Текст книги "Ловец снов"

Удивлен ли он видом серого человека с большими черными глазами, лежащего на больничной койке? Ничуть. Как только Джоунси обернулся и обнаружил малого, стоявшего позади него, голова говнюка взорвалась. Ничего себе, приступ мигрени! Кого хочешь с ног свалит! Но теперь голова парня в полном порядке: современная медицина творит чудеса.

Комната поросла красным грибком, повсюду, куда ни глянь, красно-золотистый мох: на полу, подоконнике, планках жалюзи. Узкие ручейки пробрались к плафонам и бутылке с глюкозой (по крайней мере Джоунси считает, что это глюкоза), короткие красно-золотистые плети свисают с ручки ванной и с изножия койки.

Приближаясь к серому существу, укрытому простыней до самой безволосой груди, он видит на тумбочке единственную карточку с пожеланием здоровья. ПОПРАВЛЯЙТЕСЬ СКОРЕЕ, – напечатано на изображении грустной ящерицы с пластырем на чешуйках. А внизу приписано: ОТ СТИВЕНА СПИЛБЕРГА И ВСЕХ ТВОИХ ПРИЯТЕЛЕЙ В ГОЛЛИВУДЕ. Это сон, обычный сон, с обычной путаницей, прибамбасами и заморочками, думает Джоунси, отлично сознавая, что это не сон. В мозгу вертятся шестеренки, перемалывая увиденное, кроша его, чтобы было легче переварить, как водится в снах: прошлое, настоящее и будущее – все смешалось, и это тоже свойство снов, но Джоунси знает, что опасно отмахиваться от этого, как от нескладной сказки-небылицы, вылезшей из подсознания. По крайней мере часть всего этого реальна.

Черные глаза навыкате наблюдают за ним. Простыня подле существа вздымается буграми. Джоунси видит, как в щель высовывается красноватая тварь, что убила Бива. Высовывается, пялится на него такими же стеклянными глазами и, помогая себе хвостом, взбирается на подушку, где и сворачивается рядом с узкой серой головой. Неудивительно, что Маккарти неважно себя чувствовал!

Кровь продолжает литься по ногам Джоунси, липкая, как мед. И горячая, как лихорадка. Образует причудливые узоры на полу, и скорее всего скоро обзаведется собственной колонией красной плесени или мха, да не просто колонией, а зарослями. Но Джоунси ничего не боится. Он особенный. Он уникален. Облако может нести его, но не способно изменить.

Нет костяшек, нет игры, думает он, а потом сразу: Ш-ш-ш, ш-ш-ш, держи это при себе!

Серое существо поднимает руку в усталом приветствии. На ней всего три пальца с ярко-розовыми ногтями, из-под которых сочится густой желтый гной. Такой же, как поблескивает в складках кожи и уголках глаз.

И верно, тебе нужен укол, думает Джоунси. Немного карболки или лизола, что-то в этом роде. Лишь бы выбросить тебя из…

Ужасная мысль пронзает его, такая мощная, что он не может противостоять силе, толкающей его к койке. Ноги двигаются, оставляя размазанные красные следы.

Не собираешься пить мою кровь? Как вампир?

Существо на постели улыбается, не раздвигая губ:

Мы, пользуясь вашими определениями, вегетарианцы.

Да, но как насчет этого Баусера? – осведомляется Джоунси, показывая на безногого хорька, и тот оскаливает иглы зубов в гротескной ухмылке. – Он тоже вегетарианец?

Сам знаешь, что нет, – говорит серое существо, щель рта при этом не двигается, ну чистый чревовещатель, нужно отдать ему должное, имел бы бешеный успех в Катскиллских горах. Но ты знаешь, что тебе нечего его бояться.

Почему? Чем я отличаюсь от других?

Умирающее серое существо (оно, конечно, умирает, тело разлагается изнутри) не отвечает, и Джоунси снова думает: нет костяшек, нет игры. У него такое чувство, что серое существо дорого бы дало, чтобы прочесть именно эту мысль, но черта с два, способность защищать свои мысли – это еще одна причина его неуязвимости, уникальности, и vive la difference[51]51
  да здравствует различие (фр.).


[Закрыть], все, что может сказать Джоунси (не то чтобы он так уж рвался распускать язык).

Так чем я отличаюсь от других?

Кто такой Даддитс? – спрашивает серое существо, и когда Джоунси не отвечает, снова улыбается, не раздвигая губ. Вот видишь? У нас обоих есть вопросы, на которые каждый не желает отвечать. Давай пока забудем о них, хорошо? Как вы это называете? То, что в игре?

