Текст книги "Глупости, которые я не натворю, когда состарюсь"

Я не утрачу равновесие

Люди за пятьдесят говорят о равновесии в нескольких значениях. С одной стороны, в прямом смысле: «Я не потеряю равновесие и не упаду». Но есть и другой, метафорический смысл: «Я буду жить в равновесии». Я предпочитаю и то и другое.

Моя любовь к сбалансированной жизни началась в конце 1980-х годов. Я тогда прочитал бестселлер Роберта Фулгама «Все самое важное для жизни я узнал в детском саду». Он призывал: «Живи размеренно – каждый день познай что-нибудь новое, поразмышляй, порисуй, попой, потанцуй, поиграй и потрудись»[104]104
  Перевод с английского – А. Волкова, 1988 г. (прим. переводчика).


[Закрыть].

«Мне подходит», – сказал я сам себе в тридцать лет. И долгие годы следовал этому совету.

Спустя десять лет я нашел похожее послание в иной формулировке: «Жить в равновесии легко и полезно: жизнь наполняется радостью, счастьем и безмятежностью». Во времена вступления в средний возраст я уже познал здравый скептицизм этого периода и не был уверен, что это на самом деле настолько легко дается.

К концу пятого десятка, мне казалось, мои взгляды претерпели всяческие изменения и устоялись. Но на одном из занятий йогой я вдруг заметил на своем зеленом коврике надпись: Жизнь. Гармония. Развитие.

«Чушь собачья», – я выругался настолько несдержанно, что человек на соседнем коврике бросил на меня взгляд. Словно в наказание, я потерял равновесие и не смог удержаться в нужной позе.

После занятия я рассказал инструктору по йоге о своем разочаровании во всей этой формуле «равновесности». К моему удивлению, она призналась: «Лично я считаю, что баланс – это обманка. Обществу это явление преподносится как нечто достижимое. На самом деле, достичь его невозможно».

Правда? Я решил, что мне нужно обсудить это с кем-то более сведущим, и обратился к Сьюзен Пивер, преподавателю буддизма и автору книги «Мудрость разбитого сердца», которая долгое время была моим руководством по жизни. Нашу беседу она начала с риторического вопроса: «Можно ли вообще достичь равновесия? Не думаю, ведь по его достижении вам придется застыть в этом положении: “Получилось. Теперь надо замереть”». Даже известный биолог Джон Кричер не верил в баланс. Он писал, что «в природе нет равновесия. Нет сегодня, и не было никогда за долгую земную историю. Этот принцип основан на вере, а не на данных, в нем нет научной ценности».

Все эти размышления завели меня в тупик. Но несмотря на сумбур в моей голове, я решил продолжить свои поиски равновесия: более глубокое погружение в йогу, больше отдыха и «сбалансированная» диета. Я даже записался на ретрит[105]105
  Времяпрепровождение, посвященное духовной практике (прим. переводчика).


[Закрыть] «Цифровой детокс». Его лозунг: «Разорвите связь, чтобы вновь обрести ее». Ретрит обещал «более осознанную, осмысленную и сбалансированную [курсив добавлен автором] жизнь». И все же равновесие оставалось недостижимым состоянием, иллюзорной целью. В сущности, чем сильнее я стремился к нему, тем сложнее было его достичь.

К шестидесяти годам я сменил веру на отступничество. Теория равновесности казалась не только недостоверной, но еще и недостижимой. Хуже того, «гармоничная» жизнь представлялась теперь однообразной и унылой. Один писатель спросил: «Кто бы отказался от жизни, дарящей наслаждение каждую секунду и в которой вы можете быть счастливы безо всякой причины?»

Я тяну руку: я пас.

Оглядываясь на свою жизнь, полагаю, я мог бы и раньше заметить зачатки собственного неверия. В конце концов, мне довольно рано преподали несколько уроков.

