Текст книги "Ловец снов"

Глава 12
Джоунси в больнице

Это был сон.

И хотя таковым не казался, все же должен был быть сном. Хотя бы потому, что он уже однажды прошел через пятнадцатое марта, и казалось чудовищной несправедливостью вынести все это еще раз. Кроме того, он достаточно хорошо помнил события последних восьми месяцев между серединой марта и серединой ноября: дети с их уроками, бесконечные телефонные беседы Карлы с друзьями (в основном сидящими на той же программе Анонимных Наркоманов), лекции в Гарварде и нудные сеансы физиотерапии, разумеется. Все эти чертовы приседания-наклоны, вопли боли, когда протестующие связки снова растягиваются, о, как же все это надоело. Он твердит физиотерапевту Джоанне Морин, что больше не может. Она его и слушать не желает. Слезы на его щеках, широкая улыбка на ее лице (ах эта ненавистная нестираемая улыбка королевы бала), но в конце концов она побеждает и оказывается права. Он действительно смог, этот маленький моторчик, заряженный волей, но, Господи, какую же цену пришлось за это заплатить!

Он помнил все это и больше: как впервые встал с постели, впервые самостоятельно подтер зад, ту ночь в начале мая, когда лег спать, впервые подумав: кажется, я выкарабкаюсь, ночь в конце мая, когда они с Карлой занимались любовью в первый раз после несчастного случая, и после он рассказал ей старый анекдот: «Как трахаются дикобразы?» – «Очень осторожно».

Он помнил, как смотрел фейерверк в День поминовения, и бедро с ногой болели, как последняя сволочь; как ел арбуз Четвертого июля, плюясь семечками в траву и наблюдая за Карлой и ее сестрами, игравшими в бадминтон: бедро и нога ныли, но не так отчаянно; как Генри позвонил в сентябре («Проверка связи», – сказал он) и болтал о чем угодно, включая ежегодную охоту в ноябре. «Конечно, я поеду», – заверил Джоунси, не подозревая тогда, как неприятна ему будет тяжесть «гаранда» в руках. Они поболтали о работе (последние три недели второго семестра Джоунси читал лекции, довольно ловко перемещаясь на костылях), о семьях, о прочитанных книгах и просмотренных фильмах; Генри, как и в январе, пожаловался, что Пит слишком много пьет, Джоунси, находившийся в состоянии непрерывной войны с женой по тому же поводу, не захотел говорить на эту тему, но когда Генри упомянул о предложении Бивера на обратном пути остановиться в Дерри и повидать Даддитса Кэвелла, немедленно согласился. Слишком давно они не были вместе, а лучшего лекарства от хандры, чем инъекция Даддитса, трудно придумать. Кроме того… «Генри, – спросил он тогда, – мы ведь собирались к Даддитсу, верно? В день Святого Патрика. Сам я не помню, но в календаре записано». «Верно, – ответил Генри, – собирались». «Вот и говори об ирландской удаче, а?»

Перебрав все это в памяти, Джоунси окончательно уверился, что в его жизни пятнадцатое марта уже было. Доказательств тому предостаточно: взять хотя бы календарь в кабинете. Однако они настали снова, эти трагические иды, и теперь, теперь… как обидно… похоже, это пятнадцатое куда страшнее, чем то, прежнее.

Раньше воспоминания об этом дне меркли где-то около десяти утра. Он сидел в кабинете, пил кофе и складывал книги, собираясь спуститься в библиотеку исторического факультета, где на специальном столе оставлялась пожертвованная студентам литература. Он был расстроен, хотя даже ради спасения жизни не мог бы объяснить почему. Согласно тому же календарю, на котором он небрежно записал дату поездки к Даддитсу, у него в тот день была беседа со студентом по имени Дэвид Дефаньяк. Трудно сказать, каков был предмет этой самой беседы, но один из аспирантов сообщил о сданном Дефаньяком эссе на тему немедленных результатов норманнского завоевания: очевидно, разговор шел именно об этом. Но все же, что такого в обычной встрече преподавателя со студентом так расстроило адъюнкт-профессора Гэри Джоунса?