Криб, говорит Джоунси. Теперь в ноздри бьет запах разложения, тот самый, что принес в охотничий домик Маккарти, эфирно-сернистая вонь. Он в который раз жалеет, что не пристрелил, о Боже, о Господи, сукина сына, не пустил в него пулю, прежде чем он успел оказаться в тепле. Оставить всю эту пакость внутри него погибать от холода, рядом с настилом на старом клене.

Да, криб, говорит серое существо. Ловец снов уже здесь, подвешен к потолку и медленно вращается над головой серого существа.

Все то, что мы не хотим открыть друг другу, можно пока отодвинуть и подсчитать позже. Положить в криб.

Чего ты от меня хочешь?

Серое существо, не мигая, смотрит на Джоунси. То есть, насколько может судить Джоунси, ему нечем мигать: ни век, ни ресниц.

Ни век, ни ресниц, повторяет существо, только Джоунси слышит голос Пита. Кто такой Даддитс?

И Джоунси так поражен, что едва не отвечает ему… чего, разумеется, и добивался серый человек – застать его врасплох. Хитрость не изменяет ему даже на пороге смерти. Значит, Джоунси следует держать ухо востро.

Он посылает серому типу открытку с большой бурой коровой, на шее которой висит табличка: ДАДДИТС – КОРОВА.

И серый человек снова улыбается, не раздвигая губ, улыбается в мозгу Джоунси.

Даддитс – корова? Не думаю.

Откуда ты? – спрашивает Джоунси.

С планеты Х. Прибыли с погибающей планеты, поесть пиццы у «Домино», сделать покупки в кредит и выучить итальянский методом Берлица. – Теперь это голос Генри. Но мистер Инопланетянин-Позвони-Домой немедленно переходит на собственный голос, да вот только Джоунси устало и без всякого удивления обнаруживает, что это его голос, голос Джоунси. Генри, естественно, сказал бы, что у него галлюцинации на почве гибели Бивера.

Ну уж нет, черта с два, думает Джоунси. Теперь это исключено. Отныне он эггмен, а эггмену лучше знать.

Генри? Ему конец. Скоро… – равнодушно бросает серый тип. Его рука крадется по одеялу, длинные серые пальцы захватывают ладонь Джоунси. Кожа на ощупь кажется теплой и сухой.

Ты это о чем? – спрашивает Джоунси, испугавшись за Генри, но истлевающее существо не отвечает. Еще одна карта в криб. Поэтому Джоунси выкладывает очередную из своих: Зачем ты позвал меня сюда?

Серое существо явно удивлено, хотя ни одна складка на лице не шевельнулась.

Никому не хочется умирать в одиночестве. Нужно, чтобы кто-то был рядом. Так все считают. Я знаю, у нас ведь тоже есть телевизоры.

Я не желаю…

Я давно мечтал посмотреть один фильм. Тебе он тоже понравится. Называется «Сочувствие к серым человечкам». Баусер! Пульт!

Баусер награждает Джоунси на редкость злобным взглядом, соскальзывает с подушки. Гибкий хвост сухо шуршит по полотну, как у змеи, ползущей по камню. ТВ-пульт, тоже украшенный грибком, валяется на столе. Баусер хватает его в зубы, поворачивается и крадется к серому существу. Серое существо выпускает руку Джоунси (прикосновение отнюдь не противно, но какое облегчение вновь оказаться на свободе!), берет пульт и нажимает на кнопку «пуск». Появляется картинка, слегка размытая, но не полностью скрытая пушком, разукрасившим экран. Да это… это сарай, на задах «Дыры»! В самом центре, под грязным брезентом, что-то высится.

И прежде чем откроется дверь и войдет он сам, Джоунси уже догадался, что все это значит. Звезда «Сочувствия к серым человечкам» – он сам, Гэри Джоунс.

Что же, вещает умирающее существо со своего уютного местечка в центре мозга Джоунси. Доверия нам явно не хватает, но ведь фильм только начинается.

Этого-то Джоунси и боится.

Дверь сарая открывается, и входит Джоунси. Настоящий шут гороховый, одетый с бору по сосенке: собственная куртка, Биверовы перчатки и старая оранжевая кепка Ламара. На мгновение тот Джоунси, что смотрит телевизор в больнице, сидя в кресле для посетителей у постели мистера Грея, уверен, что второй Джоунси, стоящий сейчас в сарае, подхватил инфекцию и зарос грибком с головы до пят, но потом вспоминает, что мистер Грей взорвался прямо у него под носом, то есть не весь он, а голова, и Джоунси обдало ее содержимым.