Первый урок я получил прямо накануне наступления двухтысячного года. Я разыскивал пару прикроватных настольных ламп в местном антикварном магазине. Собственник магазина, Рассел, показал мне полдюжины комплектов, но все они были либо слишком большими, либо слишком безвкусными, либо слишком дорогими. Была пара светильников, которые мне очень понравились, но у них был один минус: они были разными. Хотя оба отбрасывали одинаковую тень, похожую на бабочку, нарисованную на пергаменте. «Думаете, кому-нибудь понравится?» – спросил я Рассела, обеспокоенный тем, что люди решат, будто я не заметил разницу в размере или, что еще хуже, лишился дизайнерского вкуса.

Он улыбнулся в ответ: «А скольким людям вы собираетесь показывать свои прикроватные лампы?» Затем он подтолкнул меня плечом и добавил: «Какая вообще разница, что они не одинаковые? Каждая из них прекрасная в своей индивидуальности. А вместе они совершенны в своих отличиях». Меня это не убедило, и я сбежал.

Через неделю я вернулся в магазин и купил разнояйцевых близнецов. В первую же ночь я не задумывался об их различиях: я смотрел на них с нового ракурса, который стер все расхождения. Вместо этого я восхищенно наблюдал, как бабочки танцевали в оранжевом свете, пока я не погасил обе лампы. Другими словами, мои неодинаковые лампы научили меня тому, что равновесие – это необязательно симметрия. Равновесие – это перспектива, ракурс, то, как мы видим.

Второй урок я получил совсем недавно. Я находился в одной из высоток Сан-Франциско в тот момент, когда случилось сильное землетрясение и башня начала раскачиваться. С высоты тридцатого этажа я увидел, как городской ландшафт качнулся влево, затем вправо и так по кругу. Но улицы города были неподвижны. Качалось здание, в котором я находился. Оно было спроектировано с учетом специальных сейсмических амортизаторов, задача которых – смягчать боковые сейсмические сдвиги. Такая конструкция позволяет зданию пружинить и поглощать силу землетрясения без обрушения. Как сказал мне один ученый из Калифорнийского технологического института: «Что-то должно измениться». Но не слишком сильно.

Я выжил (очевидно) и выбрался из-под стола, когда тряска утихла. Я опущу прочую инженерную абракадабру и перейду к сути: это землетрясение показало мне, что баланс – это не обязательно прочность или жесткость. Это способность поддаваться и двигаться.

А теперь расскажу об одном занятии йогой вскоре после моего нелепого прозрения. Я находился в позе дерева: нужно стоять на одной ноге (это ствол дерева), а руки вытягивать над головой (это ветви). Я замечтался, потерял концентрацию и начал падать. Бамбуковый пол подо мной стоял крепко, а мое тело стало раскачиваться. Первое, чего мне захотелось, – зафиксировать свое положение, а значит, сделать неподвижными суставы и напрячь мышцы, чтобы не свалиться. Как сказала бы Сьюзен Пивер, я замер.

Но в этот момент я вспомнил то, что наблюдал во время землетрясения. Вместо того чтобы застывать на месте, я расслабил мышцы и позволил телу поглотить дисбаланс. И, к своему удивлению, смог удержаться на ногах. Позже Сьюзен подробно объяснила мне суть этого механизма: «Равновесие – это не погружение в позу, это движение в такт колебаниям, которые влияют на позу. Чем быстрее ты можешь отреагировать и подстроиться, тем лучше баланс. Он достигается за счет способности быстро приспосабливаться».

Бинго!

Что же я имею в итоге? В шестьдесят лет не стоит заглатывать повседневные банальности, ведь они, как я понял, могут оказаться такими же несбалансированными, как питание или что угодно иное. Будь то падения в классе йоги или неудачи в жизни, теперь я понимаю, что желанное состояние равновесия проистекает не из застоя или симметрии, а из гибкости и готовности к переменам. Все, что бросает вызов моему равновесию, и все, кто пытается выбить меня из колеи, на самом деле поддерживают мой внутренний баланс, ведь день за днем я учусь быть более маневренным, более ловким и сосредоточенным.

