Текст книги "Ловец снов"

Он был уверен, что видел в углу сарая остатки старого ковра. Может, стоит вернуться за ними? Бросить на пол в ванной, подойти поближе и заглянуть в ванну. Но к чему? Он знал, что это Бивер, и не имел особого желания видеть старого друга, автора таких изощренных непристойностей, как «поцелуй меня в задницу», поросшего красным грибком, словно тот обескровленный труп в медицинском учебнике, украшенный колониями поганок. Если бы это могло в какой-то мере объяснить случившееся, тогда он, вероятно, решился бы. Но Генри считал такое весьма сомнительным. Пока что больше всего ему хотелось смыться отсюда. От вида грибка мороз шел по коже, но не только это было причиной его страхов. Еще неприятнее было ощущение, что он не один.

Генри отступил от двери ванной. На столе лежала книга в мягкой обложке, на которой танцевали дьяволята с вилами. Должно быть, очередное увлечение Джоунси. Но и дьяволята не отпугнули вездесущий грибок.

Внезапно Генри сообразил, что с запада доносится мерный гул, быстро превратившийся в сплошной громовой раскат. Вертолеты, и на этот раз не один. Много. Большие. И летят, кажется, совсем низко, на уровне крыши.

Генри невольно пригнул голову. Перед глазами замелькали бесчисленные кадры из фильмов о вьетнамской войне, и в эту минуту он был почти уверен, что они расчехлят пулеметы и польют дом свинцом. Или напалмом.

Туча прошла, не разразившись дождем, но так близко, что задребезжали чашки и тарелки на кухонных полках. Как только шум стал стихать, превратившись в отдаленное жужжание, Генри выпрямился. Может, они летят, чтобы поучаствовать в массовом убийстве животных на восточном конце Джефферсон-трект? Нужно немедленно уматывать отсюда, и…

И что? Что потом?

Пока он размышлял над этим вопросом, из спальни внизу послышался звук. Вернее, шорох. И все тут же стихло, так надолго, что Генри уже упрекнул себя за чрезмерную живость воображения. Молчание сменилось тихими щелчками, стрекотом, словно где-то завели механическую игрушку: жестяную обезьянку или попугая. Генри поежился. Во рту мгновенно пересохло. Волоски на затылке стали дыбом.

Проваливай отсюда, беги!

Но прежде чем прислушаться к этому голосу, а может, и внять, Генри уже подскочил к двери спальни, снимая на ходу «гаранд». Адреналин бушевал в крови, и мир заиграл яркими красками. Избирательное восприятие, непризнанный скромный дар благополучным и спокойным, куда-то подевалось, и он увидел каждую деталь, каждую мелочь: кровяную дорожку, ведущую из спальни в ванную, отброшенный шлепанец, алчный красный налет в форме отпечатка ладони на стене. Он рванул дверь на себя.

Оно было на кровати. Непонятная тварь, показавшаяся Генри похожей на ласку или хорька с отрезанными ногами и длинным окровавленным хвостом, тащившимся за ней, как послеродовой послед. Ничего подобного он в жизни не видел, разве что у мурены в бостонском океанариуме были такие же неестественно огромные черные глаза. И еще сходство: когда существо распахнуло тонкую щель, заменявшую рот, открылось гнездо страшных, тонких, похожих на длинные стальные иглы клыков. Сзади твари, на пропитанной кровью простыне, лежала сотня или больше оранжево-коричневых яиц размером с бильярдные шары, покрытых мутной зеленоватой слизью – соплями. Внутри каждого то ли плавало, то ли извивалось нечто вроде волоса.

Хорькоподобная тварь поднялась на хвосте, как змея из корзины заклинателя, и застрекотала. И дернулась на постели, постели Джоунси, но похоже, была не в состоянии двигаться дальше. Блестящие черные глаза загорелись ненавистью. Хвост (правда, Генри посчитал, что это скорее всего хватательное щупальце) нервно бил по простыне, а потом лег на все яйца, до которых мог добраться, словно пытаясь защитить потомство.

Генри вдруг осознал, что монотонно твердит одно и то же слово «нет» голосом беспомощного психопата, до ушей накачанного торазином. Он прижал к плечу приклад, прищурился и поймал в прицел омерзительный клин дергающейся головы рептилии. Она знает, что это. Это она по крайней мере знает, холодно подумал он, спуская курок.