Только ты не взорвался, говорит он. Ты… ты что? Сеял семена?

Ш-ш-ш, отмахивается мистер Грей, и Баусер предостерегающе скалит грозные зубы, словно приказывая Джоунси быть повежливее. Я люблю эту песню, а ты?

И саундтрек подобран со смыслом. «Роллинг Стоунз», «Сочувствие дьяволу». Почти совпадает с названием фильма (мой экранный дебют, погодите, вот Карла и дети увидят! – думает Джоунси), он и в самом деле любит эту песню, становится чуточку грустно, когда ее слушаешь.

Как ты можешь слушать ее? – спрашивает Джоунси, игнорируя ощеренные зубы Баусера: Баусер ему не опасен, и они оба это знают. Как ты можешь? Ведь они убивают вас под эту музыку!

Они всегда убивают нас, отвечает мистер Грей. А теперь помолчи, посмотри кино. Эта часть слишком затянута, но дальше пойдет динамичнее.

Джоунси складывает руки на красных коленях – похоже, кровотечение наконец остановилось – и смотрит «Сочувствие к серым человечкам», в главной роли единственный и неповторимый Гэри Джоунс.

Единственный и неповторимый Гэри Джоунс стягивает брезент со снегохода, оглядывается, замечает на верстаке картонную коробку с аккумулятором и вставляет его, старательно присоединяя провода к соответствующим клеммам. Пожалуй, к этим скудным навыкам и сводятся все его познания в механике: в конце концов он преподаватель истории, и все представления о воспитании сводятся к тому, чтобы заставить детей раз в неделю смотреть канал истории вместо «Зены, королевы воинов». Ключ торчит в зажигании, и индикаторы на приборной панели загораются, как только Джоунси его поворачивает: значит, правильно подсоединил аккумулятор, но двигатель не заводится. Даже не фырчит. Стартер негромко тикает, но только и всего.

– О Боже. О Господи, мать твою, – повторяет он, на одной ноте, не уверенный, стоит ли проявлять более бурные эмоции, и хочется ли ему их проявлять. Он, поклонник и любитель ужастиков, видел «Нашествие захватчиков тел» раз двадцать (даже тот злосчастный римейк с Дональдом Сазерлендом) и знает, что произошло. Его тело украли, совершенно бессовестно и хладнокровно. Захватили полностью и целиком. Хотя в этом случае армии зомби не предвидится. Даже на маленький городок не хватит. Он один такой. Уникальный. Он чувствует, что Пит, Генри и Бив тоже уникальны (то есть Бивер был уникальным), но он самый-самый из всей четверки. Конечно, неприлично говорить о себе такое, но это тот редкий случай, когда привычные правила не действуют. Пит и Бивер были исключительными, Генри – еще исключительнее, а он, Джоунси, – самый исключительный из всех. Смотрите, он даже стал звездой в собственном фильме! «Вот это да!» – как сказал бы его старший сын.

Серый человек на больничной койке переводит взгляд с телевизора, где Джоунси Первый оседлал «арктик кэт», на Джоунси Второго, восседающего на кресле, в окровавленной рубашке.

Что ты скрываешь? – спрашивает мистер Грей.

Ничего.

Почему ты постоянно видишь кирпичную стену? Что такое 19, помимо обычной цифры, конечно? Кто сказал «хрен с ними, с «Тиграми»?» Что это означает? Что такое «кирпичная стена»? Когда она была, эта стена? Что это означает? Почему ты все время ее видишь?

Джоунси ощущает, как мистер Грей пытается вытянуть из него правду, но пока, хотя бы на время, это зернышко истины в безопасности. Его можно унести, но невозможно изменить. И полностью открыть, кажется, тоже. По крайней мере сейчас.

Джоунси подносит палец к губам и возвращает серому типу его же слова:

Тише, смотри лучше фильм.

Существо изучает его черными шарами глаз (совсем как у насекомого, думает Джоунси, глаза богомола), но неприятное ощущение постепенно исчезает. Да и куда ему спешить, этому серому существу, раньше или позже оно сумеет растворить последнее ядрышко чистоты, еще не населенное чужой волей, и тогда узнает все, что хочет знать.