Ну и, конечно, баланс для меня – это не только метафора: мне нужно быть осторожным, чтобы не падать в буквальном смысле.

Часть III
Глупости, которые я не натворю «в конце»

Старость печальна не оттого, что кончаются радости, а оттого, что исчезают надежды.

Жан Поль[106]106
  Немецкий писатель-сентименталист (прим. ред.)


[Закрыть]

Я бы хотел, чтобы кто-то держал меня за руку, когда я буду покидать этот мир

Суть страха перед старостью и одиночеством не в том, что вы боитесь, что никто не сможет отвезти вас на обследование. Мы все боимся остаться одни в изоляции. Я обещаю, что протяну руку тому, кто будет нуждаться в моей поддержке (будь то необходимость накормить или отвезти к врачу), и надеюсь, что, когда придет мой черед, я тоже получу необходимую мне помощь.

Пандемия COVID-19 пролила свет на два моих самых больших страха: болезнь и одиночество. Недавно сосед возраста шестидесяти лет, такой же одинокий, как я, был найден мертвым в своем доме – на тот момент его не было видно уже несколько дней. У него было много близких друзей, но инсульт унес его жизнь тогда, когда рядом никого не оказалось. Позднее, в прощальных речах, многие его друзья отмечали, что никогда не заходили к нему в дом: настолько замкнутым он был все эти годы. Тогда я решил записать в дневнике: я бы хотел, чтобы кто-то держал меня за руку, когда я буду покидать этот мир.

Когда несколько лет назад мне исполнилось шестьдесят, все мои страхи на тему старения сводились к одному вопросу: кто отвезет меня на колоноскопию? Под этим я подразумевал, что впереди у меня еще долгая жизнь.

Это был не только организационный вопрос. Десятью годами ранее мой партнер отвез меня на первую колоноскопию, дабы «отпраздновать» мое пятидесятилетие. По просьбе клиники он несколько часов прождал в приемной, пока я отходил от смеси мидазолама, пропофола и диазепама. За два года до того я был на его месте, а он на моем. Но к шестидесяти годам все изменилось: я планировал обследование (которое нужно проходить каждые десять лет), как раз когда мы разводились.

Вряд ли можно было придумать худший момент для расставания: мама умерла в январе, отец – в апреле. Джим ушел от меня как раз между этими датами. Родители всегда были моей путеводной звездой, и я во многих смыслах вдруг ощутил себя сиротой (даже некоторые друзья начали меня так называть). Вновь оставшись в одиночестве, в новом доме без родителей я чувствовал себя унесенным в море, дрейфующим посреди океана и крайне одиноким.

Бумеры, несомненно, имеют большую продолжительность жизни, но обратной стороной медали для нас стала жизнь без супруга или партнера. По данным Бюро переписи населения США, число одиноких пожилых американцев составляет почти двадцать миллионов. Очень вероятно, что мы будем жить дольше, чем любое другое поколение в истории, но 37 процентов пожилых женщин и 19 процентов пожилых мужчин проводят это время в одиночестве. И чем старше мы становимся, тем хуже оказывается картина: опросы показывают, что почти половина женщин старше семидесяти пяти живут сами по себе.

Как написал однажды британский историк Алан Джон Персиваль Тейлор: «Самая большая проблема старости – это страх, что она может длиться слишком долго».

Среди представителей ЛГБТК-сообщества в два раза больше одиноких и живущих в одиночестве пожилых людей, чем у наших гетеросексуальных коллег. И у нас в четыре раза меньше шансов завести детей. Многие семьи нас стыдятся и избегают. Многие теряют самых близких друзей из-за СПИДа. Многие за всю жизнь так и не женились, в то время как другие успели развестись или овдоветь.