Стрелял он с близкого расстояния, и у твари не было возможности уклониться – то ли она истощила силы, откладывая яйца, то ли на нее плохо действовал холод: в открытую входную дверь задувал ветер. Отдача показалась неестественно громкой, и поднятая голова твари разлетелась брызгами красноватой жидкости, осевшей на стене бурыми потеками. Кровь была того же оттенка, что и грибок. Обезглавленное тело сползло с кровати и плюхнулось в груду одежды, которую Генри не узнал: коричневая куртка, оранжевый жилет, подвернутые джинсы (в школе носить такие считалось позорным, а тех, кто имел несчастье бросить вызов остальным, называли «деревней»). Несколько яиц скатились с кровати вслед за телом. Некоторые, упавшие на одежду и книги Джоунси, остались целыми, но пара стукнулась об пол и разбилась. Из трещин медленно вытекала мутная, похожая на протухший белок жидкость. Совсем немного, приблизительно чайная ложка из каждого яйца. Внутри изгибались и корчились волоски, злобно пожиравшие Генри черными глазками размером с булавочную головку. При виде них Генри захотелось кричать.

Он повернулся и, пошатываясь, вышел из комнаты. Ноги, казалось, одеревенели и отказывались сгибаться. Он чувствовал себя марионеткой, за ниточки которой дергал кто-то, несомненно, исполненный добрых намерений, но только начавший изучать ремесло.

Генри понятия не имел, куда идет, пока не добрался до кухни и не открыл шкафчик под раковиной.

– Я эггмен, эггмен, я морж! Йо-хо-хо!

Он не пел, а декламировал громким театрально-торжественным тоном, которого до сих пор не числил в своем репертуаре. Голосом бездарного актера девятнадцатого века. Почему-то вдруг представился Эдвин Бут, одетый д’Артаньяном, в шляпе с плюмажем и все такое, декламирующий лирику Джона Леннона, и Генри издал два отчетливых, коротких, невеселых восклицания:

– Ха-ха!

Что ж, сойдет за смех…

Кажется, у меня едет крыша, подумал он… но это неплохо. Лучше д’Артаньян, декламирующий «Эггмен», чем стена, забрызганная кровью этой твари, обросший грибком «Доктор Мартенс», свисавший с ванны, или, что омерзительнее всего, расколотые яйца, из которых выбираются дергающиеся волосы с глазами. О Господи, эти глаза, злобно пялившиеся на него!

Он отодвинул флакон с жидкостью для мытья посуды, мусорное ведро и нашел, что искал: желтую банку с зажигательной смесью «Спаркс» для жаровни. Неумелый кукольник, в руки которого он попал, вынудил руку Генри конвульсивно задергаться, прежде чем позволил сжать пальцы вокруг банки. Генри отнес ее в гостиную и, проходя мимо камина, схватил с полки коробочку спичек.

– Я – он как вы – он как вы – мы и вы – все до кучи, – объявил он и быстро вернулся в спальню Джоунси, прежде чем насмерть перепуганное существо у него в голове успеет схватиться за ручку управления, повернуть его назад и заставить смыться. Та личность, которая стремилась заставить его мчаться прочь, пока он не потеряет сознания. Или не умрет.

Яйца на постели лопались одно за другим. Дюжины две или больше волос ползали по пропитанной кровью простыне или извивались на подушке Джоунси. Один поднял уродливую шишку головы и рассерженно заверещал на Генри. Звук казался высоким, пронзительным, но едва слышным.

Все еще не позволяя себе помедлить (если он остановится, не найдет в себе сил начать снова, и тогда останется единственный выход в дверь), Генри сделал два шага к изножию кровати. Один волос скользнул по полу навстречу Генри, поднимаясь на хвосте, как сперматозоид под микроскопом. Генри наступил на него, одновременно отвинчивая с банки красный пластиковый колпачок. Потом щедро разбрызгал зажигательную смесь на кровать, стены и пол. Когда жидкость попадала на нитевидных тварей, они издавали жалобные, мяукающие звуки, как новорожденные котята.

– Эггмен, эггмен… морж!

Он наступил на очередной волос и заметил, что третья тварь льнет к правой штанине, удерживаясь на ноге подобием хвоста и пытаясь прокусить толстую джинсовую ткань пока еще мягкими зубами.

