Текст книги "Французский дворянин"

Закат солнца – великое благодеяние для моих спутников, так как с ним исчез туман, возбуждавший в них суеверный ужас, – застал нас в дороге: мы ехали по холмистой местности, изрезанной глубокими долинами и покрытой дубовыми рощами. Последние лучи солнца скоро исчезли, а вместе с ними и последняя надежда настигнуть Брюля до ночи. Мы едва успели добраться до крутого, почти отвесного обрыва, как очутились в полной темноте. Спускаться приходилось по узкой, крутой тропинке, где проходить можно было только гуськом. Под нами во рву шумел поток, довольно быстрый и многоводный, насколько можно было судить по доносившемуся шуму воды. Как раз у того места, где, как нам казалось, должен быть переход или переправа через этот поток, мы заметили одинокий огонек, сиявший в темноте. Идти вперед было невозможно: дорога становилась все круче и круче. Я приказал Мэньяну сойти вниз и отыскать проводника, который мог бы провести нас к тому домику, в котором виднелся свет. Он повиновался и исчез в окружавшей нас непроглядной темноте, но вскоре вернулся с фонарем в руке в сопровождении какого-то крестьянина. Я уже собирался просить его отыскать нам брод или хоть такое место, где мы могли бы поставить на время наших лошадей, но Мэньян радостно закричал мне, что принес известия.

– Какие известия?

– Говори ты… дубина! – сказал Мэньян, ставя фонарь так, чтобы он освещал дикое лицо селянина с взъерошенными волосами. – Скажи же его сиятельству, что говорил мне. Да ну, говори наконец, или я сдеру с тебя живого кожу!

– Другой такой же отряд, как ваш, перешел здесь речку вброд за час до заката солнца, – ответил тот, глядя на нас бессмысленными глазами. – Я увидел их и спрятался. Они долго спорили перед тем, как переходить речку, потом некоторые перешли, а некоторые так и остались.

– Были с ними женщины? – спросил вдруг Ажан.

– Две, ваше сиятельство; только они ехали верхом, как мужчины. Они-то не решались перейти речку, боясь чумы, и поехали к западу, по дороге в Сен-Ролтье.

– Сен-Ролтье! – сказал я. – Где же это? Где дорога туда?

Но все познания нашего проводника ограничивались его селом и ближайшими окрестностями. Я хотел уже велеть ему проводить нас и показать дорогу вниз, но Мэньян сказал, что этот крестьянин знает кое-что еще.

– Что ж он знает?

– Он слышал, как они говорили, где будут ночевать сегодня.

– Да? – воскликнул я. – И где же они собираются ночевать?

– В старом полуразвалившемся замке, в двух лигах отсюда, не доходя Сен-Ролтье, – ответил Мэньян, забывая от радости и свой страх, и чуму. – Что вы скажете на это, ваше сиятельство? Верно я говорю, олух? – продолжал он, обращаясь к мужику. – Да говори же, дубина, или я изжарю тебя на медленном огне!

Я так и не дождался ответа: соскочив с лошади, я взял ее под уздцы и нетерпеливо крикнул мужику, чтобы он показал нам дорогу вниз.

Глава 10. Замок на холме

Уверенность в том, что Брюль и его пленники недалеко, и возможность скорой схватки помогли самым трусливым из моих спутников преодолеть оторопь. После нескольких часов бешеной скачки мы добрались до глубокого русла потока. Спутники мои, хранившие до того глубокое молчание, внезапно оживились, начали покрикивать на лошадей и мало-помалу перешли к общей перебранке. Это дало мне возможность обдумать, что лучше – ускорить или отложить нападение. Нас было одиннадцать, наших врагов, в крайнем случае, двенадцать. Это небольшое превосходство сил ничуть не беспокоило бы меня днем, тем более что Мэньян стоил двух; но труднее предвидеть случайности ночного нападения. Следовало принять во внимание также опасность, которая могла грозить дамам в этой темноте и суматохе, особенно в случае сомнительного исхода борьбы. Словом, не доходя еще до конца лощины, я решил отложить нападение до утра.