Вне зависимости от пола или сексуальной идентификации, беспокойство о грядущем одиночестве затрагивает каждого. По привычке я решил спросить у своих не состоящих в отношениях друзей в Facebook об их переживаниях, связанных со старением. Я был поражен не только количеством ответов, но и тем, насколько похожи были наши страхи. Один мой разведенный друг признался в волнениях о том, что «ему придется покинуть свой дом, чтобы получить квалифицированную помощь». Многие страхи касались более приземленных и повседневных вещей. Одна подруга шестидесяти лет написала, что озабочена тем, как она будет «делать покупки, готовить еду, вести домашнее хозяйство, ездить на прием к врачу, управлять своими сбережениями, и хватит ли у нее вообще средств на все это». Овдовевшая учительница с Западного побережья добавила: «Все эти маленькие повседневные детали (чашка чая, например, или разговор) определяют разницу между заботой и одиночеством». Многие вторили комментарию другой женщины: «Я в ужасе от того, что стану зависимой от других людей».

И наконец, венец всех страхов: «Остаться в одиночестве и умереть в одиночестве».

Но подождите. Это ведь не предопределено. Вовсе не обязательно, что изоляция окутает нас туманом и скроет из виду. Мы можем поддерживать связь со старыми друзьями, заводить новые знакомства и оставаться в пределах видимости. Как и многие мои друзья, я начал проявлять инициативу на многих фронтах. Я постоянно помогаю другим людям: занимаюсь выпечкой и угощаю кексами и пирогами, создаю странички на «CaringBridge»[107]107
  Социальная сеть для общения между людьми с различными заболеваниями (прим. переводчика).


[Закрыть], периодически выгуливаю собак. Я, конечно, не жду каких-либо услуг в ответ, но, если это случится, будет прекрасно.

Я почувствовал некую истинную сладость в том, чтобы быть нужным и активно двигаться вперед. Исследования утверждают, что всякий раз, когда мы помогает другому человеку, в качестве награды получаем так называемый «кайф помощника» – теплое и мягкое ощущение от того, что вы сделали нечто хорошее. Недавно я ознакомился с увлекательным исследованием Стенфордского университета о «цепной реакции доброты», в котором говорится о людях, которые копируют добрые дела окружающих и задор, лежащий в их основе. Вывод исследователи сделали такой: «Доброта сама по себе заразительна, она может каскадом распространяться на людей, принимая новые формы». Я в деле.

Одинокие друзья рассказали мне иные способы, с помощью которых они борются со страхом одиночества. Один написал: «Доверь истинную причину своей хандры друзьям и стань для них надежным человеком». «Переезжай туда, где находятся твои друзья и семья», – поделился мудростью другой. Многие говорили, что крайне важно заботиться о себе, что подразумевало целую гору идей: не пить слишком много, наладить сон, регулярно заниматься спортом, заниматься медитацией, завести новые привычки для выходных и праздников.

Но если ты каждый день просыпаешься в одиночестве, все это требует приложения усилий. Я рассказал об этом страхе своему психотерапевту: «У меня такое ощущение, что я один на всей планете испытываю эти чувства, хотя я точно знаю, что это не так». Он заверил меня, что я и вправду не единственный, а затем спросил, обсуждаю ли я это со своими друзьями.

Он настоял на том, чтобы я открылся друзьям. Моя подруга Ева, с которой мы дружим уже более тридцати лет, потеряла мужа несколько лет назад прямо перед Рождеством. Она рассказала мне, что «старается создать новые рождественские традиции и воспоминания, связанные со ставшим теперь тяжелым праздником». Джилл, давняя соседка моих родителей, тоже рассказала мне о своих страданиях: «У меня брат умер два дня назад. Я не знаю, что делать». Конечно, я не был одинок. И, даже в глубинах своего горя, Ева и Джилл тоже не были одиноки.

