Текст книги "Либеральные реформы при нелиберальном режиме"

Семейная собственность против личной

В России крестьянские наделы были собственностью скорее семейной, нежели личной[95]95
  Ст. 8 и 165 Положения о выкупе оставляют двойственность в вопросе о праве домохозяина на выкуп, поскольку не уточняют, может ли он действовать один и вопреки несогласию семьи и будет ли новое право собственности принадлежать ему лично. См. также: John Maynard, The Russian Peasant and Other Studies (1942), 56–57; Volin. 104 (сопоставляет положения закона от 14 июня 1910 г., установившие порядок приобретения и объединения земельных наделов домохозяином в передельческой общине с прежней практикой, когда при переделе землей наделялась семья); Teodor Shanin, The Awkward Class: Political Sociology of Peasantry in a Developing Society: Russia 1910–1925 (1972), 220–225 (отмечает, что усилия законодателя сделать землю личной собственностью натолкнулись на сопротивление крестьян); Moon, 181 (полагает, что в законе об освобождении крестьян от 1861 г. «заложена» именно семейная собственность на землю, а не личная); Корелин А. П. Социальный вопрос в России в 1906–1914 гг. (Столыпинская аграрная реформа) // Государственная деятельность П. А. Столыпина: сборник статей / Отв. ред. Н. К. Фигуровская и А. Д. Степанский. 1994. С. 79 (ссылается на решения 1880–1890‐х гг., расширившие права семьи за счет прав домохозяина).


[Закрыть]. Это ограничение прав главы семьи до известной степени защищало женщин и маленьких детей, уменьшало их возможные потери в случае безответственного поведения мужа или отца. (Главные риски были далеко не ничтожны, поскольку лень и пьянство главы семьи в любом случае влетали в копеечку.) Это ограничение защищало и общину, которой в противном случае приходилось бы брать на себя заботу о разоренной семье. Защиту получали и взрослые сыновья, которые могли бы лишиться земли, если бы у их отца была возможность продать землю или завещать ее кому‐либо постороннему для семьи. Но по законам империи правила наследования определялись местными законами, так что рискованно делать обобщения о границах полномочий главы семьи в вопросе раздела земли[96]96
  Jane Burbank, Russian Peasants Go to Court: Legal Culture in the Country‐Side, 1905–1917 (2004), 103, 106. См. также ibid., 194–195, где описано применение концепции «получить по заслугам» [just deserts] в делах о наследстве.


[Закрыть].

Такое отрицание личной собственности характерно для крестьянской жизни, как ее понимали Маркс и Вебер. Они называли крестьянской систему, в которой землей владел не индивид, а семья и в которой глава семьи не мог ни продать, ни передать землю при жизни или в завещании. Кроме того, в крестьянском хозяйстве, как его понимал Вебер, брак заключался рано (лишние рабочие руки всегда нужны) и был практически лишен романтики, потому что людям редко приходилось встречать сверстников, которых они не знали бы с детства. Покупка и продажа земли были редкими событиями, а передавали ее преимущественно из заботы о равенстве – чтобы дать больше земли отпрыскам, имеющим больше детей. Производство и потребление осуществлялись преимущественно внутри семьи; совсем безземельных людей, которые кормились только своим трудом, было сравнительно мало. Молодые редко покидали семью как в географическом, так и в профессиональном плане[97]97
  Macfarlane, 23–25, 39–52, 82–84.


[Закрыть].

Эта веберианская крестьянская культура в России сохранялась дольше, чем в Западной Европе. Макфарлейн, например, доказывает, что уже к 1300 г. в Англии больше не осталось «крестьян» в веберовском смысле. Работая с документальными источниками, которых в то время было куда меньше, чем в наши дни, он обнаружил, что уже к 1300 г. английские фермеры обладали широкой свободой при жизни совершать операции с землей за пределами семьи; отсутствуют свидетельства об уравнивающих актах передачи земли и редки упоминания о расширенной семье как экономической единице; браки заключались позже, потому что молодой человек мог жениться, только имея возможность содержать себя, жену и детей без помощи своих родителей. Как отмечает Макфарлейн, эта индивидуалистическая модель вела к материальному неравенству в среде малоимущего рабочего класса, но зато возникло равенство возможностей: толковый и трудолюбивый фермер мог разбогатеть и стать джентри[98]98
  Нетитулованное мелкопоместное дворянство. – Прим. перев.


