Текст книги "Глупости, которые я не натворю, когда состарюсь"

Я не буду делать из своего дома парную

Что заставляет пожилых людей выкручивать ручку термостата на 85 градусов по Фаренгейту[101]101
  Примерно 29° по Цельсию (прим. переводчика).


[Закрыть]? Вместо того чтобы устраивать парилку для моих гостей, я лучше сам укутаюсь в несколько слоев одежды, чтобы не мерзнуть.

Не так давно я принял приглашение на ужин от одной пожилой пары (возрастом около восьмидесяти лет) и был полностью уверен, что все гости вечера буквально расплавятся у них дома. На улице стояла морозная зима, но я все же надел хлопковую рубашку с коротким рукавом под шерстяной свитер, который мне пришлось срочно снять, как только я оказался в доме. По тому, как были одеты остальные гости, я понял, что и они были там не впервые. Одна соседка пришла в длинном пуховике, под которым обнаружился летний сарафан – одежда, совершенно неподходящая для зимнего сезона, но очень удобная для ужина конкретно с этими друзьями. Но даже будучи одетой в такое легкое платье, в какой-то момент она отвела меня в сторону и сказала: «Здесь совершенно нечем дышать». Удалившись в ванную комнату, я обратил внимание на термостат. Он показывал 85 градусов с поддувом из печи: она грела и высушивала воздух, которым мы все дышали.

«Нам так холодно», – говорили хозяева, пока остальные потели.

Мне этот феномен был прекрасно знаком. Последние десять лет жизни родители регулярно дрожали от холода в самые жаркие августовские дни при выключенном кондиционере. То же самое происходило студеными зимами, несмотря на то, что терморегулятор был установлен на максимум. Я прибегал к различным ухищрениям, например, медленно снижал температуру на термостате. Я дарил им теплую одежду: уютные тапочки на флисовой подкладке и ультрасовременные флисовые кофты «Synchilla». Наконец, я начал давить на жалость: одну из ночей я провел прямо под вентиляционным отверстием, и воздух был таким сухим, что на утро я едва смог остановить кровь из носа.

Но ни один из этих способов не работал: не повышал их сознательность и не согревал их кости.

Меня удивили две вещи. Во-первых, мои родители, как и хозяева, о которых я писал в начале главы, не подозревали, что их внутренняя терморегуляция вышла из строя. А во-вторых, эта крайне распространенная особенность не является частью обычного упрямства, присущего старикам. Есть медицинское обоснование того, что с возрастом нам становится холоднее. Болезни сердца, диабет и проблемы со щитовидной железой – все это может влиять на внутреннюю температуру нашего тела. То же самое касается и различных медикаментов, замедляющих кровоток и увеличивающих теплопотерю. Даже без учета всего этого доказано, что со временем человеческое тело постепенно теряет способность к автоматической внутренней терморегуляции. С возрастом мы становимся более восприимчивыми к холоду (особенно конечности). Эти две причины и превращают дома пожилых людей в духовки.

Я порылся в интернете и наткнулся на множество подобных историй. «Последние три года моя столетняя мать жалуется, что ей холодно, хотя градусник показывает 90 градусов по Фаренгейту[102]102
  Примерно 32° Цельсия (прим. переводчика).


[Закрыть]. Я укрываю ее простыней и шерстяным одеялом, но под ними она так потеет, что кресло или диван, где она лежит, становятся мокрыми насквозь», – написала одна «хладнокровная» дочь.

Один мой друг рассказал мне еще одну тревожную историю: «Дома у моей тети настолько жарко, что на очередном празднике я никак не мог понять, какая закуска была на столе. Это было похоже на мясной рулет, окруженный крекерами. Но оказалось, это был стейк тартар, запекшийся из-за высокой температуры прямо на тарелке!»

Потом эта беда пришла и к моим родителям. Я входил в парилку, которую они называли домом, и спрашивал папу: «Неужели ты не помнишь, как то же самое происходило с бабушкой?» «Нет», – частенько отвечал он. Тогда я спросил себя: «Когда я состарюсь и начну промерзать до костей, вспомню ли я об этом диалоге с отцом?»

