кончил, смотрел на меня по-прежнему холодно и недружелюбно.

– Я очень благодарен вам, – сказал он, кланяясь. – Но осмелюсь спросить, что же будет дальше, месье де Марсак?

– У нас выбора нет: мы можем взять их только измором.

– Но что будет с дамами? – опять спросил он, слегка вздрагивая.

– Им придется страдать меньше, чем мужчинам. Поверьте, мужчинам долго не вытерпеть голода.

– Хорошо, но пока они сдадутся, какие думаете вы принять меры, чтобы оградить женщин от насилия?

– Это мы увидим, когда вернется Мэньян, – ответил я довольно самоуверенно.

Как раз в эту минуту явился и наш конюший с известием, что выбраться с противоположной стороны крепости было немыслимо. Я все-таки распорядился, чтобы один из солдат постоянно ездил дозором вокруг холма, дабы предупредить нас о всякой попытке нападения извне. Едва я успел отдать это приказание, как явился оставленный на часах у ворот и сказал, что Френуа желал бы переговорить со мной насчет Брюля.

– Где же он?

– Там, у внутренних ворот. Он пришел с переговорным значком.

– Передай ему, что я не намерен вести переговоры ни с кем, кроме самого Брюля. Кроме того, скажи ему, что если хоть один волос упадет с головы тех двух дам, которые вверены его попечению, я перевешаю их всех до единого, начиная с самого Брюля, кончая последним лакеем. Так и передай ему, слышишь? Да прибавь, чтобы он помнил это: не то, клянусь Богом, я исполню свое обещание!

Солдат молча поклонился и вышел. Мы с Ажаном и Мэньяном остались за воротами, уныло глядя на расстилавшуюся перед нами долину и мрачную даль леса, через который мы проезжали утром. Я больше не смотрел по направлению леса, Мэньян – упорно вглядывался в зеленеющую поверхность долины, будто ища там чего-то. Без сомнения, в эту минуту каждый из нас был занят своими мыслями. Так по крайней мере было со мной. Погруженный в радостные размышления об успехе нападения, я сначала вовсе не обратил внимания на мрачность нашего конюшего, когда же заметил его тревогу, тотчас спросил, в чем дело.

– Мне вот это очень не нравится, ваше сиятельство, – ответил он, указывая рукой на долину.

– Да что же там такого?

– Вот этот голубоватый туман, – пробормотал он с легкой дрожью в голосе. – Вот уж с полчаса, как я наблюдаю за ним. Он очень быстро охватывает всю местность.

Я сердито закричал на него, обругав полоумным и трусом; Ажан тоже горячо выбранился. Однако я сам невольно содрогнулся, вглядевшись пристальнее: по всей долине стлался такой же голубоватый туман, какой был вчера целый день и из которого нам удалось выбраться лишь при наступлении ночи. Невольно мы оба начали следить, как он постепенно охватывал все большее и большее пространство, окутывая сначала мелкие кустарники и деревца, затем верхушки деревьев, наконец, застилал воздух от солнечных лучей. При виде этой картины я, сознаюсь, и сам содрогнулся: вообще чувство оторопи передается, когда видишь, как крепкий, храбрый человек дрожит, словно последний трус. И вот теперь, когда наши усилия уже почти увенчались успехом, явилось нечто новое, чего мы не приняли в расчет, нечто такое, от чего я не мог уже уберечь и спасти ни себя самого, ни остальных.

– Глядите! – глухо прошептал Мэньян, снова указывая куда-то пальцем. – Вон там ангел смерти! Когда он поражает по одному, по два человека, он невидим, но когда валятся сотни и тысячи его жертв, тень от его крыльев становится видна людям простым глазом.

– Молчи, дурак! – сердито ответил я ему, раздраженный его болтовней, а тем более удручающим впечатлением, которое произвели на меня последние его слова, несмотря на очевидную их нелепость. – Ведь ты же бывал в битвах. Разве ты видел там какого-нибудь ангела смерти? Где же он тогда был? Спрятан в каком-нибудь мешке, что ли? Полно, брось эту дурь! Лучше пойди да посмотри, какая у нас с собой провизия. Может быть, надо послать еще за чем-нибудь?

