Текст книги "Французский дворянин"

Глава 9. Ко мне, мои друзья!

Мне страшно хотелось узнать, кто там и что им от меня нужно. Находясь в том возбужденном состоянии, когда наше зрение и слух точно удваиваются, я обратил особенное внимание на странную медлительность в заслышанных шагах, на какую-то нерешительность, которая живо сообщилась и мне самому. Смутный страх овладел мною, пока я стоял, прислушиваясь. Раньше чем дверь отворилась, меня охватило предчувствие чего-то недоброго. Я не мог понять, как это я не спросил ничего о короле, в безопасности ли он. Словом, мною овладел полный упадок духа, как обыкновенно бывает после приливов чрезмерной радости.

Я был готов встретить грозные взгляды, но никак не ожидал увидеть тех, кто появился предо мной, и вовсе не способен был уяснить себе их странное поведение. Посетителями моими оказались Ажан и Симон Флейкс. Но первый из них вместо того, чтобы поздороваться со мной с обычной своей утонченной вежливостью, встретил меня с опущенным взором и с таким мрачным видом, что при одном взгляде на него все мои опасения удвоились. Мне вспоминались все ужасы и мучения, которые, по намекам Рамбулье, могли ожидать меня в тюрьме. Я считал уже вполне естественным появление вслед за гостями тюремщика с цепями и кандалами. Поклонившись Франсуа с таким же, если еще не более мрачным, выражением лица, как у него, я едва нашел в себе достаточно спокойствия, чтобы предложить скромное мое помещение к его услугам. Он поблагодарил меня, но с таким мрачным видом и так неестественно, что каждое его слово еще более разжигало мое любопытство. Симон Флейкс отошел к окну и повернулся к нам спиной. Казалось, что никто не знал, о чем говорить. Кругом царила такая натянутость, что я не в силах был переносить ее долее и, раздраженный неестественной принужденностью моего друга, которая невольно сообщалась и мне, резко обратился к нему с вопросом, вернулся ли его дядя.

– Он приехал около полуночи, – ответил Ажан, чертя что-то на полу кончиком хлыста.

Такой ответ удивил меня, так как Франсуа был одет по-дорожному, и в его платье и оружии не было на этот раз обычного оттенка щеголеватости. Но он не выказывал никакого желания давать мне дальнейшие объяснения и сам даже не полюбопытствовал узнать, как судьба свела меня с ним именно здесь; я, со своей стороны, также не коснулся этого вопроса и ограничился тем, что спросил его, удалось ли его отряду настигнуть беглецов.

– Да, но без всяких последствий.

– А король?

– При нем теперь Рамбулье, – ответил Ажан, продолжая чертить что-то на земле хлыстом.

Этот ответ несколько рассеял мои опасения. Но Ажан сказал это с таким встревоженным видом, самый тон его так не согласовался с его обычной беспечностью, что я снова смутился. Я взглянул на Симона, но тот стоял, – отвернувшись от меня, и на его лице я ничего не мог прочесть: я успел только заметить, что он также был одет по-дорожному и вооружен. Я внимательно прислушивался ко всякому шуму, но не мог уловить ничего, что указывало бы на приближение старосты-маршала. Вдруг я снова вспомнил про мадемуазель. А что, если Мэньян оказался неспособен к выполнению возложенной на него задачи? Под влиянием возбуждения, вызванного этой мыслью, я порывисто вскочил со стула и схватил Ажана за руку.

– Что случилось? – воскликнул я. – Так это опять Брюль? Неужели он вломился ко мне прошлой ночью!.. Что? – воскликнул я, прочтя в его глазах утвердительный ответ и в ужасе отступая назад. – Так это действительно был он?

Ажан, который также встал с своего места, судорожно стиснул мою руку и держал ее несколько минут в своей, смотря мне в лицо взглядом, в котором отражались и злость, и волнение.