– Эггмен, – пробормотал Генри и соскреб тварь левым ботинком. Когда та попыталась увернуться, он раздавил ее и неожиданно понял, что истекает потом и промок, как под дождем. Если он выйдет в таком виде на холод (а придется выйти, оставаться здесь наверняка нельзя), то схватит воспаление легких.

– Не могу остаться дома, не могу бездельничать! – провозгласил Генри в своей новой напыщенной манере и попытался открыть коробок спичек, но руки дрожали так, что половина просыпалась на пол. Все больше волосков-червей ползло к нему. Чувствовали, что перед ним враг. Нет, знали.

Генри достал наконец спичку, поднял вверх, уперся большим пальцем в головку. Трюк, которому давным-давно научил его Пит. Для чего и друзья, как не учить тебя всяким забавным штукам, верно? Теперь его очередь устроить своему старому дружку Биверу похороны викингов и заодно избавиться от этих надоедливых гнусных змеек.

– Эггмен!

Он дернул ногтем по головке, и спичка запылала. Запах горящей серы походил на тот, что ударил в ноздри, когда он вступил в домик. Вонь газов грузной тяжеловесной женщины.

– Морж!

Он швырнул спичку к изножию кровати, где валялось скомканное одеяло, пропитанное зажигательной смесью. Несколько мгновений крошечный синий огонек слабо трепетал вокруг маленькой палочки, и Генри показалось, что он вот-вот угаснет, но тут раздался негромкий хлопок, и над одеялом поднялась небольшая корона желтого пламени.

– Йо-хо-хо!

Жадные языки лизнули простыню, окрасив кровь в черное, добрались до массы покрытых слизью яиц, попробовали, нашли их неплохими на вкус. «Бильярдные шары» лопались один за другим под мяуканье погибающих червей. Мутная жидкость вытекала на постель и, попадая в огонь, зловеще шипела.

Генри спиной вперед подался к двери, продолжая разбрызгивать смесь, и добрался до середины ковра навахо, прежде чем банка опустела. Он отбросил ее, зажег вторую спичку и бросил на пол. На этот раз хлопок последовал незамедлительно, и оранжевое пламя взметнулось к потолку. Жар ударил в блестящее от пота лицо Генри, и он ощутил внезапный порыв, сильный и радостный – отшвырнуть респираторы и шагнуть в огонь. Привет, тепло, привет, лето, привет, тьма, старая подруга!

То, что остановило его, было простым и одновременно действенным. Если сейчас отпустить тормоза, это значит неприятное пробуждение всех, до сих пор дремавших эмоций. Пусть он никогда не узнает подробностей того, что произошло здесь, но по крайней мере получит кое-какие ответы от тех, кто управлял вертолетами и стрелял животных. Если, разумеется, его тоже не прикончат.

У самой двери Генри буквально скрутило воспоминание, такое отчетливое, что сердце отозвалось мучительным криком: Бивер на коленях перед Даддитсом, который пытается натянуть кроссовку задом наперед. «Надеть кроссовку, старик?» – спрашивает Бивер, и Даддитс, глядя на него с умилительным широкоглазым недоумением, переспрашивает: «Соку?»

Генри снова заплакал.

– Пока, Бив, – прошептал он. – Люблю тебя, парень, всем сердцем.

А потом он вышел на холод.

Он пошел к противоположному концу дома, где была сложена поленница дров. Рядом валялся еще один кусок брезента, старый, выцветший, почти белый. Он примерз к земле, и Генри пришлось долго дергать обеими руками за край, прежде чем он оторвался. Под ним оказалась груда снегоступов, коньков, лыж и даже допотопное сверло для лунок.

Глядя на эту непривлекательную кучу давно забытого зимнего хлама, Генри внезапно понял, как ужасно устал… да нет, устал – слишком мягкое определение. Он пробежал десять миль, причем по большей части в быстром темпе. А еще он попал в аварию и нашел тело школьного друга. Похоже, остальные двое тоже навсегда для него потеряны.

Не будь я так помешан на самоубийстве, сейчас наверняка превратился бы в буйнопомешанного, подумал он и рассмеялся. Смеяться – это хорошо, но усталость от этого не проходит. Он должен был выбраться отсюда. Разыскать кого-нибудь из властей и рассказать, что случилось. Правда, они могут все знать, если учитывать стрельбу – наверняка уже все знают, хотя их методы решения проблемы коробили Генри, – но может, еще никто не успел доложить о хорьках. И яйцах. Он, Генри Девлин, расскажет им, кто, кроме него, сделает это лучше? В конце концов именно он – эггмен.