Пока что я помню. Но вместо того, чтобы запекать моих друзей заживо, если мой личный терморегулятор выйдет из строя, я прибегну к помощи термобелья, многослойности в одежде, возможно, лыжной шапочке и к поглощению горячего чая (но не алкоголя) в больших количествах, чтобы согреться. Я даже согласен надеть вторую пару носков. Я убавлю температуру на термостате на десять градусов и обязательно спрошу гостей, не жарко ли им.

Я не буду пересказывать одну и ту же историю по сто раз

В семейных или личных преданиях порой заключена большая сила – в тех историях, что мы рассказываем и пересказываем в течение многих лет и десятилетий. Я буду щедро делиться своими историями с теми, кто готов их слушать. И что еще более важно, я пойму, когда стоит остановиться. По крайней мере, я надеюсь на это.

«Остановите меня, если я об этом уже рассказывал…»

Почему люди, начинающие свою историю с этих слов, никогда не останавливаются, если все присутствующие в комнате говорят им, что уже слышали ее однажды, дважды, трижды или большее количество раз?

Мне самому никогда не приходилось этого говорить (конечно-конечно), даже когда я начинал рассказывать свою любимую историю, ведь я убежден, что это важно – делиться историями из жизни. Через них мы выражаем себя и показываем, что для нас имеет значение. Многие мои друзья знают, что лучше не пытаться меня остановить, если я в ударе, но я бывал свидетелем ситуаций, когда люди находили способы (вежливые и не очень) отключить ретранслятор. Одна моя хорошая подруга и вовсе обходится без слов, у нее есть сигнал, которым она пользуется вместе с близкими людьми: «Если кто-то из нас рассказывает историю по второму кругу, слушатели поднимают два пальца. По третьему – три. Если мы слышим историю в четвертый или более раз, то изображаем пальцами крестик!»

Моя подруга Ева поделилась со мной, что если ее бабушка рассказывает историю в сотый раз, то она начинается говорить: «Бип!» – чтобы остановить ее. «Но, если я в состоянии, я выслушиваю. Порой в ее рассказах я обнаруживаю что-то, чего раньше не замечала. Изучение ее прошлого помогает мне раскрывать нечто новое и в себе».

Все дело в том, что нам необходимо рассказывать эти истории снова и снова. Это естественно, и у этого явления есть определенная цель. Наши любимые истории отражают наши ценности, важные уроки или мнение. А еще с их помощью мы передаем свой опыт будущим поколениям.

Мой отец, например, очень любил рассказывать своим детям (да и вообще кому угодно) о приключениях на катере береговой охраны США на севере России (изобилующим айсбергами, полярными медведями и со зловещим советским военным кораблем). Я помню, как он впервые рассказывал эту историю всему моему третьему классу с использованием красочного слайд-шоу. В ней были «преследование» советскими войсками, «вызванный поездкой дипломатический фурор» и «серия неопубликованных документов о дипломатическом обмене, произошедшем между двумя правительствами, которые раскрыли природу давнего и ожесточенного спора».

Как у меня получается дословно цитировать слова отцовской истории, рассказанной моему классу пятьдесят лет назад? Он к тому же описал эту историю в своей первой книге («Путешествие по северу России»). А еще я слышал, как он ее рассказывал около пятидесяти раз за всю свою жизнь.

Во многих отношениях эта история определила суть моего отца. Она стала большим этапом в его профессиональной жизни, отражением его характера исследователя и «железного человека». А позже служила горьким воспоминанием о том, кем он когда-то был. Конечно, детали с годами менялись. «О появлении медведя, – писал отец, – всегда передавали по корабельной системе оповещения, чтобы предупредить экипаж». В более поздних пересказах полярные медведи подбирались все ближе к временным ледяным постройкам, сделанным их командой, пока наконец не подошли так близко, что люди чуть не стали их обедом.