– Увы, да! – ответил он. – Это действительно был Брюль; и он увел с собой тех, кого нашел там! Вы понимаете, что я говорю, – тех, кого он нашел там! Но Рамбулье уже едет сюда, и через несколько минут вы будете свободны. Тогда мы вдвоем пустимся в погоню за Брюлем. Если нам удастся настигнуть его – прекрасно. Если же нет – у нас будет достаточно времени наговориться.

Он замолчал. Я стоял, как громом пораженный, и молча глядел на него. Но даже среди такого ужаса я не мог не обратить внимания на особенную мрачность его лица и на страстность, дрожавшую в его словах. Что могло так повлиять на него?

– Но Брюль? – сказал я наконец с чрезвычайным усилием. – Как мог Брюль пробраться в комнату? Ведь к ней была приставлена стража.

– Он пробрался хитростью, улучив минуту, когда Мэньян и его воины вышли и там из ваших остался один этот парень. Солдаты Брюля напали на него и, конечно, им не трудно было совладать с ним…

– Какой дорогой бежал Брюль? – воскликнул я с пересохшим от волнения горлом, причем мое сердце билось так сильно, что, казалось, хотело выскочить.

Он покачал головой.

– Мы знаем только одно: сегодня на рассвете он проехал через южные ворота. С ним было 11 всадников, 2 женщины и 6 вьючных лошадей. Мэньян ходил к моему дяде, чтобы сообщить ему все; а Рамбулье, несмотря на ранний час, прямо прошел к королю, чтобы просить его освободить вас. Он должен быть уже здесь.

Мною овладел неописуемый ужас. Я молча взглянул на решетчатое окно, а оттуда перевел глаза на Симона Флейкса, стоявшего неподалеку с убитым видом.

– Ты, собака! – сказал я ему тихо. – Как это могло случиться?

Он упал на колени и, простирая ко мне руки, как бы отвращая грозящий удар, прошептал глухо:

– Они подделались под голос Мэньяна. Мы и отворили им.

– И ты осмеливаешься еще являться сюда и рассказывать мне об этом! – воскликнул я, едва сдерживая свое бешенство. – Ты, кому я поручил ее! Кого считал ей преданным! Да ведь ты погубил ее!

Он мгновенно вскочил. В тонком, нервном лице его произошла разительная перемена: оно приняло суровое, грозное выражение; глаза его заискрились необычным блеском.

– Я погубил ее! Боже мой! Я? – воскликнул он, глядя мне прямо в глаза. – Убейте же меня, если хотите; но вы еще не все знаете. Я украл из кармана вашей куртки ее подарок и сказал, что его взял Рони, а ей сказал, что вы сами отдали его. Я привел ее к «Сестрицам», чтобы она видела вас вместе с госпожой Брюль. Я сделал все это – и я же погубил ее! Теперь вы все знаете. Делайте же со мной, что хотите!

Он раскрыл грудь, готовясь принять удар; но я стоял неподвижно, пораженный неожиданным открытием, и, несмотря на душившую меня злобу, не знал, на что решиться.

– Так, значит, ты нарочно впустил Брюля в комнату? – вскричал я наконец.

– Я?! – воскликнул он с внезапным приливом бешенства. – Да я скорее умер бы!

Не знаю, какое впечатление произвела бы на меня подобная исповедь в другое время, но как раз в эту минуту на дворе послышался конский топот; и раньше, чем я успел ответить Симону, внизу, у ворот, послышался повелительный голос Рамбулье. С ним вместе был старшина-маршал. Но его бас заглушался бряцаньем уздечек, ржанием лошадей и звуками нетерпеливых ударов подков о землю. Я выглянул в полуотворенную дверь и увидал входивших Рамбулье и Ажана. Первый с презрительным равнодушием слушал красноречивые оправдания последнего. Лицо Рамбулье вовсе не выражало того мрачного уныния, которое охватило Ажана: напротив, он казался веселым и полным жизни. Увидев меня, он пошел ко мне навстречу и заключил меня в свои объятия.