Он ушел с мрачным видом. Я поглядел ему вслед. Зная его твердость и безграничную преданность, я нисколько не опасался измены с его стороны; но здесь были и другие необходимые для нас люди, в которых я вовсе не был так уверен. Тревожное известие успело, по-видимому, достигнуть и их: тут господствовала тревога. Обернувшись, я увидел, что солдаты с бледными лицами стояли группами по два-три человека и, указывая куда-то пальцами, переговаривались и глядели в том направлении, откуда стлался туман. Выражение оторопи отражалось в их растерянных взглядах. Люди, которые за час до того бесстрашно прошли под самым огнем неприятеля, смело глядя в глаза смерти, стояли теперь бледные, боязливо вглядываясь вдаль, и, подобно затравленным зверям, искали убежища. Казалось, сам воздух был весь пропитан страхом. Одни перешептывались о неестественной жаре и, глядя на безоблачное небо, старались отыскать тенистый уголок; другие смотрели на расстилавшийся вдали лес как на защиту от нашего высокого холма, принимавшего, в их болезненных глазах, вид мишени для всех стрел ангела смерти.

Я сразу понял всю опасность такой оторопи и старался чем-нибудь занять своих людей, чтобы привлечь их мысли к неприятелю и его замыслам. Но скоро оказалось, что опасность гнездилась и здесь. Мэньян, подойдя тихонько ко мне, сообщил с важным видом, что один из воинов Брюля отважился выйти из засады и вступил в переговоры с нашим часовым у ворот. Я тотчас же вышел вперед и прервал их беседу, пригрозив солдату убить его на месте, если он не скроется, пока я сосчитаю до десяти. Но достаточно было взглянуть на мрачные, оробевшие лица наших, чтобы убедиться, что зло уже было посеяно. Мне ничего не оставалось, как намекнуть Ажану и поставить его на страже у наружных ворот с пистолетами наготове.

Немало тревожил меня также вопрос о съестных припасах. Я не решался ни отлучиться сам, ни доверить это дело другому. Так на деле мы, осаждающие, сами очутились в положении осажденных. Появление тумана и наступившая оторопь заставили позабыть обо всем остальном. Мертвое молчание в долине, трепетанье в горячем воздухе листьев в лесу, охватывавшем ее зеленым кольцом, уединенность местности – все усиливало общий ужас. Несмотря на все мои усилия и щедро расточаемые угрозы, мои солдаты понемногу покидали свои посты и собирались небольшими кучками у ворот. Передавая здесь друг другу свои впечатления, они только расстраивали себя взаимно. Они доходили уже до того, что при первом слове «чума!» готовы были сесть на коней и ускакать куда попало. Очевидно, я мог полагаться только на себя да, пожалуй, еще на троих лиц, и в том числе – я должен засвидетельствовать это – на Симона Флейкса. При таком положении дел я, естественно, весьма обрадовался, услышав, что Френуа снова хочет говорить со мной. Я уже не думал о соблюдении военных обычаев: опасаясь, как бы враг не заметил упадка духа у моих людей, я сам поспешил встретить его.

Одного взгляда на Френуа и первых пошлых приветствий, которыми я обменялся с ним, было для меня достаточно, чтобы убедиться, что и его успела уже обуять оторопь, и, пожалуй, даже еще в больших размерах. Грубое лицо его, которое никогда не было привлекательным, покрытое красными пятнами от волнения и мокрое от пота, казалось теперь прямо отвратительным. Его налитые кровью глаза, встретившись с моими, приняли испуганное и вместе злобное выражение, как у зверя, попавшегося в западню. Хотя он и начал с того, что громко выругался, но видно было, что вся его храбрость и нахальство пропали. Он говорил тихо; руки его тряслись. Видно было, что он готов был ускользнуть от меня и попробовать спасения в бегстве. С первых же его слов я понял, что он сознавал свое положение.