[Закрыть]. Как мы увидим ниже, в конце XIX в. в России наметился несомненный отход от классической модели крестьянской экономики, но в том, что касается передачи и обмена надельными участками земли, продолжала господствовать веберианская крестьянская модель – глава семьи действовал скорее как доверенное лицо семьи, чем как собственник.

Издержки чересполосицы, передела и семейной собственности

Модернизация российской экономики изменила соотношение издержек и выгод от сохранения особых правил распоряжения крестьянскими наделами. С самого начала у этих правил была своя оборотная сторона: чересполосица создавала массу неудобств, переделы убивали стимулы к инвестициям и исключали рыночные операции с землей (какой смысл покупать землю, если в будущем возможен передел?), а из‐за семейной собственности не только тормозились рыночные операции с землей, но и затягивался период времени, в течение которого молодые оставались под своеобразной опекой семьи. Затрудненность рыночных операций препятствовала осуществлению мер по повышению производительности, как очевидных (получение экономии от масштаба благодаря соединению полосок в единый участок земли), так и менее очевидных. Если бы землю было легко продавать и покупать, земля неумелых хозяев привлекла бы внимание тех, кто умеет обращаться с землей и мог бы предложить за нее цену, которая улучшила бы положение и продавца, и покупателя. К тому же в условиях коллективного контроля, который закреплял все три особенности крестьянского землевладения в России, новаторские решения могли приниматься только по всеобщему согласию или по решению большинства – сам по себе домохозяин был связан по рукам и ногам.

Таблица 2.4

Затраты труда (рабочих дней на единицу земли) в 72 крестьянских хозяйствах Пензенской губернии

Исторически сложилось так, что советские ученые обратили внимание только на проблемы, создаваемые чересполосицей, и не проявили особого интереса к последствиям практики переделов и семейной собственности. Разбросанность земельных делянок, разумеется, ограничивает возможность экономии на масштабе – обстоятельство, вызывавшее почти священный трепет у руководителей советской сельскохозяйственной политики. Передел же, напротив, всего лишь уничтожает личную, эгоистичную заинтересованность в улучшении земли, которая считалась уже чем‐то несущественным для нового советского человека. И даже если в действительности советское государство использовало весьма сильнодействующие стимулы, такие как обещание всевозможных льгот, с одной стороны, и угроза Гулага – с другой, оно никогда не сочувствовало чисто экономическим стимулам, создаваемым выбором потребителей, преломленным через рынок.

Чересполосица. Многие из недостатков чересполосицы были чисто материальными и потому наглядными. Судя по отдаленности и разбросанности земельных делянок (см.: табл. 2.2), очевидно, что крестьяне тратили много времени и сил на то, чтобы добраться до отдаленных участков. Результаты обследования 72 крестьянских хозяйств в Пензенской губернии, показанные в табл. 2.4, демонстрируют, что бесполезная трата сил при этом была очень значительной[99]99
  Volin, 91. См. также: Тюкавкин. С. 207 (соотносит время на ходьбу и время на работу при разных расстояниях от избы до поля); Панов Л. Земельная реформа в России. Истоки и уроки. М., 2001. С. 27 (график, отражающий падение прибыльности, по оценке немецких экономистов, при значительном расстоянии земельной делянки от деревни: при расстоянии более 4 км производительность составляет всего 2 % в сравнении с близким полем). Макклоски, работавший преимущественно с английскими данными, полагает, что расстояние играет не столь большую роль. См.: D. N. McCloskey, “The Prudent Peasant: New Findings on Open Fields,” J. Econ. Hist. 51 (1991): 343, 348.