– А, вот и вы, друг мой! Наконец-то удалось мне найти вас. Не бойтесь ничего. Я только что от короля с приказанием освободить вас. Его величество все сказал мне: отныне вы можете считать меня своим вернейшим другом и неоплатным должником. Что же касается этого господина, – продолжал он, обращаясь с холодной улыбкой к старшине, который дрожал с ног до головы, – относительно его в скором времени также будет сделано распоряжение. Вилькье предусмотрительно отправился на охоту и вернется не ранее, чем через день или два.

Снедаемый тревогой от задержек, я не мог не обратиться к Рамбулье со своими нуждами. Прежде всего я счел долгом поблагодарить его за любезное вмешательство и рассказать ему о любезности старшины.

– Хорошо, хорошо! – сказал маркиз величаво-благодушным тоном. – В таком случае мы свалим все на Вилькье. Это – старая лиса: ему удастся выпутаться благополучно из этой истории. Это уже не в первый раз, что с ним случаются подобные казусы… Но я не выполнил еще возложенного на меня поручения, господин де Марсак, – продолжал он игриво. – Его величество поручил мне передать вам вот это и сказать, что он зарядил этот пистолет специально для вас.

Он вытащил из-под полы своего плаща пистолет, оставленный мною у короля, – тот самый, который дал мне Рони. Я взял у него пистолет, удивляясь осторожности, с которой он передал мне его, но сейчас же понял в чем дело: все дуло пистолета было набито золотыми монетами до самого верха, так что, когда я взял его, две-три монеты выкатились из него и упали на пол. Глубоко тронутый доказательством королевской благодарности, я все же поспешил поскорее припрятать деньги в карман; но маркиз хотел, чтобы я сосчитал их. Оказалось тут 2.000 ливров, не считая очутившегося среди монет золотого перстня, усыпанного драгоценными камнями. Этот подарок отвлек немного мои мысли от Симона, но не мог рассеять опасений относительно девушки. Мысль о ней до такой степени мучила меня, что даже Рамбулье, заметив мою тревогу, поспешил уверить меня, что прежде чем отправиться во дворец, он уже дал необходимые приказания, чтобы мне были оказаны возможная помощь и содействие.

– Насколько я понимаю, вы желаете следовать за этой дамой, не так ли? – сказал он. – Что же касается короля, который доведен до бешенства этим новым оскорблением, и Франсуа, который от последних известий потерял голову, то я не имею еще ясного представления…

– Ее поручил мне один господин, которого вы знаете, – ответил я глухо. – Я своей честью отвечаю перед ними обоими. Я должен нагнать ее, хотя бы мне пришлось идти одному пешком всю дорогу! Если я не в состоянии спасти ее, то по крайней мере могу еще наказать негодяя, который погубил ее.

– Но ведь жена этого господина вместе с ним! – возразил он несколько удивленно.

– Это ничего не значит, – ответил я.

Он – заметил мое крайнее возбуждение, которое мешало мне даже спокойно отвечать, и поглядел на меня любопытным, но не враждебным взором.

– Ну, так чем скорее вы уедете, тем лучше. Я заручился всеми сведениями. Мэньян со своими людьми собирается у южных ворот за час до полудня. У Франсуа двое лакеев, и он стремится туда же. Вместе с ними и с этим юношей у вас будет девять человек, да я дам вам двух: не могу дать больше, так как у нас каждую минуту может вспыхнуть бунт. Значит, всего вас будет одиннадцать человек; и вы догоните их сегодня же ночью, если, конечно, ваши лошади окажутся годными.

Я горячо поблагодарил его, в поспешности не обратив внимания на его любезное заявление, что вчерашнее мое поведение налагает на него серьезные обязательства по отношению ко мне. Вместе с ним мы спустились вниз. Здесь он уступил мне двух человек из своего отряда, приказав им предварительно достать свежих коней и встретить меня у южных ворот. Он послал также одного из своих слуг (Симон, воспользовавшись суматохой, куда-то скрылся) в конюшню за Сидом и собирался уже спросить, не нужно ли мне чего-нибудь еще, как вдруг какая-то женщина, пробившись сквозь толпу всадников у ворот, бросилась прямо ко мне и схватила меня за руку. То была Фаншетта. Ее суровое лицо было совсем искажено печалью; щеки покрылись красными пятнами от жгучих слез; волосы беспорядочными космами падали ей на спину; платье все было измято и изорвано; над глазом виднелся большой синяк. Она ухватилась за край моего плаща и дернула его так сильно, что я едва устоял на ногах.