Я предложил несколько вопросов жителям находящегося у брода домика: полученные ответы еще более укрепили меня в моем намерении. Оказалось, что дорога, по которой следовал Брюль, шла по берегу реки вдоль лощины и днем была очень трудна, а ночью и совсем непроходима. Замок, о котором упоминал Брюль, лежал за две лиги от дороги, в суровой лесистой местности. Когда я объявил свое решение, Фаншетта набросилась на меня с пылающим от гнева лицом. Протолкавшись вперед, к фонарям, она накинулась на меня с непостижимым ожесточением.

– Что же это такое! – кричала она. – Вы считаетесь дворянином, а сами сидите здесь и допускаете убийство моей госпожи! И это всего за лигу от вас? Что?.. За две лиги? Гроша не стоят ваши две лиги! Я бы их прошла босиком, чтобы устыдить вас. И вы еще называетесь людьми, а терпите что! Все вы подлецы и тунеядцы! Дайте мне столько женщин – и я…

– Успокойся, красотка! – сказал Мэньян своим басом. – Сама решила ехать с нами, ну, так и повинуйся, как и все! Иди и смотри за провизией, пока не случилось с тобой чего похуже.

– Смотри за провизией!.. Вы только об этом и думаете! Вам бы только нажраться и напиться! Все вы бездельники, пьяницы! – кричала она пронзительным голосом. – Черт бы вас всех подрал!

– Молчать! – рявкнул Мэньян. – Не то, берегись! За последнее слово мне бы ничего не стоило спустить тебя в воду. Уходи, слышишь? – продолжал он, схватив ее за плечо и толкая к дому. – Иди, пока цела! У нас строгие правила, и ты познакомишься с ними, если не замолчишь.

Я слышал, как она уходила плача, и не без угрызений совести оставался безучастным зрителем такой преданности, которая, казалось, была гораздо сильнее моей. Люди один за другим уходили, чтобы присмотреть за лошадьми и выбрать себе место для ночлега. Только я да Ажан остались у фонаря, который висел на кухне над дверью. Шум волн, накатывающихся по отмели, и темнота, скрывающая все, кроме небольшого пространства, освещенного фонарем, казалось, отделяли нас от всего остального мира. Я взглянул на молодого человека, который не произнес ни слова за весь день, и не мог угадать по его виду, одобрял ли он мою осторожность или нет. Он стоял, избегая моего взгляда, со скрещенными руками, откинув голову и не стараясь скрыть своего неудовольствия. И без того раздраженный Фаншеттой, я при виде Ажана, упорно хранившего молчание, окончательно потерял терпение и дал волю своему гневу:

– Вы, кажется, не одобряете моего решения, месье Ажан?

– Ваше дело повелевать, сударь.

Я должен был принять во внимание тревогу, которая заставила его так измениться, что я просто не узнавал в нем прежнего веселого, молодого франта, должен был вспомнить, что он был молод, а я стар, и что мне следовало быть терпеливым. Но и у меня были свои заботы и ответственность, да еще жгучая боль на сердце, что-то вроде ревности, насколько позволяла разница наших лет и личных преимуществ, где перевес был всецело на его стороне. Вот что побуждало меня продолжать спор.

– А вы бы продолжали путь? – настойчиво спросил я.

– Трудно сказать, что бы я сделал, – ответил он, вспыхнув.

– Я спрашиваю вашего мнения, сударь.

– С какой целью? – возразил он надменно, покручивая усы. – Мы смотрим на вещи с совершенно противоположных точек зрения. Вы заняты своим делом, которое, кажется, состоит в спасении двух дам, имевших, смею сказать, несчастье довериться вам. У меня же, господин де Марсак, более серьезная задача… Словом, я хочу делать то, о чем другие только говорят, и на свой страх, если нельзя иначе.

– Что же это?