[Закрыть].

Затраты труда на возделывание любого данного количества земли тем больше, чем меньше средняя величина участка. Большая часть дополнительного труда уходила на то, чтобы добраться до земельного участка из дома. (К тому же полоски были очень узки, зачастую шириной от трех до четырех метров, так что пахать их можно было только вдоль[100]100
  Blum, 328.


[Закрыть].) Хотя суммарные затраты труда зависели от типа почвы (чернозем и не чернозем), необходимость иметь дело с мелкими участками удваивала затраты труда на единицу площади.

Из всех издержек, создаваемых чересполосицей, эту проще всего было бы устранить с помощью обменов между семьями. Крестьяне могли бы хоть каждый год договариваться об обмене, и это позволило бы им сэкономить время на дорогу. Собственно говоря, такие сделки имели место. Предприимчивые крестьяне – известные как «собиратели земли» или «землепромышленники» – брали в аренду множество участков на самых далеких от деревни полях, а потом сдавали их в аренду большими участками[101]101
  David A. J. Macey, “The Peasant Commune and the Stolypin Reforms: Peasant Attitudes, 1906–1914,” in Land Commune and Peasant Community in Russia: Communal Forms in Imperial and Early Soviet Society, ed. Roger Bartlett (1990), 227. Ср. у Керанса с вводящим в заблуждение разговором об «округлении», где явно имеется в виду ограниченная практика временного соединения полосок в один участок, причем не только на дальних полях, Kerans, 337. См., в общем: Paul Gregory, Before Command: An Economic History of Russia from Emancipation to the First Five‐Year Plan (1994), 45–51 (подчеркивает возможность повышения эффективности с помощью договоренностей между крестьянами).


[Закрыть]. Тот факт, что эта практика была ограничена только дальними полями и даже на таких полях не была повсеместной, говорит о том, что издержки на переговоры, необходимые для подобных операций, были выше потенциальной выгоды.

Остальные издержки чересполосицы попадают в категорию внешних эффектов. Самое очевидное – это потеря земли, занятой межами[102]102
  Volin, 91.


[Закрыть]. Нужно учесть и то, что чересполосица серьезно тормозила механизацию. Поскольку полоски были узкие, крестьянин, пытавшийся использовать сельскохозяйственную технику, должен был либо как‐то приладиться к этому пространственному ограничению, что часто оказывалось просто невозможным, либо заключать соглашение с соседями о том, что он захватит обработкой и их землю. В первом случае наказанием ему была неэффективность использования сельскохозяйственной техники, во втором, даже если соседи выражали согласие, все издержки на механизацию ложились на новатора, а выгоды приходилось делить с соседями. Чересполосица мешала и применению сортовых или улучшенных семян – из‐за близкого соседства с делянками, засеянными несортовыми семенами, эффект быстро сводился к нулю[103]103
  Ibid., 90–91. Макклоски, кстати говоря, полагал, что в случае Англии имел место еще один внешний эффект со значительными издержками – потрава скотом неогороженных посевов. McCloskey, “The Prudent Peasant,” 348–349.


[Закрыть].

Естественно, многие из этих внешних эффектов легко было бы устранить решением сельского схода. Если несовпадение издержек и выгод мешало использовать механизацию, сход мог решить проблему (а иногда и решал[104]104
  Esther Kingston‐Mann, “Peasant Communes and Economic Innovation: A Preliminary Inquiry,” in Peasant Economy, Culture, and Politics of European Russia, 1800–1921. eds. Esther Kingston‐Mann and Timothy Mixter (1991), 43.


[Закрыть]), приговаривая использовать соответствующую технику в масштабе всей общины. (В случае механизации общине, скажем, приходилось отказываться от индивидуальной вспашки земли.) Но не нужно думать, что провести такое решение через сход было легко и просто. Есть сообщения, что общинам приходилось устраивать сходы в период сенокоса по три раза в неделю[105]105
  Bernard Pares, Russia: Between Reform and Revolution (1962), 83.