– Наконец-то я нашла вас! – радостно воскликнула она. – Вы должны взять меня с собой! Вы должны отвезти меня к ней!

Хотя слова ее и тронули меня до глубины души и мне очень хотелось исполнить ее просьбу, но я все же попытался убедить ее внять голосу рассудка.

– Это невозможно! – воскликнул я, стараясь придать своему голосу суровое выражение. – Это не женское дело. Ведь нам, добрая вы женщина, придется ехать без отдыха дни и ночи.

– Ну, так я буду ехать дни и ночи напролет! – быстро ответила она, сбрасывая свесившиеся ей на глаза волосы и глядя диким взором то на меня, то на Рамбулье. – Чего только я не сделаю для нее! У меня силы, пожалуй, больше, чем у любого мужчины. Возьмите меня с собой, говорю вам! И когда только я встречу этого негодяя, я разорву его на куски!

Последние слова заставили меня невольно содрогнуться; но вспомнив, что, выросши в деревне, она отличалась необычайным проворством и силой и что при своей беззаветной преданности госпоже она могла оказаться нам полезной, я, хоть и с неохотой, вынужден был согласиться на ее просьбу. Я послал одного из слуг Рамбулье в конюшню с приказанием привести Гнедка нашего глухого Матфея, заплатив, что требовалось, его владельцу, и отвести его к южным воротам. Я намеревался посадить на него кого-нибудь из своего отряда, предоставив в распоряжение Фаншетты лошадь более спокойную. Довольный помощью Ажана, я не задумывался над вопросом, откуда у него такая услужливость. Я был также рад услугам Симона и потому решил отложить разговор с ним до другого времени.

Суматоха, царившая на улицах, кишевших народом, взволнованным слухами об отъезде короля, усилила мои опасения; но, с другой стороны, резкая разница между моим положением в настоящую минуту и моим первым появлением в Блуа подавала мне надежду, что мне удастся преодолеть новую опасность.

Обнявшись с Рамбулье со взаимными любезностями, мы расстались, и за несколько минут до одиннадцати я уже был на условленном месте свидания около южных ворот. Меня встретили Ажан и Мэньян. Первый имел такой важный и печальный вид, что я не узнал его. Я с трудом мог поверить, чтобы это был тот самый веселый, изящный юноша, изысканность которого не раз вызывала во мне улыбку. Он молча поклонился мне. Мэньян же ехал с робким видом, который, однако, плохо скрывал дикую злобу от последней неудачи. Пересчитав своих людей, я нашел, что со мной было всего десять человек; но тут конюший господина Рони объяснил, что он послал одного из всадников вперед на разведку, так что мы можем двинуться в путь без замедления. Выразив одобрение, Мэньяну за его предусмотрительность, я дал приказ отправляться. Вскоре, перейдя через реку по Сен-Жервенскому мосту, мы легкой рысцой двинулись по направлению к Селям.

Погода за последние сутки изменилась к лучшему. Солнце ярко сияло на безоблачном небе; дул легкий западный ветерок; вся природа дышала приближением весны, наступившей в том году рано. Оправившись немного после первой суматохи быстрого отъезда и мысленно переживая из-за воображаемых опасностей, которым подвергались те, кто ехал впереди нас, и которые могли угрожать и нам, я все же имел теперь некоторое основание успокоиться. Всякий, хотя немного знакомый с военной службой, не может смотреть на вооруженный дисциплинированный отряд без удовольствия. Глядя на закованные в латы тела и на грозные лица моих всадников и сравнивая их с жалкой толпой оборванцев, которые сопровождали меня в первый раз, я возблагодарил Господа и перестал удивляться тому негодованию, которое вызвало в девушке появление Матфея и его спутников. Размеренный топот копыт и бряцание уздечек являлись для меня другим источником утешения. С каждым шагом мы удалялись от Блуа, каждая минута уносила нас дальше от дымного города и его грязных улиц. Сам двор, казавшийся мне сначала огромной бойней, залитой потоком крови (привычка сгладила это впечатление), был теперь в моих глазах жалким ничтожеством. Мне были ненавистны все эти придворные происки и партийные козни, эта мелочность, эти безумные пиршества и веселье, царившие здесь в то время, когда Франция гибла и стонала от усобицы. Я возблагодарил Бога за то, что Он помог мне исполнить свой долг; и теперь я мог удалиться отсюда. Я благодарил Его и за то, что снова очутился свободным на широкой дороге, среди густого леса, под открытым небом, по которому были разбросаны мелкие облачка.