– Месье де Марсак! – сказал он, визжа, как дворняжка. – Вам ведь известно, что я человек храбрый.

Этих слов мне было достаточно, чтобы убедиться; что он снова задумал какую-нибудь пакость. И я принял свои меры в ответ.

– Раньше я знал вас за человека жестковатого при случае, – сухо сказал я. – А вы бывали и довольно сговорчивы.

– Только когда дело шло о вас! – воскликнул он, сопровождая свои слова новым ругательством. – Ведь ни один человек, состоящий из плоти и крови, не в состоянии вынести этого, да и сами вы не могли бы! Я сам здорово поистрепался, стараясь угодить то тому, то другому. Предложите мне теперь только хорошие условия. Понимаете, де Марсак? – прошептал он чуть слышно. – Хорошие условия – и вы получите все, чего желаете.

– Вам будет дарована жизнь и свобода отправляться на все четыре стороны; но раньше вы должны представить мне обеих дам невредимыми. Вот мои условия! – холодно ответил я.

– Но что же получу я? – спросил Френуа робко.

– Вы?.. То же, что и другие. Впрочем, пожалуй, ради старого нашего знакомства я готов сделать для вас исключение: если вы доставите дамам хоть какой-нибудь повод жаловаться, я прикажу повесить вас первого.

Он попробовал было шуметь и требовать денег или хоть своей лошади; но я уже решил вознаградить своих спутников, дав каждому по коню. Кроме того, я прекрасно знал, что это была последняя вспышка с его стороны: в действительности он решил уступить. Дальнейшие события показали, что я был вполне прав: Френуа согласился сдаться на моих условиях.

– Хорошо, но как же мы будем с Брюлем? – спросил я, желая выведать, имеет ли он полномочия вести переговоры обо всем. – Что с ним теперь?

Он нетерпеливо посмотрел на меня.

– Ступайте и поглядите сами, – сказал он с отвратительной усмешкой.

– Нет, друг мой, – ответил я, покачав головой. – Так у добрых людей не делается. Ведь вы нам сдаетесь: так относитесь к нам с полным доверием. Приведите сюда дам, чтобы я мог лично поговорить с ними: тогда я уведу отсюда моих людей.

– Черт побери! – воскликнул он глухим голосом, в котором слышалось столько страха и вместе с ним ярости, что я попятился от него. – Именно этого-то я и не могу сделать.

– Не можете! – воскликнул я, невольно содрогаясь от ужаса. – Почему же не можете? Да слышите вы меня или нет? – И, вдруг вообразив себе, что с нашими дамами случилось что-нибудь, я бросился на Френуа и с таким бешенством оттолкнул его, что он схватился за меч.

– Да ну вас! Ишь как вас разобрало! Успокойтесь, говорю вам. Ничего нет. Мадемуазель цела и невредима, а мадам была бы тоже здорова, если бы только она была в своем уме. А что она изволила немного спятить с ума, так в этом уж мы не виноваты. Но у меня нет ключа от комнаты: он в кармане у Брюля.

– Так, – холодно ответил я. – А где же Брюль?

– А вот слушайте! – отвечал Френуа, отирая пот со лба и придвигая ко мне свое бледное отвратительное лицо. – У него чума!

Это известие так поразило меня, что несколько мгновений я молчал.

– Ш-ш… – продолжал Френуа, кладя мне на плечо свою дрожащую руку. – Если б мои люди знали это (а не видя Брюля, они уже начали подозревать), они взбунтовались бы против нас, и тогда сам черт не мог бы удержать их здесь. Мне теперь приходится изворачиваться точно между подводными камнями. Мадам вместе с ним, и дверь заперта. Мадемуазель в комнате наверху, и дверь также заперта. А все ключи у него. Что же я могу сделать? – воскликнул он голосом, в котором слышались ужас и отчаяние.

– Достать ключи, – ответил я внезапно.