Ну а пока они смотрят фильм. И когда Баусер сворачивается у Джоунси на коленях – Баусер с его острыми зубами и эфирным запахом антифриза, – Джоунси едва замечает его.

Джоунси Первый, Король Сарая (только на самом деле это сейчас мистер Грей), протягивает щупальца. Он должен достигнуть немало мозгов, чужие мысли путаются, накладываются друг на друга, как ночные радиоволны, но он почти сразу находит то, что ищет. Это все равно что открыть файл на персональном компьютере и вместо слов найти прекрасно снятый, объемный фильм, в котором выписана каждая деталь.

«Источник» мистера Грея – Эмил «Дог» Бродски из Менло-парк, Нью-Джерси. Бродски – сержант технических войск, крохотный винтик объединенного автопарка. Только здесь, в Группе Оперативного Реагирования под командованием Курца, чинов нет ни у кого. Нет и у него. К тем, кто выше его по званию, он обращается «босс», к остальным (здесь, в этой мясорубке, таковых мало) – «эй ты». Если он не знает, кто есть кто, сойдет «приятель» или «старик».

Район облетают реактивные самолеты, но их не так много (они смогут сделать все необходимые снимки на околоземной орбите, если облака когда-нибудь рассеются), а кроме того, Бродски они не касаются. Самолеты взлетают с авиабазы Национальной гвардии в Бангоре, а он здесь, в Джефферсон-трект. Работа Бродски – вертушки и грузовики в быстро растущем объединенном автопарке (с полудня все дороги в этой части штата перекрыты, и единственный вид транспорта – оливково-зеленые грузовики с тщательно закрашенными номерными знаками и надписями). Ему поручено также установить не менее четырех генераторов, чтобы обеспечить электричеством лагерь, раскинутый вокруг магазина Госслина, а к ним нужны объемные датчики движения, прожекторы, фонари по всему периметру лагеря и лампы для передвижного госпиталя, срочно оборудованного в доме на колесах фирмы «Уиндстар».

Курц ясно дал понять, что от освещения зависит едва ли не все, и поэтому он желает, чтобы здесь было светло как днем. Больше всего прожекторов установили вокруг амбара, того здания, что когда-то служило загоном для лошадей и выгула, позади амбара. В поле, где когда-то мирно паслись сорок коров старого Реджи Госслина, поставили две палатки. На зеленой крыше, той, что побольше, виднелась надпись: СТОЛОВАЯ. На другой, белой палатке – никаких надписей. В ней нет керосиновых обогревателей, в белой палатке они и не нужны. Джоунси почему-то понимает, что это временный морг. Там сейчас всего три тела (один – банкир, пытавшийся сбежать, глупец), но вскоре будет гораздо больше. Если, разумеется, не произойдет несчастный случай, затрудняющий поиск и сбор трупов. Для босса, мистера Курца, такой инцидент решил бы целую кучу проблем.

Но все это так, к слову. А пока Джоунси Первому необходимо заняться Эмилом Бродски из Менло-парк.

Бродски быстро передвигается по заснеженной, слякотной, выжженной земле между посадочной площадкой для вертолетов и выгулом, где содержатся индивиды, пораженные грибком Рипли. (Их уже собралось немало, и все бродят по площадке с ошеломленным видом недавно интернированных беженцев, собранных со всего света.) Время от времени они зовут охранников, прося сигарет и информации, выкрикивая пустые угрозы. Эмил Бродски, приземистый, коротко стриженный, с бульдожьей мордой, словно созданной для дешевых сигар (Джоунси точно знает, что Бродски – добрый католик, в жизни не курил), не обращает внимания на вопли. Ему не до того: слишком много навалилось работы. И мечется он, как однорукий обойщик, стараясь поспеть в сто мест одновременно. На голове наушники, на груди микрофон. Он ведет переговоры с колонной бензозаправщиков, которая вот-вот подъедет: это очень кстати, потому что на базу скоро начнут возвращаться с задания вертолеты, и одновременно ухитряется объясняться с идущим рядом Кембри на тему центра управления и контроля, который Курц приказал организовать к девяти вечера, самое позднее – к полуночи. По слухам, операция должна завершиться за сорок восемь часов, но хрен его знает, так ли это. Согласно тем же слухам, основная цель, Блю-Бой, уже уничтожена, но Бродски понятия не имеет, так ли это, поскольку большие боевые вертолеты еще не вернулись. Но все равно, так или иначе, их дело телячье: действуй ручкой управления и ни о чем не думай.