Но недолго я предавался таким приятным мечтам. Злобный, мрачный вид Ажана и яростные взгляды Мэньяна не позволяли мне забыть о нашем деле и о невозможности для нас терять ни минуты. Те, за кем мы гнались, были на пять часов впереди нас. Одна мысль о том, что могло за эти часы случиться с двумя беспомощными женщинами, которых я поклялся охранять, как огнем жгла мой мозг: я должен был призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не всадить шпоры в бока моей лошади и не умчаться вперед одному. Мне казалось, что наши кони плетутся шагом: люди, бесшумно покачивавшиеся в своих седлах, приводили меня в бешенство. Хотя и нельзя было надеяться догнать наших беглянок раньше, как через несколько часов или даже, может быть, дней, все же я, беспрестанно взглядывая в расстилавшуюся перед нами дорогу, густо поросшую мелким кустарником и вереском, рассматривал каждую болотистую лощинку, в которую нам приходилось спускаться, останавливался на минутку каждый раз, когда перед нами открывалась новая долина или лужайка, окаймленная лесом. Мне снова вспомнились розовые видения минувшей ночи, особенно те, что сделали эту ночь перед рассветом навсегда памятной для меня, подобно тому, как утопающему вспоминается вся его жизнь. Я не мог думать ни о чем, кроме Брюля и мщения. Меня не могли заставить улыбнуться даже глупые опасения Симона, которые принуждали его избегать соседства с Фаншеттой и вызывали насмешки всех спутников, делая его как бы шутом в этом обществе.

Около часа пополудни мы проехали Контры, в четырех лигах от Блуа; три часа спустя переправились через речку Шер и Селлей, где остановились покормить лошадей. Здесь нам удалось раздобыть кое-какие сведения: теперь мы могли уже быть почти уверены, что Брюль проехал в Лимузен, где он, под защитой Тюрена, мог считать себя в безопасности от королей и Французского, и Наваррского. Тем больше нужно было спешить. Но дороги тут, вплоть до Валанси, были чрезвычайно тяжелые: все, что мы могли сделать, измучив в конец наших лошадей, это добраться до Левру через три часа после заката солнца. Одна мысль, что Брюль остановится на ночь в Шатору, в пяти милях отсюда, побудила меня гнаться за ним и дальше; но темнота ночи и невозможность найти проводника заставили меня отказаться от такой безнадежной попытки. Мы решили переночевать в Левру.

Здесь мы впервые услышали о чуме, свирепствовавшей в Шатору и во всей местности к югу от него. Хозяин гостиницы собирался уже рассказывать нам целые истории о ее опустошениях, даже среди лошадей; но у нас и без того было о чем подумать: на следующее утро мы совершенно позабыли о чуме. Мы отправились в путь на рассвете и первые три лиги ехали довольно скоро. Но затем, как раз когда мы проходили по лесной чаще, проводник наш вдруг скрылся. Мы сбились с дороги и принуждены были вернуться назад, да еще попали в болото, откуда выбрались с большим трудом. Всадник, ехавший на Гнедке, забыл то, чему я учил его, и неудачно свалился с седла. Наконец после всех испытаний невзгод, уже около полудня, почти потеряв терпение, мы увидали вдали Шатору.