– Зачем объяснять? Зачем ссориться? – отвечал он нахально. – Видит Бог, если б я хотел поссориться с вами, я сделал бы это двое суток тому назад. Но мне нужна ваша помощь – и я готов сделать то, что человеку с вашим бесстрастием и благоразумием должно показаться невероятным даром, – заплатить полной ценой.

– Заплатить полной ценой! – пробормотал я, понимая только одно, – что я ровно ничего не понимал.

– Да, заплатить полной ценой! – повторил он, смотря на меня с такой улыбкой, что я невольно отступил на шаг.

Это, казалось, заставило его опомниться: не дав мне ответить, он повернулся и в один миг исчез во мраке ночи.

Я стоял, повторяя эти слова, и не мог объяснить себе ни их, ни его злобы. В конце концов я мог придти только к одному заключению: зная мою бедность и двусмысленное положение относительно девушки, он просто хотел оскорбить меня. Правда, такой поступок, казалось, был недостоин человека, о котором я был сначала такого высокого мнения. Но, подумав спокойно, я увидал, что в его словах было много юношеского хвастовства. И, грустно улыбнувшись, решил пока не думать больше об этом, а твердо держаться пути, который считал верным. Я уже собирался войти в дом, как вдруг меня остановил Мэньян, сказав, что там от чумы умерло пятеро; в живых остался только тот, которого мы видели, да и он захворал было, но выздоровел. Эта новость навела такой ужас на моих товарищей, что они отошли от дома на значительное расстояние и разложили там костер, вокруг которого провели ночь. Фаншетта расположилась, в конюшне и натаскала в сарай сена для Ажана и для меня.

Я одобрил ее заботы и после ужина, состоявшего из супа и черного хлеба, велел разбудить меня за два часа до восхода солнца. Затем, слишком утомленный, чтобы еще раздумывать, я лег и крепко проспал до рассвета.

Проснувшись, я прежде всего позаботился, чтобы люди поели: сражаться натощак нелегко. Я обошел всех и увидал, что все были вооружены; те, у кого были пистолеты, зарядили их и держали наготове. Франсуа не появлялся, пока я не окончил своего смотра, затем вышел с бледным, мрачным лицом. Я не обратил на него внимания, и чуть только забрезжил свет мы двинулись в путь. Проводником нашим был тот же крестьянин: следить за ним я поручил Мэньяну, а сам с Ажаном поехал сзади. Солнце уже встало и согрело наши окоченелые члены. Вскоре мы выбрались из лощины и могли двигаться немного скорее густым дубовым лесом. Около мили мы ехали наугад: густо растущие деревья мешали нам различать направление. Наконец мы очутились на склоне холма, спускающегося в долину, окаймленную с нашей стороны густым лесом, а на противоположном конце обширными зелеными пастбищами. Посреди них возвышался холм, а вокруг него тянулась каменная стена серого цвета, которую издали трудно было отличить от скалы, служившей ей подножием.

– Смотрите! – воскликнул проводник. – Вот замок!

Приказав людям слезть с коней, чтобы неприятель как можно дольше не замечал нас, я стал внимательно осматривать местность. Прежде всего я порадовался, что не решился на ночное нападение, которое неизбежно окончилось бы неудачей и большим уроном и, во всяком случае, открыло бы неприятелю наше присутствие. Замок, который был нам едва виден, представлял собой узкое, длинное здание – собственно две башни, соединенные стенками. Ближайшая башня, где был вход, не имела крыши и казалась более разрушенной, чем внутренняя, у которой оба этажа были совершенно целы. Несмотря на этот недостаток, место было так неприступно, что чем более я смотрел, тем более беспокойство овладевало мною. Взглянув на Мэньяна, я убедился, что и его опытность не подвела. Что же касается Ажана, то, обернувшись к нему, я ясно увидел, что он до этой минуты не сознавал, что нас ожидало: он считал нашу погоню простой охотой. Это было очевидно по его смущенному, бледному лицу, когда он смотрел на высокие, серые стены.