Я никогда не прерывал отца: не закатывал глаза и не бурчал, что «слышал эту историю уже стони раз». Со временем прошлое начало играть для него еще большую роль, и он стал рассказывать об этом еще чаще. Он и сам понимал, что повторяется. Мы все понимали это. Он был в здравом уме и твердой памяти.

Я учился слушать и быть терпеливым. Каждый очередной раз по его интонациям я узнавал что-то новое о нем.

У меня тоже есть своя история. Я не буду пересказывать здесь ее целиком, скажу только, что она о моем лучшем друге, о проливном дожде, разрушенном мосте и веренице машин, смытых в море. Новости в интернете назвали тот случай «Сильный дождь 29 октября 2000-го в Хане, в Мауи». Сейчас прошло уже двадцать лет, но до сих пор эта история отражает мои представления о моем собственном характере и неизгладимую память о долгой дружбе, спасенной героическим поступком. Всякий раз, когда я, как и мой отец, рассказываю об этом, я пытаюсь сказать: «Вы знаете далеко не все обо мне. Это часть меня».

Еще пару слов, пока я не забыл.

Одна близкая подруга рассказала мне, как ездила навещать бабушку, уже после того как деменция стерла ее знаменитое ирландское сказание: «Часовой визит превращался в двенадцать пятиминутных встреч, идущих сразу друг за другом. Но всякий раз я слушала и отвечала так, словно это все было для меня в новинку. Она подарила мне столько восхитительных семейных историй, что я была благодарна за каждую возможность провести время рядом с ней и послушать эти истории снова, даже если от них остались одни фрагменты».

Я могу лишь надеяться, что, когда я стану таким же, как ее бабушка, у меня найдется близкая душа, готовая сидеть и слушать обрывки моих историй. И что эти истории все так же будут обладать силой и рассказывать о том, кто я на самом деле. И кем я был когда-то.

Я не хочу становиться тем стариком, от повторяющихся рассказов которого люди в комнате начинают ворчать. Но я бы хотел передавать семейные легенды и истории, которые сохранят живой образ предков в умах и памяти будущих поколений.

Я буду добр к людям с деменцией

Сначала моя мама, а затем моя собака научили меня состраданию к тем, чей разум угасает гораздо раньше, чем сдается телесная оболочка. И я без колебаний буду с юмором проходить этот этап.

Возле дома, еще находясь на улице, я услышал жалобный вой. Вне всяких сомнений, это моя Зои «пела блюз». Мой джек-рассел-терьер шестнадцати лет от роду сидела на кухне, безучастно уставившись в стену, продолжая заунывно скулить.

Весь предыдущий год она вела себя странно: могла заблудиться дома, не могла выбраться из угла, мочилась на ковры – и жалобно выла. Это было душераздирающе. Ветеринар сказала, что по всем возможным анализам она никак не может поставить никакого окончательного диагноза. Но она подтвердила то, что я сам понимал в глубине души: у Зои была деменция.

В тот день я зашел домой и крикнул: «Зои, привет! Я дома!» Но реакции не последовало (к тому времени она была почти глухая). Привычным движением я опустился на одно колено, чтобы она могла меня видеть, и нежно погладил ее за ухом. Ей понравилось, и она наклонило голову, как бы говоря: «Спасибо».

Многие симптомы поведения Зои были мне очень знакомы: я уже видел их развитие у моей мамы, когда ее настигло слабоумие в последние годы жизни.

Впервые я испугался, что с мамой что-то не так, за много лет до постановки диагноза. Одним солнечным летним днем зазвонил телефон, мама сняла трубку на кухне, и я услышал из динамика голос моей подруги Холли. Она спросила: «Можно Стивена?» Я стоял прямо рядом с ней. Ее горячо любимый первенец, приехавший навестить родителей. За пять минут до того мы обсуждали, что приготовим на ужин. Я собирался сделать барбекю и пожарить на гриле курицу, кукурузу и помидоры.

«Стивена нет дома», – вдруг ответила мама.