При самом въезде в город нам пришлось испытать еще одно приключение. На повороте дороги мы наткнулись на картину, которая была для нас столь же неожиданной, как и загадочной. Неподалеку от города в северном направлении у дороги раскинулся небольшой лагерь – несколько шалашей и хижин из грубо сложенных ветвей, с натянутым сверху куском холста на высоких кольях. На траве перед шалашами валялось несколько женщин и мужчин, которые лениво грелись на солнце; другие суетились у костра, подбрасывая в огонь свежих сучьев; дети веселой кучкой бегали взад и вперед со смехом и криками. Наше появление произвело тревогу. Женщины и дети с воплями бросились в лес, толкаясь и ломая по дороге сухие сучья, так что треск их слышался на далеком расстоянии; а мужчины, имевшие по большей части жалкий, изможденный вид, столпились в кучку, глядели на нас с выражением страха и подозрения и также обнаруживали намерение дать тягу.

Заметив, по их платью и вообще по внешнему виду, что это не бродяги и что сами шалаши обнаруживали строительные познания, я попросил спутников подождать минутку и направился к ближайшей кучке мужчин.

– Что это значит, друзья мои? – спросил я их. – Вы, кажется, собрались праздновать весну несколько рано. Откуда вы?

– Из Шатору, – ответил один из передних, принадлежавший, казалось по одежде, к зажиточному классу горожан.

– Да разве у вас нет там домов?

– Есть.

– Так на кой же черт вы здесь? – воскликнул я, обратив внимание на мрачный вид и поникшие головы этих господ. – Обидел вас кто-нибудь? Выгнали вас, что ли?

– Нас выгнала чума. Разве же вы ничего не слышали? В Шатору на каждых трех приходится по покойнику. Послушайтесь моего совета, сударь: вернитесь с вашими людьми обратно.

– Но разве там так уж плохо?

– О, да! Видите этот голубоватый туман? – продолжал он, указывая на лежавшую перед нами лощину, над которой стлалось неподвижное, густое облако пара. – Видите это облако? Ну, так под ним таится смерть! В Шатору вы еще найдете стойла для ваших лошадей и достанете за деньги все, что вам нужно. Но попробуйте переправиться через Индру – и вы увидите картины, которые будут ужаснее, чем вид поля битвы через неделю после сражения. Вы не найдете ни в домах, ни в церкви, ни даже в хлевах и стойлах ни одной живой души, зато увидите множество трупов. Это место проклято. Говорят, оно проклято за ересь и нечестивость его обитателей. Одна половина здешних жителей уже перемерла, другая разбежалась по окрестным лесам. И вы, если не погибнете здесь от чумы, так помрете с голоду.

– Боже сохрани! – воскликнул я, с ужасом думая о тех, кто был впереди нас, и решился со страхом в сердце спросить своего случайного собеседника, не проезжал ли по этой дороге отряд, вроде нашего.

– Да, они проехали здесь вчера вечером, незадолго до заката солнца. Лошади их были вконец измучены, да и сами люди обнаруживали признаки полного изнеможения.

Далее по словам его оказывалось, что отряд этот не вошел в город, но расположился лагерем в полверсте от него и всего за два или за три часа до нас снялся и двинулся далее, по направлению к югу.

– Так мы, может быть, успеем догнать их сегодня же?

– С вашего позволения, сударь, думаю, что вам удастся встретить их.

Пожав плечами, я пробормотал благодарность и оставил его, сознавая необходимость как можно скорее передать моим спутникам слышанное, пока и их не охватил ужас, владевший здешними жителями. Но было уже поздно. Едва я успел повернуть лошадь, как около самого стремени Мэньяна очутился один из моих людей, длинный, худой парень с торжественно печальным выражением лица. Он так красноречиво рассказывал об опасностях, которые ожидали нас на юге, что у половины слушателей лица также вытянулись и приняли скорбное выражение. Мне ничего не оставалось, как только ударом хлыста по плечам рассказчика прервать повествование.