– Черт возьми! – пробормотал Мэньян. – Дайте мне десяток молодцов – и я удержался бы там против сотни.

– Постойте, не одна дорога ведет в Рим, – заметил я спокойно, хотя в душе я далеко не был так уверен. – Слезайте с лошадей и подойдемте ближе.

Мы начали молча спускаться, и так как на время потеряли замок из виду, то могли идти с меньшими предосторожностями. Мы дошли без приключений до опушки леса, которая отделялась от развалин небольшой поляной, и вдруг наткнулись на старуху, которая так была занята вязаньем хвороста, что не заметила нас, пока Мэньян не положил ей руку на плечо. Она вскрикнула и, вырвавшись с проворством, поразительным для ее лет, побежала к старику, лежавшему под деревом на расстоянии ружейного выстрела от нас. Схватив топор, она стала перед ним в оборонительное положение, что показалось трогательным некоторым из нас, остальные же принялись издеваться и дразнить Мэньяна, что наконец-то он нашел себе пару. Я велел Мэньяну оставить старуху, а сам подошел к старику, который лежал на куче листьев и, казалось, был не в состоянии подняться. Умоляя меня не трогать его жены, он приказывал ей бросить топор; но она не соглашалась до тех пор, пока я не уверил ее, что мы не причиним никакого вреда ни ей, ни ему.

– Мы только желали бы знать, – сказал я медленно, чтобы он мог понять меня лучше, чем я понимал их говор, – правда ли, что в старом замке двенадцать всадников, или нет?

Старик велел замолчать своей жене, которая все болтала и косилась на нас, и отвечал утвердительно, прибавив дрожащим голосом, что разбойники прибили его, отняли у него завтрак и, когда он хотел сопротивляться, бросили его, сломав ему ногу.

– Так как же ты добрался сюда?

– Она принесла меня на спине, – отвечал он слабым голосом.

Конечно, и в моей свите были люди, способные на то же; но, слыша этот простой рассказ, они пришли в негодование, а самый грубый из всех принес даже кусок черного хлеба и дал его женщине, которую при других обстоятельствах сам не постеснялся бы ограбить. Мэньян, который знал все военные передряги, осмотрел старику ногу и наложил повязку, а я принялся расспрашивать женщину:

– Они еще там? Я видел их лошадей, привязанных у стен.

– Да, Господи, накажи их! – отвечала она, дрожа всем телом.

– Скажи же мне, моя милая, сколько дорог ведет в замок?

– Только одна.

– Через ближнюю башню?

Она кивнула утвердительно. Видя, что она понимает меня, я задал ей еще несколько вопросов. И мне удалось узнать, что вход в замок был только один, через переднюю башню, и его загораживала временная, расшатанная калитка; от этой башни, бывшей просто остовом здания, узкий проход без дверей вел во двор, по ту сторону которого возвышалась двухэтажная жилая башня.

– Не знаешь ли ты, думают они тут остаться?

– О, да! Они приказали мне принести им хворосту, чтобы развести огонь сегодня утром; тогда они вернули бы мне часть моего завтрака, – ответила старуха и, в припадке злобы, сжав кулаки, повернулась к замку, выкрикивая дрожащим голосом дикие проклятия.

Я обдумывал ее слова. Мне очень не нравился этот узкий проход, через который мы должны были пробраться, прежде чем предпринять что-либо.