– Что? Достать от него? – пролепетал несчастный трепещущим голосом и сам содрогаясь всем телом. – Господи, да я и глядеть-то на него боюсь! Ведь чума особенно пристает к полным людям… Да я помру тогда сегодня же к ночи! Ей-Богу, правда… Вот вы, де Марсак, не толсты. Если бы вы согласились пойти со мной, я увел бы как-нибудь оттуда своих людей, а вы могли бы пойти и достать у него ключи.

Его ужас, не поддающийся описанию, окончательно убедил меня, что он говорил правду. Мало того, тот же страх сообщился и мне. Взглянув на лицо Френуа, я почувствовал, что и сам побледнел; однако чувство самоуважения, свойственное каждому человеку известного происхождения и отличающее его от толпы, спасло меня и на этот раз. Я быстро овладел собой и сообразил, что мне следовало делать.

– Подождите немного, – сказал я сурово. – Я сам пойду с вами.

Он должен был согласиться и ждал, не скрывая своего нетерпения, пока я послал за Ажаном и сообщил ему о своих планах. Я не счел нужным входить в подробности или упоминать о болезни Брюля, тем более, что нас слушали несколько солдат. Я заметил, что молодой человек выслушал мои приказания с недовольным видом, но привыкнув за последнее время к переменам в нем и впав уже не раз в заблуждение относительно его нрава, я не придал этому никакого значения. Мы вместе с Френуа прошли через двор, поднялись по наружной лестнице и вошли в дом через крепкую дубовую дверь. Здесь я должен отдать должное Френуа, заявив, что он пришел ко мне поневоле. Стоявшие в комнате трое человек, завидев меня, взяли на караул, четвертый же, стоявший у соседнего окна, бросился ко мне с криком облегчения. С той минуты, как я переступил порог, оборона башни была на самом деле окончена: я мог бы даже, если бы нашел это согласным с честью, позвать своих людей и поставить их для охраны у входа. Но я решил не терять времени и прошел прямо к витой каменной лестнице, между толстыми каменными стенами. Здесь Френуа остановился и, указав наверх и побледнев, пробормотал:

– Дверь налево.

Приказав ему дождаться меня здесь, я осторожно взобрался по лестнице до самого верха, при помощи тусклой лучины отыскал дверь и попробовал отворить ее. Она оказалась запертой. Из комнаты доносился стон и сдерживаемый плач; затем послышались шаги, точно двое человек подошли к самой двери. Я постучал, а сердце мое билось так сильно, словно хотело выскочить из груди.

Наконец из-за двери раздался совершенно незнакомый мне голос, спросивший: «Кто там?»

– Друг, – ответил я, стараясь говорить возможно тише, чтобы меня не могли услышать внизу.

– Друг! – раздалось в ответ мне из-за двери; и в слове этом слышалось чувство глубокой горечи и озлобления. – Вы ошиблись: у нас нет друзей.

– Это я, де Марсак! – воскликнул я уже более требовательно, снова постучав в дверь. – Мне надо видеть Брюля. И немедленно.

За дверью послышалось громкое восклицание, затем звук отворяемого тяжелого засова, и госпожа Брюль, приотворив немного дверь, выглянула в образовавшуюся щель.

– Что вам угодно? – спросила она подозрительно.

Хотя я и был готов увидеть именно ее, однако невольно отшатнулся, пораженный разительной переменой в ее наружности, заметной даже при тусклом свете лучины. Голубые глаза ее сделались как будто больше и приобрели печальное и суровое выражение; под ними были большие темные круги. Лицо ее, всегда столь свежее и румяное, было теперь какого-то землистого цвета и носило следы обильных слез; волосы также утратили прежний свой золотистый оттенок.

– Что вам угодно? – повторила она, глядя на меня злобно.

– Видеть его.

– Но ведь вы знаете: он…

Я сделал утвердительный знак головой.

– И вы все-таки хотите войти? Боже мой! Но хоть поклянитесь мне, что не причините ему вреда.