Я выхватил трубку из ее рук и крикнул: «Привет!»

Холи сразу спросила: «У твоей мамы все хорошо?»

Я не знал ответа, но солгал, чтобы прикрыть маму: «Да, тут такой шум из-за внуков. Она, похоже, тебя не расслышала».

Но на самом деле в тот день внуки не приходили к ней в гости.

Закончив разговор с Холли, я с некоторым раздражением обратился к маме: «Что случилось? Я же стоял прямо рядом с тобой!» Она безучастно посмотрела на меня, словно не поняла вопроса, и ничего не ответила. Теперь я понимаю, что ей, должно быть, стало стыдно за это замешательство – ее разум уже тогда начал ускользать. Видимо, ей было страшно и неловко, что я могу об этом узнать. И что самое ужасное, поначалу я всего этого не понимал.

В следующем году мама забыла о моем дне рождения, а ведь это событие она считала самым главным национальным праздником.

Она таяла у всех на глазах.

К тому времени, когда у моей собаки развилась деменция, мамы уже не было в живых. Первые девять месяцев после того, как я заметил эти красноречивые симптомы у собаки, мне удавалось держать все в секрете. Как и у мамы, у Зои бывали хорошие и плохие дни, и мы с ней действовали так, словно сговорились, чтобы правда не вышла наружу. Но однажды осенью моя четвероногая подружка самостоятельно вышла со двора и пошла по маршруту нашей с ней ежедневной прогулки. По всей видимости, она дошла до знака «Стоп» и растерялась. Она в одиночестве уселась на тротуар и завыла. Соседка услышала ее и сразу сообщила мне. Я выбежал на улицу, схватил ее в охапку и понес домой.

Как только Зои оказалась у меня на руках, объявился сосед и в открытую спросил: «Как долго у нее деменция?» Это слово звоном отозвалось у меня в голове: ее секрет (наш секрет) был раскрыт.

После этого случая я стал более пристально следить за Зои: перестал выпускать во двор и спускать с поводка в парке. Ветеринар выписала ей успокоительное – Прозак. Его же когда-то принимала моя мать для снижения тревожности, когда земля начала уходить у нее из-под ног.

Все же у Зои, как и у мамы, порой наступали моменты просветления. На последний мамин день рождения она с тремя своими детьми и одной внучкой отправилась в ресторан китайской кухни. Мы объедались яичными рулетами, супом с яичными хлопьями, дамплингами с креветками, грудинкой, свининой в кисло-сладком соусе, жареной свининой с чоу мейн и ло мейн – и все это щедро политое соусом. Мы все представляли себе, что попали в прошлое, ведь когда-то китайская еда на вынос была в постоянном меню нашей семьи. Мы смеялись, вспоминая мамино прозвище «встряхни и запеки», и оказалось, что это был последний раз, когда мы все собрались вместе.

До самых последних ее дней мы с Зои возвращались домой с прогулки, и она играла в свою любимую игру «убей белку» (трясла свою пищащую игрушку, подбрасывала в воздух, а затем вновь бежала к ней, когда та падала на землю). Теперь ее уже нет со мной, и белки толпами бегают по крыльцу, будто насмехаясь над памятью о ней.

За неделю до своей смерти мама отправила мне голосовое сообщение: она снова отругала меня, на этот раз за то, что я оставил ей на автоответчике неправильный номер. На самом деле, я вообще не оставлял никакого номера, но я ощутил, как во мне поднимается волна уже знакомого возмущения. Тогда я понял, что на самом деле расстраивался из-за того, что теряю ее. Ускользали не только ее разум и душа. Я чувствовал, что скоро ее совсем не станет, она отправится в вечность. Даже теперь, спустя несколько лет после ее смерти, когда мне стукнуло шестьдесят, я иногда в шутку говорю брату и сестре: «Мне нужна мама!» Они смеются, но я знаю, что за этим смехом скрывается наша общая боль. И они меня понимают.