Я приказал двинуться в путь. Мы поехали легкой рысцой: опасность бунта на время миновала. Но я знал, что она явится снова, и не раз. Наблюдая украдкой лица моих спутников и прислушиваясь к их разговорам, я видел, как страх овладевал ими, передаваясь от одного другому. Не слышно было песен, еще утром так весело оглашавших воздух: все ехали молча. Беззаботные товарищи Мэньяна, привыкшие оглашать встречных руганью и ударами и шутя перескакивать через самые глубокие рвы, ехали теперь с поникшими головами и нахмуренными бровями или же с плохо скрываемой тревогой всматривались в расстилавшийся перед нами синеватый туман, сквозь который кое-где выглядывали крыши домов, вершины холмов или зеленые верхушки тополей. Сам Мэньян, здоровенный детина, смотрел печально, утратив свой забубённый вид. Только трое сохраняли хладнокровие – Ажан, словно ничего не слыхавший, Симон, словно ничего не боявшийся, да Фаншетта, которая искала в тумане только один предмет – свою госпожу.

Мы нашли ворота города отпертыми. Это обстоятельство, не предвещавшие ничего доброго, подействовало на моих спутников удручающим образом. Как только мы вступили в город, подковы наших коней гулко застучали по каменной мостовой; и звук этот многократным эхом прокатился по пустым домам, в которых не было ни малейшего признака живых людей. Прямо перед нами шла главная улица, залитая солнечным светом, что еще более усиливало тяжелое впечатление от царившей здесь пустынности. Лишь кое-где попадались бродячие собаки да оборванцы, которые или бежали, испуганные нашим неожиданным появлением, или стояли и молча таращили на нас глаза. Вдали слышны были громкие звуки набата и доносились женские крики и плач. Пустые улицы, погруженные в мертвое молчание, черные кресты на воротах и дверях большинства домов, испуганные лица, выглядывавшие кое-где из окон, – все это навело на моих спутников такой ужас, что они позабыли всякое послушание и, хлеща коней, старались перегнать друг дружку, отчего, особенно в узких местах, происходила давка. Сначала все ехали шагом, затем мало-помалу шаг сменился рысцой, рысца перешла в легкий галоп. Ворота гостиницы были отворены и, казалось, приглашали нас войти; но никто и не подумал не только остановиться, но и обернуться. Повинуясь какому-то всеобщему толчку, мы неудержимо стремились вперед по пустым улицам, словно враги гнались за нами по пятам, и вздохнули свободно только тогда, когда совсем уже выбрались за город.

Даже теперь, вспоминая об этих минутах, я не стыжусь нашего бегства: весь мой отряд был невменяем; с людьми нельзя было ничего поделать, как бывает всегда даже с великолепными отрядами, когда их охватит внезапная оторопь. Да и что бы я мог сделать в городе, где зараза была, вероятно, еще сильней, а все гостиницы пустовали? В большинстве городов перед воротами имеется гостиница для проезжих всадников и для не желающих платить городского сбора. Шатору не представлял исключения из этого правила. На расстоянии полумили от городской стены нам снова пришлось остановиться перед небольшим лагерем, раскинутым около домика, стоявшего поодаль от дороги. Уже по первым звукам музыки и нестройному пению, доносившемуся из лагеря, мы могли догадаться, что здесь собрались буяны, бесшабашные удальцы, стремящиеся найти забвение всех бед в разгуле, как бывает в осажденном городе, когда жители предаются дикому веселью, стараясь забыть о близкой, неминуемой опасности. Наше внезапное появление положило конец этому буйству. Несколько мужчин, полупьяные, в самом беспорядочном виде, с растрепанными волосами и распухшими лицами, перебраниваясь между собой и громко икая, кричали нам, приглашая присоединиться к ним; другие же ругались, упрекая нас за то, что мы напомнили им ужасную действительность, которую они старались всячески заглушить. Я грубо обругал их и приказал своим людям двигаться вперед, пригрозив раздавить тех, кто станет на нашей дороге. Так мы проехали еще четверть мили и остановились под тенью развесистого многолетнего дуба. Боясь покинуть свой отряд даже на короткое время, чтобы часть моих молодцов не удрала в трактир, а другие и вовсе не сбежали, я просил Ажана снова вернуться с Симоном и Мэньяном и привезти еды для нас и корма для лошадей. Это поручение было выполнено с полным успехом, хотя им и пришлось выдержать горячую схватку, в которой Мэньян лихо постоял за себя. Напоив коней у ближайшего источника, мы решили отдохнуть часа два. Впрочем, Ажан и я провели большую часть этого времени, расхаживая взад и вперед в мрачном молчании, погруженные каждый в свои думы. Затем, все же немного отдохнув и приободрившись, мы снова пустились в путь.