Но даже плохое настроение не помешало ему мурлыкать себе под нос, мурлыкать какую-то бессмыслицу: «Мы можем-можем, да-да, мы можем, можем, Господь небесный, можем…» А потом… потом какие-то обрывки: пожелание Колин, секретарю факультета, счастливого дня Святого Пэдди, покупка «Бостон феникс» в газетном ларьке у здания университета, четвертак, брошенный в футляр от саксофона какого-то «скинхеда» на мосту со стороны Кембриджа, ощущение жалости к бритоголовому парню, мерзнувшему на ветру в легоньком свитерке, но связные воспоминания обрывались стопкой книг, книг, которые он собирался подарить. Сознание вернулось к нему в больнице вместе с монотонным голосом из соседней палаты: Пожалуйста, прекратите, я этого не вынесу, сделайте мне укол, где Марси, хочу Марси.

А может, это было: где Джоунси, хочу Джоунси? Крадущаяся старушка-смерть… Смерть, притворившаяся пациентом. Смерть потеряла его след, да, это возможно, притом что на каждой койке огромного госпиталя стонут от боли, источая муку из всех пор, и теперь старушка-смерть подползает незаметно, пытаясь снова отыскать его. Пытаясь перехитрить. Пытаясь заставить его выдать себя.

Но хотя время вернулось вспять, благословенный мрак улетучился. На этот раз, хотя время вернулось вспять, он не только желает Колин счастливого праздника Святого Пэдди, но и рассказывает ей анекдот о ямайском проктологе. Он выходит… его будущее «я», ноябрьское «я», засело в мартовской голове, как «заяц» в пароходном трюме. Его будущее «я» слышит, как мартовское «я» думает: Что за чудесный денек выдался… А тем временем ноги несут его в Кембридж, навстречу судьбе. Он пытается объяснить мартовскому «я», что это ужасная идея, чудовищно ужасная идея, и что можно избежать недель и месяцев невыносимых терзаний, остановив автобус или такси, но не способен донести эту мысль до сознания мартовского «я». Возможно, все фантастические рассказы о путешествиях во времени, прочитанные в детстве, верно утверждали: нельзя изменить прошлое, как бы ты ни пытался.

Он переходит мост через реку Чарлз, и хотя ветер довольно холодный, все же наслаждается весенним солнышком и ослепительными бликами на воде. Потом поет куплет из «Вот и солнце» и вновь переходит на песенку «Пойнтерз систерз»: «Да-да, мы можем-можем, Господь небесный…» И размахивает в такт портфелем. В портфеле сандвич. Яичный салат. М-м-м, сказал Генри. ДДДТ, сказал Генри.

А вот и саксофонист, и какой сюрприз: стоит не в конце Массачусетс-авеню-бридж, а дальше, у кампуса МТИ, перед одним из этих убогих индийских ресторанчиков. Бритоголовый дрожит от холода, усеянный порезами скальп позволяет предположить, что парикмахер из него никудышный. Манера исполнения позволяет также предположить, что и саксофонист из него далеко не ахти. Уж лучше бы стал столяром, актером, террористом, кем угодно, только не музыкантом. Джоунси настолько его жаль, что он бросает в футляр, выстланный потертым фиолетовым бархатом, не четвертак, как раньше, а целую пригоршню мелочи: вот уж действительно «эти глупости». Он винит в собственной сентиментальности первый теплый денек после длинной зимы и так удачно обернувшийся разговор с Дефаньяком.

Саксофонист закатывает глаза в знак благодарности, продолжая выдувать пронзительные звуки. Джоунси вспоминает очередную шутку: «Как вы назовете саксофониста с кредитной карточкой в кармане?» – «Оптимистом».

Он продолжает бодро шагать, размахивая портфелем, не слушая Джоунси, того, кто приплыл из ноября вверх по течению, как лосось, путешествующий во времени. Эй, Джоунси, стой. Помедли всего несколько секунд, этого вполне достаточно. Завяжи шнурок, что ли… (Не выйдет: на нем мокасины. А скоро появится и гипс.) Это случится на следующем перекрестке, там, где останавливается автобус «Ред Лайн». Где сходятся Массачусетс-авеню и Проспект. Оттуда покажется старый дурак, бывший историк, в темно-синем «линкольне», и размажет тебя по мостовой.