[Закрыть]. Это заставляет вспомнить одну из шуток Оскара Уайльда: «С социализмом одна беда – он отнимает слишком много вечеров». Сход мало того, что болтлив, но были еще два обстоятельства, обрекавшие его на низкую эффективность. Во‐первых, сам сход являл собой образец несоответствия между властью и ответственностью – между молодыми и зрелыми мужчинами, которые выполняли всю работу, но были мало представлены на сходе, и стариками, которые принимали решения, но мало работали в поле. Во‐вторых, любое новшество – это риск и привлекательно только для самых энергичных. Там, где первопроходцы вольны действовать по‐своему, люди более осторожные могут наблюдать за ними и учиться на их опыте. Но когда решения принимаются большинством голосов, как это было на сходе, никакое новшество не будет принято, пока к нему не будут готовы многие[106]106
  См.: Boris Nikolaevich Mironov, with Ben Eklof, The Social History of Imperial Russia, 1700–1917 (2000), 336 (отмечается, что общины были нелегки на подъем, когда приходилось отказываться от традиционных методов в пользу новшеств) [Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (ХVIII – начало ХХ в.). В 2‐х т. СПб., 1999. Т. 1 С. 469]. Кингстон‐Манн подтверждает, что владельцы частных земель проявляли бóльшую готовность к новшествам, но приводит и сообщения о том, что когда новшество удавалось опробовать, «оно быстрее распространялось в районах общинного землевладения» (Kingston‐Mann, “Peasant Communes and Economic Innovation,” 43). Подробности не сообщаются. Бóльшая скорость распространения новинок в общинах может объясняться тем обстоятельством, что, посмотрев на успех частного землевладельца, община могла принять новинку целиком – всем коллективом.


[Закрыть]. При прочих равных условиях, чем больше людей имеют возможности по собственной инициативе отважиться на эксперимент, тем лучше перспективы развития[107]107
  Joel Mokyr, The Lever of Riches: Technological Creativity and Economic Progress (1990), 176–177. См. также: Richard C. Hoffman, “Medieval Origins of Common Fields,” in European Peasants and Their Markets, eds. W. N. Parker and E. L. Jones (1975), 30–31, 52, 60–62, где речь идет о стадности и консерватизме, создаваемых системой чересполосицы.


[Закрыть]. Система чересполосицы губит новаторство, и, по‐видимому, она сыграла главную роль в том, что в России так долго удерживалась «трехпольная» система, при которой каждый третий год треть земли остается под паром.

Создаваемая системой чересполосицы необходимость коллективного принятия решения логически отделима от доминирования деревенских стариков, но в России, где эти вещи были крепко связаны между собой, чрезмерная власть оказывалась в руках тех, кто был меньше всего расположен к новшествам.

Сопротивление стариков идеям модернизации часто выражалось в форме крайне неприязненного к ним отношения. В одном из сообщений сын, оставивший общину, отправил подписку своему отцу на Земледельческую газету, а приехав домой, обнаружил, что отец оклеил газетами стены избы. Отец объяснил: «Пишут насчет хозяйства; да дураки пишут, дураки и читают; что они знают, то мы уже давно забыли»[108]108
  Mironov, Social History of Imperial Russia, 346–347. [Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи. С. 478–479]


[Закрыть].

Передел. Практика переделов не допускала роста производительности. Рачительный крестьянин, решавшийся потратить время и деньги на улучшение своего надела, немедленно лишался всех полученных результатов после очередного передела. В итоге идея улучшения земли чаще всего просто не возникала. Николай Бунге, министр финансов в 1881–1887 гг. и сторонник реформирования крестьянских прав собственности, любил цитировать знаменитого английского экономиста и реформатора Артура Янга: «Дайте человеку в собственность бесплодные камни, и он превратит их в цветущий сад, но сдайте ему сад в аренду на девять лет, и он превратит его в пустыню»[109]109
  David A. J. Macey, Government and Peasant in Russia, 1861–1906: The Prehistory of Stolypin Reforms (1987), 266, n. 87.