В рамках моего нового плана я начал два-три раза в неделю писать сообщения или звонить одиноким друзьям. Сосед сказал мне на это: «Ты вовсе не огорчаешь друзей напоминанием об их одиночестве. Скорее, ты напоминаешь им, что думаешь о них. Это великолепный подарок». Иногда я звоню наугад (я ведь не могу знать, кому в данный момент больше всего нужно мое присутствие), но порой бывает, что выбираю кого-то конкретного. Недавно я отправил коротенькое сообщение: «Просто хочу узнать, как ты», – другу, который, насколько я знаю, страдает от депрессии. В ответ он написал: «Спасибо, дружище. В целом все хорошо, но сегодня был какой-то провал. Так что очень приятно чувствовать твою поддержку». Через два месяца он ответил мне взаимностью и позвонил сам. Это очень мило.

Конечно, провалы будут всегда. Даже огромные котлованы. Несколько лет назад, как раз накануне Рождества, один мой друг выложил на стене в Facebook фотографию счастливых мамы с дочкой. Под фото он написал: «Скучаю по двум самым любимым и важным женщинам в моей жизни – сестре и маме. Это будет мое первое Рождество без вас обеих. Я стараюсь радоваться праздникам, я борюсь изо всех сил… Я знаю, что справлюсь, но это тяжелее, чем я думал».

Мне это было близко. Незадолго до этого я открыл коробку с рождественскими украшениями и обнаружил топперы для шоколадных кексов и две леденцовые трости, подаренные мне мамой давным-давно. Боль утраты вновь накрыла меня с головой.

И я прибег к методике, которой научился у писательницы Барбары Кингсолвер. Она рассказывала, как заново обрести радость жизни: «В худшие времена я выбиралась из бесцветного мира отчаяния, заставляя себя долго и пристально смотреть на пламя красной герани за окном моей спальни. Затем я вглядывалась в другую вещь: желтое платье дочери. Затем находила что-то еще… И так без конца, пока снова не начинала любить жизнь».

Поэтому, развесив украшения, я садился и пристально вглядывался в рождественскую елку, примеряя на себя смелость Кингсолвер. Глядя на топперы и леденцы, я вспоминал, как радовалась мама, когда я открывал подарки. Блестящие украшения выглядят чудесно. И вдруг я обнаружил, что они полны не только боли, но и воспоминаний и радости. Я сосредоточился на приятных ощущениях, а не на боли от ее утраты, и ощутил себя менее одиноким.

Да, что касается моей колоноскопии, все обошлось. Мне даже пришлось отказать первому добровольцу, вызвавшемуся отвезти меня (я даже и не думал, что мы с этим человеком настолько близки, что он был готов слушать мой лепет, пока я отходил от анестезии, и ждать, пока меня выпишут). Моя соседка и подруга Дебби проявила инициативу, отвезла меня в клинику, а затем забрала обратно домой. Из-за лекарств я ничего не помню о том дне, кроме того, что был не один.

Ничто не помешает мне сказать: «Я тебя люблю… и прощай»

Я без колебаний буду рассказывать людям, которые мне небезразличны, о своих чувствах. И когда придет время прощаться, я смогу это сделать, несмотря на страх смерти.

В разгар пандемии COVID-19 я получил сообщение от своего друга из старшей школы: «Просто чтобы ты знал, моя мать находится в больнице Нью-Йорка с подтвержденным вирусом. Чувствует она себя не очень хорошо, но это и не удивительно, ей ведь восемьдесят семь». Под этим он подразумевал, что она умирает.

Я спросил, можно ли ей позвонить, она была лучшей подругой моей мамы. «Она в плохом состоянии, но уверен, разговор с тобой ее ободрит», – ответил он. Минуту спустя я уже набирал номер его мамы. Все полторы минуты разговора она безостановочно откашливала мокроту, заполнившую ее легкие и дыхательные пути. Позже я отправил другу ответное СМС: «Мы очень хорошо поговорили с твоей мамой: она попрощалась, и я попрощался. Очень переживаю за тебя и остальных ее детей, но, как и о моей маме, память о ней будет вечна. Она всегда будет с нами».