Не выходит. Как бы громко он ни вопил, ничего не получается. Телефон отключен. Ты не можешь вернуться назад, прикончить собственного дедушку, пристрелить Ли Харви Освальда, как раз в тот момент, когда он пристроился в окне шестого этажа склада школьных учебников в Далласе: рядом с ним остывший жареный цыпленок на бумажной тарелке, выписанная по почте винтовка наведена на цель, ты не можешь запретить себе идти к пересечению Масс-авеню и Проспект-стрит, с портфелем в руке и газетой, газетой, которую ты никогда не прочитаешь, – под мышкой. Сожалею, сэр, по всей Джефферсон-трект ни одного исправного телефона, какая-то сплошная хрень, но вы не сможете дозвониться…

И тут, о Господи, это что-то новенькое – предупреждение все-таки доходит! Как раз в ту минуту, когда он стоит на обочине, уже готовясь ступить на перекресток, оно все-таки доходит!

– Что? – спрашивает он, и пешеход, остановившийся рядом – первый, кто нагнется над ним в прошлом, которое теперь, слава Богу, можно вычеркнуть, – подозрительно пялится на него и отвечает:

– Я лично ничего не сказал, – словно рядом мог быть кто-то третий. Но Джоунси почти не слышит его, потому что третий все-таки есть, это голос в его голове, удивительно похожий, как ни странно, на его собственный, и он вопит, требует остаться на месте, ни в коем случае не выходить на мостовую…

Но тут он слышит чей-то плач. Смотрит на противоположную сторону Проспект-стрит и, о Господи, там Даддитс! Даддитс Кэвелл, голый, если не считать трусов, и губы заляпаны чем-то коричневым вроде шоколада, только Джоунси знает, что это такое. Собачье дерьмо, ублюдок Ричи все-таки заставил его съесть эту пакость, люди идут мимо, не обращая внимания. Словно Даддитса и вовсе не существует.

– Даддитс! – зовет Джоунси. – Держись, старина, я иду!

И, не глядя, мчится через дорогу. Его пассажир не в силах ничего предпринять, только беспомощно бултыхается, сообразив наконец, как все случилось. Старик, да, старик с начальной стадией Альцгеймера, не должен был садиться за руль, все так, но дело не только в старике. Другая, самая главная причина, скрытая до сих пор темнотой, окружавшей аварию, была именно эта: он увидел Даддитса и рванул вперед, забыв осмотреться.

Но он мельком улавливает кое-что еще: гигантский узор, что-то вроде Ловца снов, который связывает все годы, прошедшие с первой встречи с Даддитсом Кэвеллом в 1978-м, индейский амулет, который таким же образом сплетет воедино и будущее.

Солнце бликует на ветровом стекле: он замечает это уголком левого глаза. На него надвигается машина… слишком быстро. Мужчина, стоявший рядом на обочине, мистер Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, кричит:

– Берегись, парень, берегись!

И снова Джоунси почти не слышит. Потому что на тротуаре, рядом с Даддитсом, стоит олень, большой и красивый, ростом почти с человека. За мгновение до того, как «линкольн» сбивает его, Джоунси понимает, что олень и есть человек, человек в оранжевой кепке и таком же жилете. На плече уродливым талисманом прицепилась безногая, похожая на хорька тварь с огромными черными гляделками. Хвост… а может, щупальце, сжимает шею мужчины.

Как, во имя Господа, я мог принять его за оленя? – думает Джоунси, но тут «линкольн» наезжает на него и сбивает на мостовую. Он слышит негромкий зловещий треск ломающейся кости.

На этот раз никакой темноты: к добру или к худу, но на улице Памяти установлены дуговые фонари. Однако фильм все же сумбурный, словно монтажер опрокинул за ленчем стаканчик-другой и забыл последовательность сцен. Отчасти все это потому, что время каким-то странным образом скручено и перекошено: и теперь он вроде бы живет одновременно в прошлом, настоящем и будущем.

Именно так мы путешествуем, объясняет голос, и Джоунси понимает, что это тот, кто рыдал о Марси и умолял сделать укол. Как только ускорение достигает определенного значения, все путешествия становятся временными. Основа каждого путешествия – память.

Мужчина на углу, старина Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, наклоняется над ним, спрашивает, все ли в порядке, видит, что дело плохо, поднимает глаза и говорит:

– У кого есть мобильник? Нужно вызвать «скорую». – И тут Джоунси видит под его подбородком небольшую царапину, старина Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, вероятно, порезался утром во время бритья и даже не заметил.