Я исполнил ее желание, и она отворила дверь. Но не успел я дойти до середины комнаты, как она снова очутилась передо мной и преградила мне путь к постели, где лежал умирающий. Я остановился и молча глядел, как он корчился в предсмертных судорогах. Черты лица его при сером свете жалкой комнаты были вдвойне бледны и искажены. Госпожа Брюль склонилась над своим супругом, точно желая своим телом защитить его от меня. Картина эта расстроила меня до слез, особенно когда я вспомнил, как Брюль обращался со своей женой и почему он попал сюда. Комната эта была тюрьмой, с полом, усыпанным известью, и с бойницами вместо окон; но на этот раз пленницу удерживали здесь не цепи, а нечто другое, покрепче всяческих оков. Она могла уйти, но женская любовь, которую не могли убить ни старые его обиды, ни настоящая опасность, приковывали ее к его смертному одру. Эта картина наполнила мою душу чувством благоговения и жалости к госпоже Брюль. Проникнутый почтением к ее самоотверженности, я на минуту забыл об опасности, которой так страшился, поднимаясь сюда. Я явился сюда со своей личной целью, вовсе не думая о помощи несчастному больному. Но, как мне приходилось наблюдать не раз, добрый пример действует заразительно. Я невольно призадумался, как бы помочь несчастному, взять на себя часть забот его жены, на которые он имел так же мало прав, как и на мои услуги. Я знал, что при одном слове «чума» она была бы покинута всеми или почти всеми. Это внушило мне мысль прежде всего увести мадемуазель подальше отсюда и затем уже подумать о том, какую помощь могу я оказать здесь. Я собирался уже изложить госпоже Брюль мои намерения, как вдруг с Брюлем сделался новый, сильнейший припадок, вызванный, вероятно, возбуждением от моего присутствия, хотя с виду он был в бессознательном состоянии. Жена снова засуетилась около него; но силы ее уже почти истощились. Я не мог спокойно глядеть на ее мучения: не успев отдать себе ясного отчета в том, что делаю, я схватил Брюля за плечи и, после недолгой борьбы, снова уложил его в постель. Госпожа Брюль поглядела на меня странным взглядом, значения которого я не мог уловить.

– Зачем вы пришли сюда? – воскликнула она наконец, дыша порывисто. – Именно вы, из всех остальных? Он ведь никогда не был вашим другом!

– Да, сударыня; и я никогда не был его другом, – отвечал я, почувствовав новый прилив враждебного чувства.

– Так зачем же вы здесь в таком случае?

– Я не мог послать никого из своих людей; а мне необходим ключ от верхней комнаты.

При упоминании о верхней комнате, она отшатнулась от меня, точно я ударил ее, и поглядела на мужа с тем же странным выражением лица, с которым раньше смотрела на меня. Имя де ля Вир напомнило ей, без сомнения, о дикой страсти, которую питал ее супруг к этой девушке и о которой она на время позабыла. Она страшно побледнела, но не сказала ни слова, затем отыскала свое платье, висевшее над постелью, и, пошарив в кармане, вытащила ключ. Протягивая его мне, она промолвила с вынужденной улыбкой:

– Возьмите ключ и выпустите ее. Возьмите и отворите ей сами. Вы уже так много сделали для нее, что должны сделать и это.

Я взял ключ и, торопливо поблагодарив ее, направился к двери, намереваясь пройти прямо наверх и освободить девушку. Я взялся уже за ручку двери, которую г-жа Брюль, в своем возбуждении, забыла запереть, как вдруг услышал позади себя поспешные шаги. Г-жа Брюль схватила меня за плечо и воскликнула со сверкающим взором:

– Вы сумасшедший! Разве вы хотите убить ее? Ведь теперь, пройдя отсюда прямо к ней, вы заразите и ее чумой! Я сама – Господи прости! – пожелала послать вас туда! А мужчины ведь так глупы, что вы и вправду пошли бы.