«Я люблю тебя… и прощай». Немногие из нас хотели бы стать зачинщиком такого разговора. Это коллективная тяга к отрицанию смерти, особенно в среде беби-бумеров, которые думают, что они бессмертны, и носятся туда-сюда, словно завтра никогда не наступит. Единственное, что они – правильнее сказать, мы – не могут признать, так это то, что завтра действительно может не наступить (как видите, мне тоже тяжело об этом говорить).

Кристофер Хитченс, публицист и социальный критик, не увиливал от разговоров, которые так ярко и живо описал в своей книге «Последние 100 дней» – сборнике эссе о смерти, выпущенном посмертно. В период своей короткой, но страшной болезни, Хитченс понял, что людям нужны подсказки о том, как разговаривать о болезнях и смерти. У него произошел «на удивление тягостный разговор» с незнакомкой, которая пожелала ему всего хорошего самым неподходящими словами, какие только можно было подобрать, и «это заставило [его] задуматься, не пора ли составить небольшой справочник по “раковому этикету”. Он пригодился бы и больным, и всем, кто им сочувствует»[108]108
  Перевод – Татьяна Новикова, 2013 г. (прим. переводчика).


[Закрыть].

Представьте себе, насколько тяжело большинству из нас написать «обычную» записку с соболезнованиями. Мы запинаемся и стопоримся, затем, наконец, опускаем ручку на бумагу, потом рвем записку и начинаем заново. Но столкнуться с умирающим в реальной жизни, принимая все это близко к сердцу… боже мой. Я отчетливо помню, как мама впервые осознала, что умирает. Она спросила меня: «Будет больно?» Я не смог поддержать этот разговор и быстро сменил тему: «Чем хочешь поужинать сегодня?»

«В своей жизни я мало о чем жалела, – призналась мне моя давнишняя коллега Розанна Генри, – но одним из самых больших сожалений стал случай, когда я не смогла попрощаться с подругой, умиравшей от рака. Она прекратила лечение и просто ожидала конца. Мы с женой прилетели в Лос-Анджелес, чтобы увидеться с ней в последний раз. Полдня мы вспоминали старые времена, рассказывали о текущих заботах, обсуждали предстоящее усыновление нашего второго ребенка. Но когда настало время уходить, я никак не могла принять очевидное. И я сказала: “Только представь себе, к следующей нашей встрече у нас будет еще один ребенок!” Мы все понимали, что новая встреча уже не состоится, и наш следующий приезд в Лос-Анджелес был приурочен к ее поминальной службе. Я никогда не прощу себе, что не смогла сказать ей, что люблю ее, и попрощаться».

Позже я сказал Розанне: «Иногда нам не нужны слова, чтобы выразить то, что мы думаем. Вряд ли можно как-то иначе истолковать тот факт, что ты вообще приехала. Ты ведь пролетела 2500 миль[109]109
  Примерно 4000 километров (прим. переводчика).


[Закрыть], чтобы в последний раз повидаться с ней. Это и было твоим прощанием».

Во время затяжной маминой болезни я внимательно читал в Twitter страницу Скотта Саймона из NPR[110]110
  National Public Radio – некоммерческая организация в США, которая собирает и затем распространяет новости (прим. переводчика).


[Закрыть]. Для своей аудитории (2,5 миллиона подписчиков, среди которых был и я) он выкладывал разговоры с матерью, которая была при смерти. Позднее на основании этих записей он выпустил мемуары, ставшие бестселлером: «Незабвенно: сын, мать и уроки жизни». Эта книга стала смесью истории любви и практического пособия по прощанию в цифровую эпоху. Саймон до самого конца оставался у постели матери (иногда у больничной койки), утешая ее и проводя откровенные беседы. По телефону он сказал мне: «Джентльмен всегда должен провожать леди до двери», – в данном случае, до последней двери. По его словам, это один из уроков, которые преподала ему мать.