[Закрыть].

Китайский метод деколлективизации сельскохозяйственных земель дал экспериментальные данные о влиянии переделов на инвестиции. Семьям дали право использовать определенные участки и оставлять себе всю продукцию, превышающую установленную норму. Но местные кадры сохраняли право проводить «перераспределение» земли до 1998 г., когда новый закон обеспечил свободу от переделов сроком на тридцать лет. После 1998 г. в некоторых районах практика переделов сохранилась, а в других власти взяли обязательство не проводить никаких переделов в течение пятидесяти лет. Там, где арендаторы поверили, что переделов больше не будет, они пошли на долгосрочные вложения, в том числе завели фруктовые сады, перешли от химических удобрений к органическим, настроили теплиц и ирригационных прудов[110]110
  Roy Prosterman and Brian Schwarzwalder, “Rural China Update” (Draft, 1994), 13–22. См. также: Hanan G. Jacoby, Cuo Li, and Scott Rozelle, “Hazards of Expropriation: Tenure Insecurity and Investment in Rural China,” American Economic Review 92 (2002): 1420–1447. В ходе исследования изучалось использование удобрений, и различия здесь соответствовали предполагаемой длительности аренды. Но влияние на производительность прослеживается сравнительно слабо, потому что арендаторы могли использовать химические удобрения, дающие быструю отдачу, а русские крестьяне, естественно, такой возможности не имели.


[Закрыть].

Русские общины порой демонстрировали понимание этой проблемы. Иногда крестьянину, много вложившему в улучшение земли, позволяли при переделе сохранить улучшенные участки, либо он получал соответствующую компенсацию. Действительно, законом от 8 июля 1893 г. предусматривается, что крестьянин, потрудившийся для улучшения своей земли, при переделе по возможности получал надел в том же самом месте[111]111
  Закон от 8 июня 1893 г., часть I, ст. 9 (3 Полное собрание законов. № 9754).


[Закрыть]. Некоторые общины требовали рачительного отношения к земле и за отсутствие такового наказывали, выделяя плохим хозяевам при очередном переделе менее плодородные участки[112]112
  Judith Pallot, Land Reform in Russia, 1906–1917: Peasant Responses to Stolypins Project of Rural Transformation (1999), 81–83.


[Закрыть]. Кингстон‐Манн цитирует сообщение из Западной Сибири, в котором наблюдатель говорит, что «не знает ни одного случая, когда бы при переделе крестьянин не получил компенсацию за любые превышающие обычные затраты труда или капитала»[113]113
  Kingston‐Mann, “Peasant Communes and Economic Transformation,” 45 (курсив в оригинале). См. также: Корелин А., Шацилло К. Ф. П. А. Столыпин. Попытка модернизации сельского хозяйства России // Деревня в начале века: революция и реформа / Ред. Ю. Н. Афанасьев. М., 1995. С. 30–31 (сообщение о стремлении разных общин использовать возможности и решать проблемы в начале XX в.).


[Закрыть].

Если бы тому, кто принимает централизованные решения, информация доставалась бесплатно, а агенты никогда не действовали бы из своекорыстных побуждений, тогда эти сообщения позволяли бы не волноваться насчет общины. Но именно потому, что эти предположения ложны, только частная собственность обеспечивает рост эффективности и производительности, за исключением особых ресурсов, таких как реки (в качестве путей сообщения когда государственная и коллективная собственность могут обеспечить эффективность за счет масштаба операций). Возьмите сообщение о том, что при переделе вознаграждались все затраты труда и капитала, «превышающие обычные». А кто устанавливал, чтó такое «обычные затраты» и на основании каких данных? И учитывался ли инновационный характер инвестиций, отдача от которых еще никому не известна? Как измерялось «превышение обычных затрат»? Новатор не только подвергался обычному экономическому риску, но ему также приходилось убеждать сход. На практике самые успешные крестьяне, самые трудолюбивые и предприимчивые явно были во главе тех, кто противился переделам[114]114
  Moon, 223.