Как трогательно, думает Джоунси, но тут пленка дергается, изображение перескакивает, и вот он, старый дурак, в пыльном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, поименуем дряхлого мудозвона мистером Что-Я-Наделал. Он слоняется вокруг, повторяя эту фразу. Бормочет, что на секунду отвлекся и почувствовал толчок… что я наделал? Он твердит, что не помнит названия страховой компании, но сами они говорят, что их клиенты в хороших руках. Что я наделал? На ширинке растекается мокрое пятно. Лежа на мостовой, Джоунси ощущает абсурдную жалость к старому кретину, жалость и желание объяснить: «Хочешь знать, что наделал? Взгляни на свои штаны. Ты обоссался, Q-E-D[49]49
  Что и требовалось доказать, от лат. «квод эрат демонстрандум».


[Закрыть]».

Изображение снова дергается. Теперь вокруг полно народа. Все кажутся неестественно высокими, и Джоунси думает, что это похоже на похороны с точки зрения лежащего в гробу. И вспоминает рассказ Рэя Брэдбери, кажется, «Толпа», где люди, собирающиеся в местах происшествий – всегда одни и те же, – определяют судьбу потерпевших своими высказываниями. Если они ободряюще бормочут, что все не так уж худо и повезло, что машина успела в последнюю минуту свернуть, значит, обойдется. Если же в толпе толкуют, что «он совсем плох» или «не думаю, что он выкарабкается», – считайте себя покойником. Неизменно одни и те же личности. Одни и те же пустые, алчные лица. Праздные зеваки, обожающие смотреть на кровь и слушать стоны раненых.

И как раз позади мистера Я-Лично-Ничего-Не-Сказал Джоунси видит Даддитса Кэвелла, одетого и вполне благополучного: то есть никаких усов из собачьего дерьма. Маккарти тоже здесь. Назовем его мистером Стою-И-Стучусь-У-Порога-Твоего, думает Джоунси. И еще кто-то. Серый человек. Только он вовсе не человек, не совсем, он инопланетянин, стоявший за ним, пока Джоунси сражался с дверью ванной. На лице, стертом, почти без черт, доминируют громадные черные глаза. Отвисшая вялыми мешками слоновья кожа стала понемножку натягиваться: старый мистер Инопланетянин-Позвони-Домой еще не поддался влиянию среды. Но поддастся. В конце концов эта атмосфера разъест его, как кислотой.

Твоя голова взорвалась, пытается объяснить Джоунси серому человеку, но слова не идут с языка, даже рот не открывается. И все же мистер Инопланетянин-Позвони-Домой, похоже, слышит его, потому что чуть наклоняет серую голову.

Он теряет сознание! – кричит кто-то, и прежде чем изображение снова перескакивает, Джоунси слышит, как мистер Что-Я-Наделал, тот тип, что сбил его и растрощил бедро, как фарфоровую тарелочку в тире, говорит кому-то: Мне все твердят, что я похож на Лоренса Уэлка[50]50
  Дирижер эстрадного оркестра, выступавшего по ТВ в 50–80-х гг. – Примеч. пер.


[Закрыть].

В машине «скорой помощи» он так и не приходит в сознание, хотя постоянно наблюдает за собой, переживая настоящий внетелесный опыт, но есть и кое-что другое, о чем никто не позаботится сказать позже: у него останавливается сердце, когда медики срезают штанину, обнажая бедро, которое выглядит так, словно под кожу вшиты две большие и топорные дверные ручки. Остановка сердца, Джоунси точно знает, что это, потому что они с Карлой не пропустили ни одной серии «Скорой помощи», даже повторов. И тут начинается суматоха, и у одного из фельдшеров золотое распятие на шее, оно все время задевает Джоунси по носу, особенно когда старый мистер Фельдшер нагибается над предположительно трупом, и – мать твою, да он умер! Почему никто не позаботился сообщить, что он умер в «скорой»? Неужели посчитали, что это ему неинтересно, что он, узнав про такое, просто зевнет и отмахнется, подумаешь, делов-то!

– Отойти! – кричит другой фельдшер, и как раз перед тем, как к его груди приставили дефибриллятор, водитель оглядывается, и он видит, что это мать Даддитса. Но тут они врезают по нему током, тело дергается, и все это белое мясо трясется на кости, как сказал бы Пит. И хотя у Джоунси-наблюдателя нет тела, он все равно чувствует удар током, огромное мощное «бум», зажегшее древо его нервов, как сигнальная ракета. Возблагодари Господа и давай вниз, аллилуйя!

Тело, распростертое на носилках, дергается, как рыба, вытащенная из воды, и снова застывает. Фельдшер, скорчившийся за спиной Роберты Кэвелл, смотрит на панель и досадливо бросает: «А, черт, нет, прямая линия, давайте еще разок».