Сыромятная кожа шнуровки снегоступов была так изгрызена мышами, что рвалась от малейшего прикосновения. Однако после тщательного отбора он нашел пару коротких лыж для ходьбы по пересеченной местности, выглядевших так, будто последний раз были в употреблении в году этак пятьдесят четвертом. Крепления заржавели, но когда он отщелкнул их, они легко поддались. Ему даже удалось всунуть в них сапоги.

Из домика доносился легкий треск. Генри прислонил ладонь к стене и ощутил тепло.

Рядом в снегу торчали несколько лыжных палок, заплетенных грязной сеткой паутины. Генри было неприятно касаться ее – слишком свежи были воспоминания об извивающихся тельцах тварей, – но на нем все еще были перчатки. Он смахнул паутину и наспех перебрал палки. В окне, у самой его головы, плясали искры.

Генри все-таки отобрал пару палок, слегка коротковатых для его роста, и, неуклюже орудуя ими, поехал к углу дома. Сейчас он сам себе казался нацистским десантником из фильма Алистера Маклина, с этими старыми лыжами на ногах и ружьем через плечо. Генри оглянулся как раз в тот момент, когда стекло, рядом с которым он стоял, разлетелось с оглушительным звоном, словно кто-то уронил большую фаянсовую миску со второго этажа. Генри сгорбился, чувствуя, как осколки барабанят по куртке. Несколько застряло в волосах. Только сейчас до него дошло, что, провозись он еще немного с лыжами и палками, раскаленное стекло изранило бы все лицо, а возможно, и ослепило бы.

Генри поднял глаза к небу, поднес ладони к щекам, как Эл Джонсон, и крикнул:

– Кто-то там, наверху, любит меня! Аллилуйя![43]43
  Цитата из классического «белого блюза» Эла Джонсона. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Пламя рвалось в окно, лизало крышу, и Генри услышал, как что-то внутри лопается и звенит. Охотничий домик Ламара Кларендона, построенный еще его отцом сразу после Второй мировой войны, теперь горел радостным пламенем. Конечно же, это был сон.

Генри, держась на почтительном расстоянии, объехал дом, наблюдая, как снопы искр поднимаются из дымохода к нависшим тучам. Где-то на востоке снова трещал пулемет. Потом на западе прогремел взрыв… да что это, во имя Господа? Сплошные загадки. Если он доберется до людей целым и невредимым, возможно, они расскажут.

– Если только и меня не решат сунуть в ягдташ, – сказал он. Голос прозвучал, как сухое карканье, и он понял, что умирает от жажды. Он нагнулся (с величайшей осторожностью, поскольку много лет не ходил на лыжах), зачерпнул две пригоршни снега, сунул в рот и дождался, пока снег растает и стечет в горло. Божественно! Генри Девлин, психиатр и автор статьи о Выходе Хемингуэя, мужчина, когда-то бывший мальчиком-девственником, а позже превратившийся в высокого тощего парня, в очках, вечно сползавших на кончик носа, с седеющими волосами, чьи друзья либо погибли, либо сбежали, либо неузнаваемо изменились, так вот, этот мужчина стоял в открытых воротах дома, в который он никогда больше не вернется, стоял на лыжах и ел снег, как мальчишка, пожирающий сахарную вату на представлении цирка «Шрайнеров», стоял и смотрел, как горит последнее на земле место, где ему было хорошо и уютно… хотя бы временами.

Пламя пробивалось сквозь кедровую дранку. Снег на крыше таял, потоки кипящей воды, шипя, устремились в водосточные трубы. Хищные лапы огня кивали в открытую дверь, словно гостеприимные хозяева, торопившие вновь прибывающих гостей поспешить, поспешить, черт возьми, тащите сюда задницы, пока все не превратилось в пепел! Красно-золотая подстилка, устлавшая гранитную плиту, обуглилась, потускнела, стала серой.

– Вот и хорошо, – пробормотал Генри себе под нос. Сам того не сознавая, он ритмически сжимал кулаки на ручках лыжных палок. – Вот и хорошо. Хорошо.