«Я понимаю, что есть люди, которые думают, что они неспособны на это, – добавил он. – Но в конце концов ты понимаешь, что это все естественно. Однажды мама спросила: “Это будет продолжаться бесконечно?” Я ответил: “Нет, не будет”. Ее следующий вопрос был: “А мы будем жить вечно?” И я просто ответил: “Да”».

Но как узнать, в какой момент стоит поговорить об этом? Особенно если мы пытаемся удержать последний лучик надежды. Если болезнь затяжная, слишком ранний разговор может обернуться неловкостью, если не сказать мерзостью. А если постоянно откладывать разговор на потом, станет слишком поздно – и это будет уже неразрешимая проблема. Хотя я и не мог признать это в нужное время, мама открыла мне дверь своим вопросом «Больно ли умирать?» К счастью, в течение последних недель перед ее смертью я нашел в себе силы войти в эту дверь и находиться рядом с ней.

Способность пересечь этот порог – это настоящий дар, хотя и болезненный. Всего за несколько дней до того, как я написал эти строки, на сайте «CaringBridge», я посетил страничку моего друга и бывшего партнера Барри Оуэна, которому за год до этого поставили диагноз рак поджелудочной железы в 4-й стадии. Он уже прекратил лечение и приближался к концу жизни. Многие близкие друзья открыто выражали свои чувства: любовь и скорбь в связи с предстоящей потерей. Один из них написал: «Я видел разные смерти: внезапные и долгие. Мне кажется, если вы уже ТОЧНО ЗНАЕТЕ, что умираете, но еще находитесь в сознании, значит, у вас есть время поговорить с родными и близкими людьми. Скажите им все, что нужно сказать, а затем обратите свое сердце, разум и душу к переменам, ведь это тоже чудесный дар. Так много людей лишены этой возможности. Я рад, что Барри и Дэн [его партнер] проживают этот последний этап вместе. Вы оба – глубоко в моем сердце». Не менее тридцати человек нажали «лайк», чтобы выразить свое согласие с вышесказанным.

В своем последнем электронном письме я написал Барри: «Позволь, я покончу с этим сейчас. Уверен, ты помнишь хозяйку дома, у которой я снимал жилье и которая в итоге стала моим близким другом, Дениз. После того как ей исполнилось девяносто, мы решили, что каждый наш разговор будем заканчивать словами “я тебя люблю”. Мы так и делали, пока ей не исполнилось девяносто восемь: за две недели до ее смерти этой мантрой мы закончили наш телефонный разговор. Я люблю тебя, Барри. И надеюсь, я буду говорить тебе это еще восемь лет». Барри умер через три месяца.

Вообще-то, надо признать, что с Дениз я ошибся примерно на десять лет. Когда ей исполнилось девяносто в 2007 году, мы оба поняли, что ей выдали «вторые сверхурочные» (как она выразилась). Она больше не жила в квартире в Сан-Франциско, где я когда-то снимал у нее жилье, а переехала в учреждение непрерывного ухода прямо напротив моста Золотые ворота. Совершая долгий перелет с Восточного побережья, я написал Дениз прощальное письмо и, пока писал, вспомнил столько чудесных моментов! Например, в течение двадцати пяти лет у нас с ней были секретные прозвища (как у агентов 86 и 99 из классического телевизионного шоу «Напряги извилины»). Я звал Дениз «621», а она меня – «548» (наши телефонные коды в то время, когда мы впервые встретились). Мы всегда так приветствовали друг друга, делая вид, что больше никто не знает наших кодовых имен.

После обеда в своей однокомнатной квартире Дениз сделала чай и разломала шоколадку на двоих. Мы немного поболтали, а затем я достал письмо и зачитал вслух.