Калитка тоже беспокоила меня: она могла быть крепка, а у нас не было осадного орудия. Уведя лошадей, мы могли бы лишить Брюля возможности отступить, но он мог бежать ночью. Во всяком случае наши усилия только ухудшили бы положение женщин, еще более озлобив Брюля. Нам надо было придумать другой образ действий. Между тем солнце стояло уже высоко. Мы были почти на краю леса и, продвигаясь между деревьев, могли видеть лошадей, мирно пасущихся на откосе холма; я даже проследил тропинку, которая шла, извиваясь, наверх, к калитке. Никого не было видно: вероятно, все спали, устав от перехода. Так ничего не выходило. Но когда я повернулся, чтобы посоветоваться с Мэньяном, мне бросилась в глаза вязанка хвороста: у меня блеснула мысль об одной старой, но вечно новой военной хитрости, которая нередко удавалась. Раздумывать было некогда. Мои слуги уже начали выдвигаться из любопытства; каждую минуту любая из наших лошадей, чуя коней неприятеля, могла заржать и поднять тревогу. Позвав Ажана и Мэньяна, я рассказал им свой план, к, к моему великому удовольствию, они одобрили его. И так как тут важная роль предназначалась первому из них, то его холодность, наступившая после взрыва прошлой ночи, растаяла. Другое крупное поручение предоставлялось старухе, но Мэньян, после небольшого спора убедил меня, что она не годилась для этого: лучше было заменить ее Фаншеттой. Позвав ее, мы убедились, что она вполне оправдала мнение, сложившееся у нас о ее смелости. В несколько минут сборы были окончены. Я надел лохмотья старого угольщика, Фаншетта – платье старухи, а Ажан, поколебавшись немного, облачился в куртку и панталоны проводника.

Когда все было готово, я сдал отряд на попечение Мэньяна, поручив ему в случае несчастья с нами употребить всё усилия, чтобы спасти мадемуазель и ни в каком случае не покидать ее. Будучи уверены, что он сдержит свое обещание, мы взвалили себе на плечи по вязанке хвороста и смело вышли из-под деревьев. Фаншетта и я шли впереди, шатаясь под тяжестью ноши; Ажан следовал на некотором расстоянии. Я приказал Мэньяну броситься к калитке, как только он увидит, что Ажан бежит. Полная тишина долины, чистый воздух, отсутствие всяких признаков жизни в замке как бы спящей красавицы, наконец, наши ожидания и возбуждение – все это производило какое-то особенное впечатление, какого я никогда не испытывал. Было около десяти, и под палящими лучами солнца, нам с нашей ношей подыматься было чрезвычайно трудно. Мы скользили по короткой, молодой еще траве, да и не хотели торопиться, не зная, какие глаза следят за нами. А пройдя с полдороги, мы не решались сбросить с себя хворост, чтобы не выдать наших фигур.

Шагов за сто от калитки по-прежнему запертой наглухо, мы остановились передохнуть; а я, стараясь удержать вязанку на голове, обернулся посмотреть, все ли в порядке. Ажан, упорно остававшийся на некотором расстоянии позади нас, выбрал это же самое время для отдыха и преспокойно уселся на свою вязанку, вытирая лицо рукавом куртки. В чаще леса, где оставались люди с Мэньяном, я не заметил ничего, что могло бы выдать нас. Успокоившись на этот счет, я обратился к Фаншетте, которая обливалась потом в изнеможении, и сказал ей несколько слов одобрения. Затем мы снова пустились в путь. Усталость от непривычки таскать такую тяжесть только помогала нам притворяться дряхлыми. Та же тишина встретила нас, когда мы подошли ближе: она даже немного смутила меня. Хоть бы заблеяла овца! Но нет: ни блеянья, ни звука человеческого! Наконец, шаг за шагом, мы добрались до ветхой калитки, еле державшейся на заржавленных петлях. Боясь говорить, чтобы голос не выдал меня, я постучал, а сам думал: что, если вся наша хитрость раскроется с самого начала и выстрел будет нам ответом? Но ничего подобного не случилось. Звук удара пронесся по всему зданию и замер: снова воцарилась тишина. Мы снова постучали. Но прошло добрых две минуты, пока наконец послышался ворчливый голос, точно спросонья, и раздались медленные, тяжелые шаги. Вероятно, пришедший наблюдал за нами сквозь отверстие: он приостановился на минуту. Я замер от страха и ожидания. Но незнакомец с ругательством отворил калитку и велел нам входить поскорей.