Но оторопь проходит не так-то легко, да и вообще труднее всего победить страх перед невидимой бедой. Все мои опасения, которые улеглись было после утоления мучивших нас голода и жажды, снова возвратились с удесятеренной силой. Мои спутники подозрительно переглядывались друг с другом и тревожно посматривали на стлавшийся перед ними туман, за которым на некотором расстоянии ничего нельзя было различить. Они жаловались на жару, которая действительно была совершенно не по времени. Иногда, впрочем, они заговаривали и о других вещах. Около нас вдруг появился какой-то человек и побежал за нами, прося милостыни и крича страшным голосом, что у него умерли жена и четверо детей и ему не на что их похоронить. Несколько дальше мы наткнулись на труп женщины с ребенком у груди, лежавший у самого колодца, заражая воду: несчастная очевидно хотела напиться из колодца, да тут и умерла. Еще дальше, в буковой роще около Лотье, мы нашли даму, которая так и жила в своей карете, имея при себе, в качестве свиты, лишь двух полумертвых от страха женщин. Муж ее, как она сказала мне, был в Париже; половина слуг перемерли, другие – разбежались. Несмотря на это, она сохраняла присутствие духа и обычную вежливость. Выслушав спокойно мои извинения в том, что я принужден покинуть ее в столь печальном положении, она ясно рассказала мне, что Брюль с своими спутниками проезжал здесь несколько часов тому назад. Я и сейчас вспоминаю с восхищением и грустью, как она спокойно глядела нам вслед, когда мы во всю прыть пустились вперед, сопровождаемые жалобными криками ее служанок. Как я узнал потом, эта дама заболела чумой там, в буковой роще, и умерла в ту же ночь, вместе с обеими своими служанками.

Эти известия заставили нас стремглав лететь вперед, не жалея лошадей, в надежде, что нам удастся настичь Брюля до ночи, когда пленницы его подверглись бы новым невзгодам и опасностям. Но страх моих спутников, усилившийся от печальных картин и зловещих звуков, доносившихся к нам издали, являлся крупной помехой. На время, правда, под влиянием минутного возбуждения, они пришпорили коней и смело помчались вперед, словно готовые на все; но возбуждение это скоро исчезло, и все поехали шагом, молча понурив головы. Следы разорения на каждом шагу и царившая кругом мертвая тишина, не нарушаемая даже пением птиц, заставляли сжиматься сердца от недоброго предчувствия. Лицо Мэньяна потеряло свой румянец; голос его утратил прежнюю звучность. Остальные, вздрагивая, словно от укуса пчелы, оглядывались назад и готовы были пуститься в бегство при малейшей тревоге. Заметив эти тревожные признаки и не будучи уверен даже в Мэньяне, я стал в задний ряд и ехал с суровым выражением лица, держа наготове заряженный пистолет. Меня немало тревожило и то, что Ажан, по-видимому, ни о чем не думал, кроме исхода нашего дела. Он ехал с тем же мрачным выражением лица, которое не оставляло его с отъезда. Он ни меня ни о чем не спрашивал, и сам не обнаруживал желания говорить. Казалось, с ним произошла полная и таинственная перемена, которую я мог приписать только одному обстоятельству. Вообще присутствие его оказывалось для меня скорее помехой, чем помощью. И, припоминая всю нашу короткую дружбу, которая только что была для меня источником великого наслаждения, как всякая дружба молодого человека для старика, я невольно задавал себе вопрос: уж не возникло ли между нами соперничества?