Дорогая Дениз,

Я лечу в самолете и читаю «Майкл Толливер жив» Армистеда Мопина из серии «Городские истории». Ты всегда напоминала мне хозяйку дома на Брабари-Лейн Анну Мадригал, а себя я всегда представлял в роли Майкла Толливера. В той книге Анне уже далеко за восемьдесят, и она признается Майклу, как много он для нее значит. Он же в ответ молчит. Чуть позже он рассуждает: «Я должен был ответить ей взаимностью и рассказать, насколько она дорога мне, но я не мог. Это бы выглядело слишком официально, словно это уже финал. Я решил, что найду лучшее время, более удачное, что, на самом деле, не обязательно говорить это прямо здесь и сейчас».

Как и Майкл, я бы очень хотел рассказать тебе, как много ты для меня значишь, но так, чтобы это не звучало «слишком официально». С чего бы мне начать?

Два года назад, когда я решал, стоит ли мне переезжать в Северную Каролину, я знал, что в случае неудачи смогу вернуться обратно в Сан-Франциско. Но! И это было довольно большое «но». Я также знал, что, несмотря на твое поразительное долголетие, ты не будешь жить вечно и время может одним взмахом руки прервать жизнь: раз – и пока-пока.

Конечно, ты одобрила это приключение, ведь ты и сама авантюристка! Ты научила меня тому, что жизнь не стоит на месте и что мы должны оставаться открытыми новым течениям и переменам, которые пытаются расшатать наш фундамент. И это лишь одна причина, по которой я люблю тебя.

Вот вторая: когда мы только встретились, тебе было семьдесят семь лет, ты редактировала общественную газету, занималась аквааэробикой и выступала «за мир».

И я подумал: вот это образец для подражания.

Два года, что я прожил в квартире этажом ниже тебя, выслушивая твою чечетку над потолком, всегда будут самым счастливым временем в моей жизни. Это было по-настоящему волшебно.

С тех пор я наблюдал, как ты растешь и борешься, как ткань твоей эмоциональной жизни расширяется (не всегда безболезненно). Другие, возможно, решили бы, что настало время сушить весла, но не ты, моя дорогая. Я стараюсь быть таким же, как ты: не застывать на месте, а искать путь к самому себе, даже если это пугает или причиняет боль. Спасибо тебе за это.

Так как же передать тебе, насколько ты важна для меня? Вероятно, с этой задачей я не справлюсь. Достаточно сказать, что твоя любовь и мудрость, беспечность и легкомыслие, страсть и убежденность значат для меня бесконечно много. Мне кажется, что я знал тебя всю свою жизнь. И я знаю, что я буду любить тебя, буду помнить тебя, находить радость в тебе и есть шоколад вместе с тобой все то время, что ждет нас впереди… и после тоже.

С любовью, Стивен

Как только я дочитал, Дениз поцеловала меня в щеку, сказала, что тоже очень любит меня и налила нам еще чаю.

Как оказалось, у нас впереди была еще целая куча времени. В самом конце, когда она стала с трудом узнавать мой голос по телефону, я кричал в трубку: «621-й, это 548-й!» – это помогало, мы вновь стали секретными агентами. В тот момент и навсегда.

Когда несколько лет спустя все же пришло время прощаться с мамой, у меня уже был опыт. В течение трех лет, что мама болела, к каждому прощанию (по телефону или лично) я всегда добавлял «я люблю тебя». К Рождеству стало очевидно, что мама неминуемо скоро умрет. В качестве подарка она попросила своих детей навестить ее. Она не сказала, что это будет «в последний раз», но мы все понимали, что именно это она имела в виду. Сестра была за границей, поэтому мы планировали встретиться в квартире родителей сразу после Нового года.

Настал снежный вечер в начале января 2017 года, мы с братом и сестрой пришли навестить маму в крошечной родительской квартире. Едва увидев, что все собрались, она впала в забытье – состояние, которое врачи называют «бессознательное». Сестра Джули клянется, что видела на глазах мамы слезы, когда она произносила последнее прощание. Я же держал маму за руку и без остановки повторял: «Я люблю тебя, мамочка», – совсем как в детстве. Вскоре после полуночи, пока за окном ее спальни шел сильный снегопад, наша мама умерла, окруженная любовью. Я ни о чем не жалею.