Я пошел вперед, спотыкаясь в темноте, Фаншетта следовала за мной. Впустивший нас человек вышел, позевывая, и остановился у входа, потягиваясь на солнце. Башня без кровли была пуста и только загромождена мусором и грудами камня. Но посмотрев во внутреннюю дверь, я увидал во дворе тлеющий костер и небольшую группу лиц; по-видимому, только что проснувшихся. Я постоял с минуту, делая вид, что не знаю, куда сбросить хворост; затем, оглянувшись и уверившись, что человек, который отворил нам, стоит к нам спиной, бросил хворост поперек внутренней двери. Фаншетта, как ей было указано, бросила свою связку поверх моей. В ту же минуту я подскочил к двери, кинулся на стоящего там человека и одним толчком в спину сбросил его вниз. Раздавшийся позади меня крик, за которым последовал знак к тревоге, показал, что мой поступок был замечен и что наступила решительная минута. В один миг я был опять у кучи хвороста и, выхватив пистолет, готовился встретить нападение одного из неприятелей, который вскочил и уже бросился с обнаженным мечом к хворосту, которого мы навалили в рост человека. Я выстрелил – и он упал, пораженный пулей прямо в сердце. Это остановило его товарищей: они отступили. К несчастью, я был принужден остановиться на минуту, чтобы достать меч, спрятанный в хворосте. Этим воспользовался ближайший из разбойников. Он бросился с ножом и наверно заколол бы меня, если б я не успел схватить его за руку; однако ему все-таки удалось повалить меня. Я подумал, что все кончено, и уже видел над собою злобные лица разбойников, но Фаншетта, схватив тяжелую дубину, бросилась на первого из нападавших и ударила его по голове с такой силой, что он упал на кучу хвороста. Ажан, со своей стороны, бросился к калитке и застрелил первого, попавшегося ему навстречу; идя далее к моей двери, он с невероятной яростью и храбростью в мгновение ока проложил себе мечом путь. Видя все происходившее, мой противник с силой отчаяния вырвался от меня и, бросившись к наружной калитке, хотел бежать, но был сбит с ног моими людьми, которые примчались во весь опор и спешились среди хаоса и криков.

В один миг все они столпились около нас, и, как только мне удалось достать свой меч, я повел их, надеясь, что нам удастся проникнуть в дальнюю башню, где засел неприятель. Но враги уже подняли тревогу, и не на шутку. Двор был пуст. Мы только видели, как последний из людей Брюля взбежал по наружной лестнице, которая вела в первый этаж, и исчез, захлопнув за собой тяжелую дверь. Я бросился за ним по пятам, в надежде найти дверь незащищенной; но выстрел сквозь щель, едва не задевший меня, и другой, сразивший одного из моих людей, заставили меня остановиться. Сознавая всю выгоду положения Брюля, пока он мог стрелять в нас из засады, я скомандовал отступление. В наших руках оставалась передняя башня, у них – внутренняя, более укрепленная; между нами – узкий двор, одинаково опасный для обеих сторон. Двое из неприятелей бежали, двое лежали мертвыми; мы же потеряли только одного, да Фаншетта, получившая в схватке удар в голову, лежала в изнеможении у стены, где мы и нашли ее при отступлении. Меня удивило, что не видно было Брюля, хотя бой продолжался еще 2–3 минуты после первой тревоги и произвел достаточно шуму. Френуа я тоже видел только мельком. Это показалось мне до того странным, что я невольно начинал видеть в этом дурное предзнаменование, хотя был в отличном настроении; все мои опасения исчезли было после одного открытия, сделанного Мэньяном. Из верхнего окна нам махали белым платком. Окно это, вроде щели, было так узко и прорезано так высоко, что нельзя было рассмотреть, кто давал этот знак; но зная хладнокровие и сообразительность барышни, я мог быть спокоен на этот счет. У меня опять явилась надежда: я воспрянул духом и, распорядившись, чтобы были приняты все меры предосторожности, приказал Мэньяну выбрать двух человек и объехать вокруг холма, чтобы удостовериться, что у неприятеля нет свободного пути к отступлению.