[Закрыть], но для этого им нужно было заручиться поддержкой двух третей членов схода[115]115
  Robinson, 74.


[Закрыть]. Из всего этого следует, что справедливость, проявляемая сходом во время передела, не была панацеей от неблагоприятных последствий этой практики. Хотя мы довольно мало знаем о возможностях крестьян достигать договоренности относительно компенсации подобных последствий передела[116]116
  Gregory, Before Command, 49–52 (отмечает желательность договоренностей о подобных сделках и отсутствие сведений о соответствующей практике).


[Закрыть], переделы как минимум создавали необходимость в дополнительных маневрах и договоренностях, которые в других условиях были бы не нужны.

Все это не значит, что переделы полностью остановили повышение урожайности. Отнюдь нет. Как мы увидим в следующей главе, есть свидетельства о неизменном и существенном повышении урожайности в России, начиная от отмены крепостного права и до самой революции. Но трудно поверить, что переделы не были серьезным препятствием для роста производительности в мире, в котором были возможны новшества, где имела значение экономия на масштабах производства, где местные излишки можно было вывозить на региональные и международные рынки, где талантливый управляющий мог добиться успеха, а крестьяне, не имевшие перспективы в родной деревне, могли найти альтернативные виды занятости, – короче говоря, в России, какой она уже была к концу XIX столетия.

Иногда утверждают, что передельные общины создавали дополнительные издержки тем, что искусственно стимулировали рождаемость[117]117
  Pavlovsky, 81–84; см. также: Donald W. Treadgold, The Great Siberian Migration (1957), 44.


[Закрыть]. Логика здесь такова, что если на каждого ребенка положена какая‐то дополнительная земля, то люди, хотя бы некоторые, будут рожать больше детей. Но промежутки между переделами, их непредсказуемость и критерии прирезки к наделу скорее всего в значительной степени ослабляли этот стимул. Обычно между рождением ребенка и переделом, когда ребенок был уже в возрасте, при котором на него положено было выделять землю, проходили годы, в течение которых ребенка приходилось кормить, а пользы от него бывало немного. Кроме того, могла родиться девочка, на которую земли не полагалось, хотя со временем семья могла выдать ее замуж и получить за нее выкуп[118]118
  Hoch, Serfdom and Social control in Russia, 94–96.


[Закрыть].

Чтобы разобраться в этом вопросе, Аткинсон сопоставила уровни рождаемости и смертности в губерниях с преобладанием переделов за период с 1861 по 1914 г. Она считает, что переделы ни при чем, поскольку, по ее данным, «более высокий уровень рождаемости в общинных [т. е. передельных] губерниях компенсировался еще более высоким уровнем смертности»[119]119
  Atkinson, The End of the Russian Land Commune, 383–384.


[Закрыть]. Довольно странная защита – это как если бы люди, озабоченные чрезмерным ростом населения, находили бы утешение в исключительно высоком уровне смертности. Но ее данные наталкивают вот на какую мысль. Если бы общины, в которых передел практиковался в более мягких формах, находились на более ранних этапах демографического перехода – от высоких уровней рождаемости и смертности к высокой рождаемости и низкой смертности и к низким уровням рождаемости и смертности – в наблюдаемой картине не было бы ничего удивительного. В самом деле, если вовлеченность в рынок и редкость переделов идут рука об руку, то это именно то, чего следовало бы ожидать, и еще можно было бы ожидать, что это заглушит стимулирующее воздействие переделов на размер семьи. Удивляет только то, что непередельные районы оказались настолько впереди других в процессе демографического перехода, что не только уровень смертности, но и уровень рождаемости в них уже резко упал.