Я вздрогнул, ужаснувшись собственной глупости. Да, она была права. Еще минута – и я пошел бы туда: и было бы уж поздно осознавать все и упрекать себя. Я не находил слов, чтобы и упрекнуть ее за ее слабость, и вместе возблагодарить ее за своевременное раскаяние. Я молча повернулся и вышел из комнаты с переполненным сердцем.

Глава 12. Попался!

Едва я вышел из дверей, как наткнулся на Ажана. В другое время я потребовал бы у него объяснения, как он смел покинуть свой пост. Но в данную минуту я был вне себя и при виде него не способен был думать ни о чем, кроме того, что это как раз человек, который мне нужен. Я протянул ему ключ и просил его немедленно выпустить мадемуазель де ля Вир и увести ее отсюда.

– Не давайте ей оставаться здесь ни минуты! Отведите ее на то место, где мы встретили дровосеков. Вам нечего бояться сопротивления с ее стороны.

– А Брюль? – спросил Ажан машинально, взяв у меня ключ.

– Об нем уже больше нечего говорить, – ответил я, понизив голос – С ним покончено: у него чума!

– Но что же сталось с госпожой Брюль?

– Она при нем.

Этот простой ответ так подействовал на него, что он вздрогнул и едва не схватил меня за рукав.

– При нем? – повторил он едва слышно. – Как же так?

– Да где же ей, по-вашему, быть? – спросил я, позабыв, что в первую минуту, увидев обоих супругов Брюль вместе, я и сам был тронут и поражен не менее Ажана. – Кому же и быть при нем, как не ей? Ведь он ее муж.

Он с минуту молча глядел на меня, затем повернулся и начал медленно взбираться по лестнице.

Я глядел ему вслед, стараясь уяснить себе его волнение. Неужели его привлекала не мадемуазель, а сама госпожа Брюль?.. А если так, то нетрудно было догадаться и о том, к каким выводам мог он придти, услышав, что мадам ночью была у меня в комнате. Ночью у меня в комнате!.. Ну да: с той минуты и произошла в нем та разительная перемена. Тогда-то из веселого юноши он превратился в грубого, угрюмого детину, с которым сладить было так же трудно, как с необъезженным жеребцом. Теперь я понял также, почему он отшатнулся от меня и отношения между нами сделались так натянуты. Мне стало смешно при мысли, до какой степени он мог обмануться насчет своего чувства и как он едва не ввел и меня в заблуждение. Но мои размышления внезапно были прерваны криком и шумом снаружи, точно призывавшим к тревоге; затем они быстро перешли в общий дикий, яростный гул. Мне показалось, что я различил голос Мэньяна; я быстро побежал по лестнице, стараясь отыскать какую-нибудь щель, чтобы наблюдать за происходившим. Но ничего подобного не нашлось, а беспокойство мое достигло крайней степени: я выбежал на двор. К великому моему удивлению, и тут не было никого – ни моих, ни врагов: царило молчание, точно на покинутом поле битвы. Я перебежал через двор и бросился к внешней башне, но у ворот не было никого. Только выскочив из ворот и добежав до вершины холма, куда мы взобрались с таким трудом, я мог разобрать, в чем дело.