Он постоял еще минут пятнадцать, а когда стало невмоготу, повернулся спиной к пламени и отправился тем же путем, каким пришел.

У него не осталось прежнего запала. Один голый расчет. Впереди двадцать миль (22,2, если быть точным, поправил он себя), и если не взять определенный темп, он никогда не доберется. Он старался держаться колеи, проделанной снегоходом, но останавливался на отдых куда чаще, чем по дороге в «Дыру».

Ах, но тогда я был моложе, подумал он с легкой иронией.

Дважды он смотрел на часы, забывая о том, что время на Джефферсон-трект перестало существовать. Тучи продолжали сгущаться, и определить время на глазок возможным не представлялось. Одно было ясно: день еще тянулся, но далеко ли до вечера? Он не знал. Обычно лучшей подсказкой служил аппетит, но не сегодня. Да и кто бы на его месте сохранил аппетит после того, что ему пришлось увидеть? После той твари на постели Джоунси, яиц и червей с черными глазками навыкате? После ботинка, свисавшего с бортика ванны? Он чувствовал, что не сможет больше взять в рот ни кусочка, а если и сможет, то в жизни не взглянет без отвращения на что-либо, имеющее хоть малейший оттенок красного. А грибы? Нет, спасибо!

Он вскоре обнаружил, что ходьба на лыжах, по крайней мере таких вот обрубках для пересеченной местности, все равно что езда на велосипеде: раз приобретенные навыки никогда не забываются. Взбираясь на первый холм, Генри упал: лыжи выскользнули из-под него. Пришлось пропахать носом снег. Зато он храбро скатился по другому склону, пошатываясь и подпрыгивая на выбоинах, но устоял. И вовремя вспомнил, что лыжи, должно быть, не смазывались с тех пор, как президентом был король арахиса[44]44
  Джимми Картер. – Примеч. пер.


[Закрыть], но если оставаться в примятой ровной колее снегохода, вполне можно добраться до места. А сколько тут звериных следов! Столько он не видывал за все минувшие годы, вместе взятые. Несколько несчастных тварей, очевидно, брели по дороге, но остальные пересекали ее с запада на восток. Дип-кат-роуд лениво тянулась на северо-запад, а запад явно был той стороной света, от которой местные популяции животных старались держаться подальше.

Я отправился в странствие, сказал он себе. Может быть, кто-нибудь когда-нибудь напишет об этом эпическую поэму «Странствие Генри».

– Да, – произнес он вслух. – Время замедлилось, искривилось пространство, все вперед и вперед эггмен шагал.

Он рассмеялся, но смех обернулся надрывным кашлем. Генри съехал к обочине, снова набрал снега и с наслаждением проглотил.

– Вкусно… и полезно, – провозгласил он. – Снег – лучшая замена завтраку и обеду.

Он поднял голову к небу, и это оказалось ошибкой. Перед глазами все поплыло, а голова закружилась так, что он едва не упал. Но приступ прошел так же быстро, как начался. Тучи, казалось, еще больше потемнели. Надвигается снег? Ночь? Или и то, и другое вместе?

Коленки и щиколотки ныли от напряжения, руки, натруженные палками, болели еще больше. Но хуже всего приходилось грудным мышцам. Он уже смирился с мыслью о том, что не попадет в лавку Госслина до темноты, но сейчас, перекатывая во рту комок снега, вдруг понял, что может вообще не добраться.

Он развязал футболку, стянувшую бедро, и ужас сковал его, когда он увидел яркую алую нить на синих джинсах. Сердце заколотилось так сильно, что перед глазами снова заплясали черные точки. Дрожащей рукой он потянулся к нити.

Что это, по-твоему, ты вытворяешь? – ощерился он. Собираешься стряхнуть ее, как случайное волоконце?

Именно это он и сделал, потому что ЭТО в самом деле оказалось ниткой, ниткой, вылезшей из футболки с эмблемой «Ред сокс». Он уронил ее и долго смотрел, как она планирует на снег. Потом снова обвязал бедро футболкой. Для человека, который не более четырех часов назад перечислял в уме все виды последнего выбора: веревка и петля, ванна и бритва, мост повыше и неизменно популярный Выход Хемингуэя, известный в некоторых кругах как «Прощай, полицейский», он слишком уж перепугался, правда, на секунду-другую.