Мамина болезнь изменила меня, научила быть более терпеливым и милосердным. И я использовал эти знания, когда сопровождал Зои в последний путь. Я сочувствовал ее растерянности и делал все, что мог, чтобы утешить ее и помочь выйти из замешательства. Я понимал, что ее недержание не было злонамеренным, и расстелил пеленки по всему дому. Я купил огромную бутыль профессионального чистящего средства, чтобы быстро убирать мочу в случае, если она промажет. А еще я перестал нормально спать по ночам, отчего становился усталым и раздражительным. Порой мои эмоции выплескивались наружу, но на Зои – никогда. Я хорошо выучил этот урок.

Я никому не позволю относиться ко мне неуважительно

На пути к старению, думаю, вряд ли что-то причинило отцу больше боли, чем утрата профессионального статуса, который был у него в молодости. На его примере я понял, что не позволю этому случиться со мной. Люди будут знать, кто я такой, и, надеюсь, будут обращаться со мной соответствующим образом.

Я уверен, что самыми любимыми словами моего отца во всем английском языке были «профессор Петроу». Это был не просто титул, который ему так нравился. Он был полностью заслуженным: в конце концов, он больше тридцати лет отработал профессором в Нью-Йоркском университете. Он также был автором книг, документалистом, удостоенным премии «Эмми», и считал себя репортером, но в первую очередь он идентифицировал себя как учитель. В период его длительной работы в университете он всегда сиял, если кто-то из студентов называл его профессором Петроу.

Он уволился в возрасте семидесяти лет из-за недиагностируемого и неизлечимого неврологического заболевания, повлиявшего на его «артикуляцию», как он выражался. В течение предшествовавших этому событию десяти лет он посетил не меньше шести ведущих неврологов, в том числе Оливера Сакса (автора книги «Человек, который принял жену за шляпу»). Тот прислал ему письмо, которое папа бережно хранил: «Вы умрете от совершенно другого заболевания много лет спустя».

Отец не оказался при смерти, но один из побочных эффектов этой болезни оказался чуть ли не хуже самой смерти. Видите ли, после его ухода на пенсию в семьдесят пять лет его перестали называть «профессором». Это уничтожение его профессиональной идентичности совпало по времени с периодом, когда он начал становиться все более немощным.

К восьмидесяти годам эта безымянная болезнь постепенно ослабила мышцы его конечностей. Тело ниже пояса могло неожиданно выгнуться, и он падал, словно исполинский дуб, поваленный ураганом. Он не мог помочь себе руками из-за атрофии мышц верхней части тела. Мы с мамой, братом и сестрой прекрасно понимали, что падения приводят к переломам, а переломы к смертельным исходам. Мы знали об этом и на собственном опыте, ведь именно так умер наш дед (отец отца) в 1976 году. С мутной головой (возможно, из-за лекарств, которые он принимал) дед однажды ночью попытался встать с больничной койки. Чудом он смог перелезть через перила и тут же упал на пол и сломал бедро. Мы похоронили его спустя две недели.

Вся семья была обеспокоена папиным состоянием, но никто не знал, что с этим делать.

Однажды утром отец отправил каждому из нас электронное письмо, в теме заглавными буквами было написано: «СОС». Само письмо гласило: «Всем привет… Нужна помощь на постоянной основе».

Отец никогда не просил помощи раньше, так что мы начали действовать. Я получил доступ к его финансам онлайн и стал оплачивать счета, брат занялся бытовым ремонтом, а младшая сестра (юрист по профессии) стала «исполнительным вице-президентом, отвечающим за всю остальную чертовщину».

Мы делали, что могли, навещали родителей чаще, но у нас никак не получалось предотвратить его падения. Мы наняли сиделок, но он все равно продолжал падать. Даже когда я находился дома, я слышал, как он валился на пол в другой комнате, несмотря на все наши просьбы не вставать самостоятельно с кровати или кресла, а сначала звать на помощь. Отцу постоянно везло: за долгие годы он не сломал ни одной кости, хотя и получал ушибы и сотрясения. При виде очередного синяка я спрашивал так ласково, как только мог: «Пап, что случилось?» А он сердито отвечал: «Ничего».