Внизу, подо мной, целая толпа людей, давя и перегоняя друг друга, бежала сломя голову, к подножию холма, к лошадям. Одни испускали неистовые крики, другие бежали молча, вытягивая руки, между тем как ножны били их по бедрам. Спутанные лошади стояли табуном у опушки леса и по необъяснимой небрежности были оставлены без присмотра. Впереди всех бежал Френуа; около него вплотную толпились его люди; немного поодаль бежал Мэньян, размахивая мечом и испуская, при каждом взмахе, неистовые угрозы. Я понял все. Очевидно, Френуа и его спутники, испуганные всеобщей оторопью, а также грозившей им опасностью лишиться своих лошадей, воспользовавшись моим отсутствием, удрали от Мэньяна. Мне ничего не оставалось делать, как только спокойно выжидать, чем все это кончится. Ждать мне пришлось недолго. Угрозы Мэньяна возымели, наконец, действие на беглецов. Ничего не действует на людей более печальным образом, чем бегство. Солдаты, которые только что непоколебимо выдерживали целый ряд неприятельских залпов, побегут, как бараны, и дадут перерезать себя, если хотя бы часть из них покажет тыл. Так было и теперь. Люди Френуа были, вообще-то, народ крепкий, здоровый, даже мужественный; но раз обратившись в бегство, они уже не могли найти в себе достаточно сил, чтобы остановиться и вступить в бой. Со страха им казалось, что Мэньян совсем близко от них, а лошади далеко, тогда как на деле было как раз наоборот. Мало-помалу все рассыпались и словно зайцы улепетывали в лес. Только один Френуа, бежавший впереди всех, успел добраться до лошадей и, перерезав путы у ближайшей к нему, вскочил ей на спину. Затем он попытался спугнуть остальных коней, чтобы те сами разорвали свои путы; но это ему не удалось. Видя, что Мэньян, пылая ненавистью, направляется прямо к нему, он пустил лошадь во весь опор и скрылся в чаще леса. Вполне довольный таким исходом, так как наша беспечность могла бы обойтись нам очень дорого, я уже собирался оставить свой наблюдательный пост, как вдруг увидел, что Мэньян вскочил на лошадь и приготовился гнаться за Френуа. Я решил наблюдать за борьбой до конца: с моего места благодаря его возвышенному положению смотреть было очень удобно.

Оба противника были грузны. Вначале Мэньян не имел никакого перевеса: расстояние между обоими оставалось то же. Но когда они проскакали сотни две ярдов, Френуа не посчастливилось: лошадь его попала на мягкую почву. Это дало Мэньяну, успевшему обойти это место, некоторый перевес: гонка приняла захватывающий интерес. Мэньян, ехавший на Сиде, медленно, но все нагонял противника: мало-помалу расстояние между ними уменьшилось до 15, до 10 шагов. Френуа, видя, что опасность приближается, усиленно погонял лошадь и беспрестанно оглядывался назад. У него не было хлыста: я видел, как он колол бок лошади концом своего меча. Несчастное животное, собрав последние силы, ринулось вперед: несколько минут казалось, что ему удастся ускакать. Он повторил свою уловку, но на этот раз с иным концом. Его конь вдруг упал на колени, сделал последнее усилие подняться и грохнулся уже всем туловищем. В самом падении его было что-то, напомнившее мне приключение со мной по дороге в Шизэ. Я повнимательнее вгляделся в лошадь, которой наконец удалось встать на ноги, и узнал Матфеева Гнедка – коня с норовом.

Прикрыв глаза рукой, я с возрастающим любопытством следил за этой картиной. Вижу, Мэньян, который уже соскочил с лошади, наклонился и точно рассматривал что-то на земле; затем он снова выпрямился во весь рост. Но Френуа уже больше не поднялся. Мне не трудно было догадаться, что с ним произошло. Не без содрогания вспоминаю я, как он при помощи той же самой лошади хотел подвести меня и как безжалостно он покинул ее хозяина, Матфея. И вот благодаря столь удивительному стечению обстоятельств (люди называют это случайностью) Провидение привело его сюда и внушило ему выбрать себе именно эту самую лошадь из дюжины!

Мои предположения сбылись: Френуа сломал себе спину. Он был уже мертв, когда Мэньян сообщил об этом одному из моих солдат, тот – другому, пока наконец это известие не дошло до меня. Печальная новость вызвала во мне тяжелые, но вместе с тем и приятные воспоминания. Я вспомнил о Сен-Жане, о Шизэ, о домике на улице д'Арси… Размышления мои были прерваны послышавшимися сзади голосами. Я обернулся: передо мной стояли мадемуазель и Ажан. Рука девушки все еще была на перевязи. Платье, которое она не меняла со дня отъезда из Блуа, было изорвано и загрязнено. Волосы спутались и висели беспорядочными прядями. Кроме того, она немного хромала. Усталость и страх согнали румянец с ее щек: вообще вид ее был столь жалкий и несчастный, что я испугался и подумал, уж не схватила ли и она чуму. Но как только она заметила меня, щеки, даже лоб и шея ее побагровели румянцем. С минуту она молча смотрела на меня, затем, когда я поклонился ей, порывисто рванулась вперед: если бы я не отступил назад, она схватила бы меня за руки. Сердце мое переполнилось счастьем. Как ребенок, готов я был прыгать от радости, внушенной мне этим румянцем. Я позабыл всю свою ревность к Ажану и думал только, что не следует тревожить ее известиями о Брюлях.