И когда дают второй разряд, пленка скачет, и Джоунси оказывается в операционной.

Нет, погодите, не совсем так. Часть его в операционной, но все остальное за стеклом и заглядывает в помещение. Рядом два врача, но они не проявляют ни малейшего интереса к усилиям бригады хирургов, старающихся собрать осколки Джоунси-Шалтая. Они играют в карты. Над головами покачивается в потоках воздуха из вентилятора Ловец снов из «Дыры в стене».

Джоунси почему-то не слишком хочется наблюдать за тем, что происходит за стеклом: крайне неприятно видеть кровавую яму на месте бедра или размытые обломки того, что когда-то было костью. И хотя желудка у него не было, так что в бестелесном состоянии он не смог бы блевать, его все равно скрутила тошнота.

За спиной один из докторов, играющих в карты, говорит: «Сами мы мерили себя по Даддитсу. Даддитс был нашим звездным часом». На что второй отвечает: «Ты так думаешь?» И Джоунси понимает, что врачи – это Генри и Пит.

Он поворачивается к ним и, похоже, оказывается не совсем бестелесным, потому что видит в окне операционной отражение призрака. Он больше не Джоунси. Вернее, больше не человек. Кожа серая, глаза – черные луковицы, выпирающие с безносого лица. Он стал одним из них, одним из…

Одним из серых человечков, думает он. Так они называют нас, серыми человечками. Некоторые именуют нас космическими ниггерами.

Он открывает рот, чтобы сказать все это или, возможно, попросить старых друзей помочь ему: они всегда помогали друг другу, если могли, но тут пленка снова дергается (будь проклят этот пьяница-монтажер), и он уже в постели, на больничной койке, и кто-то зовет: «Где Джоунси, мне нужен Джоунси…»

Ну вот, думает он с горьким удовлетворением, я всегда знал, что не Марси, а Джоунси! Это зовет смерть, а может, и сам ангел смерти, и я должен лежать очень тихо, чтобы он меня не нашел: он и так упустил меня в толпе, попытался сцапать в «скорой» и снова промахнулся, и теперь рыщет по больнице, переодевшись пациентом.

Пожалуйста, прекратите, стонет старый мистер Смерть ужасным, жалобно-монотонным, гипнотизирующим тенорком, я этого не вынесу, сделайте мне укол, где Джоунси, мне нужен Джоунси.

Я просто буду лежать и молчать, пока он не позвонит, думает Джоунси, все равно не могу встать: мне только что засадили два фунта металла в бедро, и черт его знает, сколько времени пройдет, прежде чем я сумею подняться, во всяком случае, не меньше недели.

Но тут же, к своему ужасу, соображает, что в самом деле встает, отбрасывает одеяло и поднимается с постели, и хотя чувствует, как швы на бедре и животе натягиваются и лопаются, и донорская кровь льется по ноге и пропитывает волосы на лобке, все же идет, не хромая, идет сквозь солнечный луч, который отбрасывает моментально исчезнувшую, но все же очень человеческую тень на пол (слава Богу, теперь уже не серый человечек, за что ему следует быть благодарным, потому что серые человечки спеклись), и направляется к двери. Не видимый никем бредет по коридору, мимо каталки с судном, мимо парочки смеющихся, болтающих сестер, которые разглядывают снимки, передавая их друг другу, идет, притягиваемый монотонным голосом. Не может остановиться и сознает, что он в облаке. Не красном, каким ощущали его Пит и Генри: облако серое, и он плавает в нем, единственная частица, которую не сумело изменить облако, и Джоунси думает: Я – то, чего они ищут. Не знаю, как это может быть, но я именно то, чего они ищут. Потому что… Облако не изменило меня?

Да, что-то в этом роде.

Он минует три открытые двери. Четвертая закрыта. На ней табличка: ВХОДИТЕ, ИНФЕКЦИИ НЕТ. IL N’Y A PAS D’INFECTION ICI.

Лжешь, думает Джоунси. Круз, или Куртис, или как его там, может, и псих, но прав в одном: здесь есть инфекция.

Кровь хлещет по ногам, подол больничной рубахи стал ярко-алым (потек кларет, как говаривал старый спортивный комментатор на боксерских матчах), но боли он не чувствует. И инфекции не боится. Он особенный, он уникален, и облако может только нести его, но не менять. Он открывает дверь и входит.