И, Господи Боже мой, откуда-то взялся третий Джоунси. Един в трех лицах: первый смотрит телевизор в облепленной грибком палате, второй обретается в сарае, а третий… третий каким-то образом поселился в коротко остриженной католической башке Эмила Бродски. Бродски останавливается и тупо смотрит в белесое небо.

Кембри делает три-четыре шага, прежде чем осознает, что Дог замер как вкопанный посреди грязного коровьего пастбища. Посреди всей этой лихорадочной суматохи: бегущие люди, снижающиеся вертолеты, ревущие моторы, Дог застыл, как робот со скисшей батарейкой.

– Босс, – озабоченно спрашивает Кембри, – все в порядке?

Бродски не отвечает… то есть не отвечает Кембри. Зато Джоунси, Джоунси Первого, наставляет: Открой капот двигателя и покажи мне свечи.

Джоунси долго копается, не зная, как открыть капот, но Бродски продолжает инструктировать его. Наконец Джоунси наклоняется над небольшим двигателем, не пытаясь разобраться, что к чему. Проще посмотреть в красный глазок камеры и передать изображение Бродски.

– Босс, – встревоженно допытывается Кембри. – Босс, что стряслось? Все в порядке?

– Ничего страшного, – медленно и очень отчетливо выговаривает Бродски и стягивает наушники: непрерывная трескотня его отвлекает. – Дай мне минуту подумать.

И обращаясь к Джоунси: Кто-то вытащил свечи. Посмотри… а, вот они. На краю верстака.

На краю верстака стоит майонезная банка с бензином. Крышка привернута неплотно, чтобы не скапливались газы. В банке, словно лабораторные экспонаты в формальдегиде, красуются две свечи «Чемпион». Бродски произносит вслух:

– Хорошенько вытри. – И когда Кембри переспрашивает, что именно вытереть, рассеянно советует ему заткнуться.

Джоунси выуживает свечи, старательно вытирает и вставляет в соответствии с указаниями Бродски.

Попробуй еще раз, говорит тот, на этот раз не шевеля губами, и тут же слышится рев мотора. И не забудь проверить бензин.

Джоунси так и делает, не забыв поблагодарить Бродски.

– Без проблем, босс, – отвечает тот и снова пускается в путь. Кембри усердно семенит рядом, пытаясь догнать собеседника. И замечает несколько недоуменное лицо Дога, когда тот обнаруживает, что наушники почему-то болтаются на шее.

– Какого дьявола все это значит? – не выдерживает Кембри.

– Забудь, – отмахивается Бродски, но что-то все же было, голову на отсечение, было… что? Разговор. Беседа… Консультация?! Вот именно. Но только никак не вспомнить, о чем шла речь. Он помнит, что было на утреннем брифинге, перед началом операции. Одна из директив Курца требовала немедленно докладывать обо всем необычном. Но можно ли отнести это к необычному? И что это вообще было?

– Должно быть, временное затмение, – поясняет Бродски. – Слишком много дел, слишком мало времени. Ну же, сынок, продолжай.

Кембри продолжает. Бродски возобновляет переговоры на два фронта: там бензозаправщики, тут Кембри, но что-то засело в голове, как заноза… было еще что-то… третий разговор, уже закончившийся. Необычно или нет? Скорее всего нет, решает Бродски. Конечно, ничего такого, в чем можно бы исповедаться этому тупоголовому ублюдку Перлмуттеру, твердо уверенному в том, что если этого нет на его планшетке, значит, не существует вообще. Курцу? Никогда. Он уважает старого стервятника, но еще больше боится. Как и все они. Курц умен, Курц храбр, но Курц еще и самый психованный дикарь во всех джунглях. Бродски не хотелось бы даже ступить в тень Курца, протянувшуюся по земле.

Андерхилл? Может, потолковать с Андерхиллом?

Может быть… а может, и нет. В подобных вещах можно вляпаться так, что не поздоровится, причем ни за что ни про что. Он слышал голоса всего минуту-другую… вернее, один голос, но теперь вроде все прошло. Вроде…

«Дыра в стене». Джоунси с ревом вылетает из сарая и устремляется к Дип-кат-роуд. Он чует Генри, пролетая мимо, Генри, прячущегося за деревом, вгрызающегося в мох, чтобы сдержать крик, но скрывает это от завладевшего им облака, облака, объявшего последнее ядрышко его сущности. Джоунси почти уверен, что в последний раз был рядом со старым другом, который никогда не выберется из этих лесов живым.

Жаль только, что они так и не смогли попрощаться.