– Мадемуазель! – сказал я серьезно, кланяясь, но в то же время отступая назад. – От всего сердца благодарю Господа Бога за ваше спасение. Один из ваших врагов лежит здесь в беспомощном состоянии, другой уже мертв.

– Я должна думать не о своих врагах, – быстро отвечала мадемуазель, – но о Боге, о котором вы сами, и вполне справедливо, напомнили мне, а затем – о моих друзьях.

– Прекрасно! – заметил я также живо. – Тем не менее прошу, отложите изъявление благодарности друзьям до другого раза; а теперь идите поскорей, отправляйтесь с Ажаном в лес. Он сделает все, чтобы предоставить вам возможные удобства.

– А вы сами, сударь? – спросила она с обворожительным смущением.

– Я пока должен остаться здесь.

– Зачем? – она слегка нахмурила брови.

Я не знал, как ответить ей, и в замешательстве начал фразу очень неудачно.

– Кто-нибудь должен остаться с мадам, – буркнул я.

– С ней?! Разве она нуждается в помощи? В таком случае, я останусь с ней.

– Боже сохрани!

Не знаю, как поняла она мои слова, но только лицо ее вдруг утратило ласковое выражение и стало строгим. Она сделала несколько шагов по направлению ко мне; но я, помня о заразе, которую, так сказать, носил с собой, быстро попятился.

– Не подходите ко мне, мадемуазель! – пробормотал я. – Прошу вас, не подходите!

Она взглянула на меня с недоумением и досадой, затем отошла в сторону и насмешливо кивнула мне головой.

– Хорошо, сударь! – гордо воскликнула она. – Пусть будет по-вашему. Месье Ажан, если вы не боитесь меня, может быть, согласитесь проводить меня вниз?

Я молча стоял и глядел, как они спустились с холма, утешая себя мыслью, что не сегодня – завтра, во всяком случае не более, как через несколько дней, все наладится. Смотря ей вслед, я заметил, что по мере того, как расстояние между нами увеличивалось, она замедляла шаг. Я продолжал утешать себя радужными мечтаниями: «Вот пройдет несколько дней, быть может, даже всего несколько часов – и все пойдет хорошо!» Солнце, сиявшее на западе во всем блеске, казалось мне теперь лишь слабым отражением того лучезарного света, который на несколько мгновений озарил мою душу, давно уже привыкшую к мрачным картинам и к холоду пренебрежения.

Прибытие Мэньяна положило конец моим приятным размышлениям. Конюший, задыхаясь от восхождения на холм, подошел ко мне и со смущенным видом доложил, что лошади были все налицо, но не хватало четырех наших людей, улизнувших, вероятно, вместе с беглецами. То были два лакея Ажана и двое слуг, которых нам дал Рамбулье. Так, кроме Симона Флейкса, остались только те трое людей, которых Мэньян взял с собой из Рони. Но счастливый оборот, который приняли теперь наши дела, позволял нам не обращать внимания на это обстоятельство. Я сообщил Мэньяну (он побледнел), что у Брюля чума и он, по всей вероятности, скоро умрет. Затем я приказал ему устроиться для ночлега в лесу, у подножия холма, распорядиться, чтобы для девушки достали чего-нибудь поесть из того дома, где мы ночевали накануне, и вообще позаботиться о возможных удобствах для нее.

Он слушал меня с изумлением, и, когда я кончил, тревожно спросил, что же я сам намерен делать.