Потому что не желаю уйти вот так, сказал он себе. Быть сожранным заживо…

– Поганками с планеты Х, – уточнил он.

И эггмен снова пустился в путь.

Мир сузился, как всегда бывает, когда силы истощаются, а до конца еще далеко, ой как далеко. Жизнь Генри свелась к четырем простым монотонным движениям: работе палками и лыжами. Боль исчезла, по крайней мере на время, словно он вступил в какую-то иную зону.

Нечто похожее уже происходило раньше, в высшей школе, когда он был центром основной пятерки в баскетбольной команде «Тигры Дерри». Во время решающего полуфинального матча троих из четырех лучших игроков вывели из игры ровно за три минуты до конца третьей четверти. Остаток игры Генри справлялся один, хотя не забросил ни единого мяча, и успевал лишь немного отдышаться во время коротких перерывов. Он выдержал, но к тому времени, когда продребезжал финальный свисток, возвещавший об окончании игры (которую «Тигры» с позором продули), словно плавал в счастливом тумане. На полпути в мужскую раздевалку ноги подкосились и он, по-прежнему глупо улыбаясь, рухнул под смех, одобрительные вопли, свистки и аплодисменты товарищей по команде в пропотевших красных футболках.

Но здесь некому аплодировать или свистеть, только с востока доносится мерный треск-перестук пулеметных очередей, может, немного более замедленный, но по-прежнему мощный.

Но куда более зловещим казалось эхо одиночных выстрелов где-то впереди. Рядом с магазином Госслина? Трудно сказать.

Он вдруг обнаружил, что поет самую нелюбимую песню «Роллинг Стоунз» – «Сочувствие дьяволу» (Убедитесь, черт возьми, что Пилат, умывши руки, тем скрепил Его судьбу, большое спасибо, вы были чудесными слушателями, спокойной ночи), и заставил себя остановиться, когда понял, что слова песни мешаются с воспоминаниями о Джоунси в больнице, о том Джоунси, каким он был в прошлом марте: не осунувшийся, а какой-то усохший, словно жизненные соки улетучились, а сущность, квинтэссенция вышла наружу, чтобы образовать защитный покров вокруг его пораженного и возмущенного насилием тела. Генри казалось, что Джоунси непременно умрет, и хотя он не умер, теперь Генри понял, что именно тогда стал серьезно подумывать о самоубийстве. К полицейскому архиву его образов – бело-голубое молоко, текущее по отцовскому подбородку, гигантские подрагивающие ягодицы Барри Ньюмена, бегущего к порогу, Ричи Гренадо, сующего собачье дерьмо рыдающему, почти голому Даддитсу – прибавилось исхудавшее лицо и запавшие глаза Джоунси, Джоунси, распластанного на мостовой, сбитого машиной, без всякой причины и вины. Джоунси, уже собравшегося в дальнюю дорогу. Врачи утверждали, что состояние его стабильно, но в глазах друга Генри читал близкую кончину. Сочувствие дьяволу? Пожалуйста. Нет ни Бога, ни дьявола, ни сочувствия. Но если ты понял это, значит, дело плохо. Твои дни жизнерадостного энергичного посетителя большого цирка, именуемого «Культура Американа», сочтены.

Он снова услышал собственное пение: «Видать, тебя смущает характер той игры…» – и снова заставил себя замолчать. Но что теперь? Какая-нибудь бессмыслица. Бред, идиотский, но вкусный, так и сочащийся «Культурой Американа». Как насчет хита из репертуарчика «Пойнтерз систерз»? Неплохая идея.

Глядя вниз на шаркающие лыжи и ровные горизонтальные полосы от колес снегохода, он запел, но мелодия скоро превратилась в дребезжащее монотонное нытье. Пот пропитал рубашку насквозь, сочившаяся из носа прозрачная слизь замерзала на верхней губе, но Генри упрямо повторял:

– Я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем добиться своего. Да, мы можем-можем, да-да, мы можем, можем…

Лучше. Гораздо лучше. И все эти можем-можем принадлежали к «Культуре Американа», как «форд»-пикап на парковке кегельбана, как распродажа дамского белья в «Пенни»[45]45
  Сеть магазинов, имеющих отделения «товары – почтой», славится высоким качеством товара по относительно низким ценам. – Примеч. пер.


[Закрыть], как мертвая рок-звезда в ванне.