Тогда я не понимал, из-за чего он злился. Теперь мне стало понятнее. Он не мог ничего контролировать: ни свои финансы, ни состояние дома, ни здоровье жены. А его дети продолжали приставать к нему с расспросами: «Что случилось, пап?»

Через какое-то время врач порекомендовал ему ходунки, но отец проигнорировал этот совет. И вскоре папа начал падать по три-четыре раза на дню. Однажды вечером, глухой зимней порой (за год до его кончины), отец сильно упал по пути в ванную, голый. Он был вне себя от ярости, вкупе со смущением и возрастающим бессилием. Мама никак не могла его успокоить. Даже медицинский работник не мог подойти близко: он размахивал руками, как бешеное животное. Мама позвонила мне (я жил на тот момент за пятьсот миль[103]103
  Примерно 800 километров (прим. переводчика).


[Закрыть] от них), и я набрал 911. Через десять минут я услышал в телефонной трубке вой сирены и входящих в дом медиков. Врачам скорой помощи, помоги им бог, удалось его поднять, укутать в халат и уложить в постель. Без переломов. Еще один кризис был предотвращен (или, по крайней мере, перенесен на другой день).

Мы волновались все сильнее. Брат боялся, что отец упадет в душе, и в конце концов уговорил его поставить там поручень. На следующий день папа снова вызвал мастера и потребовал его снять. Мы попытались поставить в душ небольшую скамейку. В ответ на это папа вовсе перестал мыться.

Я понимал, что для отца важнее всего на свете независимость. За годы наблюдений за его отношениями с матерью я понял, что он всегда тяжело воспринимал указания. Я пытался объяснить ему, уговорить посредством лести. Он постоянно соглашался, но это была лишь часть его новой стратегии – ложь. Он лгал о своих падениях и о боли. Хоть у мамы и были свои болячки, она знала правду, но не хотела обсуждать с ним это.

Я написал его психотерапевту в надежде получить совет. В ответ он стал объяснять мне, насколько тяжело было для такого независимого и общительного человека, как мой отец, оказаться ограниченным, зависимым от других и обнаружить, что его мир сжался до размеров одного дома. А в качестве совета он предложил мне позволить отцу действовать самостоятельно в безопасных рамках, а при необходимости чутко и уважительно сдерживать его энтузиазм. Вопросы стоило бы формулировать так, чтобы он чувствовал, что сам принимает решения, например: «Пап, как думаешь, как безопаснее всего сделать это?..» Хотя психотерапевт признал, что балансировать будет непросто.

В последнюю папину весну нам пришлось нанять вторую сиделку, поскольку родители были в таком состоянии, что их приходилось поднимать и перетаскивать. Однажды утром я с удивлением услышал, как Хильда поприветствовала папу фразой: «Как вы себя сегодня чувствуете, профессор Петроу?» Нужно было быть совсем слепым, чтобы не заметить восторга на его лице. Вскоре она стала добавлять это почетное обращение практически к каждой фразе: «Профессор, что хотите на завтрак?», «Когда пойдем гулять, профессор?». Она могла даже давать ему указания: «Профессор, надо выпить лекарства», – и он их выпивал.

Как давно я не видел отца таким довольным оттого, что его признают. Я усвоил этот урок: надо относиться к нему, как ко взрослому, надо уважать его и принимать его как личность.

После его смерти мы позаботились о том, чтобы надгробная плита должны образом отражала почтенную память о нем, и написали на ней:

Ричард Петроу

1929–2017

Профессор и Журналист

Мы выбрали эти слова, потому что понимали, что они кратко описывали человека, которым он являлся. Я не имею в виду только его работу, я имею в виду то, как он себя идентифицировал. Из всего этого я вынес для себя такой урок: я не позволю людям стереть мою индивидуальность. Я попрошу, чтобы ко мне относились с уважением. И сделаю это настолько вежливо, насколько смогу.