Семейная собственность. Сравнительно мало внимания было уделено тому, что в России крестьянское хозяйство было собственностью не личной, а семейной. Но похоже, что именно это обстоятельство было главным препятствием для России на ее пути к обретению выгод рыночной экономики. Оно явно мешало мобильности земли и труда: земли – потому что для проведения сделки нужно было согласие слишком большого числа людей (при этом некоторые важные лица, такие как дети, могли быть лишены права голоса), а труда – потому что молодые взрослые вместо того, чтобы самостоятельно выбирать свой путь в жизни, не покидали родной деревни, держались за наследственную землю, которую могли получить, но не могли продать. Эти обстоятельства душили экономический рост, который, по словам Пола Ромера, происходит там, «где люди берут ресурсы и перестраивают их так, чтобы получить наибольшую выгоду»[120]120
  Paul Romer, “Economic Growth,” in David R. Henderson, ed., The Concise Encyclopedia of Economics, <http://www.econlib.org/ LIBRARY/Enc/EconomicGrowth.html> (March 2, 2006).


[Закрыть].

Меня интересуют прежде всего права собственности на землю, и хотя самое важное право собственности – это право человека распоряжаться самим собой, я не буду задерживаться на мобильности трудовых ресурсов. Но ограничения, установленные при отмене крепостного права и ужесточенные законом, принятым в декабре 1893 г., были явно направлены на то, чтобы ограничить мобильность крестьян именно таким образом, как об этом писали Маркс, Вебер и Макфарлейн.

Что же касается земли, немобильность титулов собственности препятствовала новаторству и росту эффективности. Она ограничивала число мест, в которых новатор мог экспериментировать – не только с новыми технологиями, но и с новыми продуктами, формами управления, сбыта, финансирования и т. п. Вялые или нерадивые псевдособственники (а как еще назвать тех, кто не волен продать или обменять свою собственность?) спокойно жили в насиженных гнездах, защищенных от притязаний более изобретательных фермеров. Вытеснить их оттуда можно было только с помощью административно организованной системы мониторинга и перераспределения, но тогда потребовалась бы коллективная оценка издержек и выгод. При этом в условиях недоразвитых рынков очень многие вещи невозможно оценить по рыночной стоимости. Даже если оставить в стороне проблему информации, затаившимся псевдособственникам, представлявшим собой, в конечном итоге, самый настоящий «истеблишмент», скорее всего хватило бы политического влияния, чтобы остановить серьезные изменения. Папуа – Новая Гвинея дает крайний пример того, как многочисленные обладатели права вето могут обеспечить полную недвижность ресурсов и крайне расточительное их использование. По меньшей мере до 1980‐х годов здесь для продажи общинной земли требовалось единодушное согласие «обычных собственников земли». В результате вне эксплуатации оказалось такое количество земли, что соотношение между пригодной для возделывания и действительно используемой землей составило восемь к одному[121]121
  Michael J. Trebilcock, “Communal Prоperty Rights: The Papua New Guinean Experience,” U. of Toronto L. J. 34 (1984): 377, 380, 386. Требилкок приводит и другие оценки, согласно которым это соотношение составляет 20:1. (Trebilcock, 380.) См.: Robert D. Cooter, “Inventing Market Property: The Land Courts оf Papua New Guinea,” Law & Soc. Rev. 25 (1991): 759–801.


[Закрыть], а бессчетное множество проектов оказались мертворожденными в силу невозможности купить землю[122]122
  Trebilcock, 380–382.


[Закрыть].

Фиктивность собственности могла быть причиной необоснованного дисконтирования будущих доходов[123]123
  Ibid., 407.


[Закрыть]. Когда настоящий собственник предпринимает улучшения с перспективой получения дохода в будущем и добивается успеха, он может немедленно реализовать свое достижение, продав собственность по цене, отражающей повышение в будущем потока доходов. Так происходит даже в том случае, когда ожидаемая выгода будет получена спустя долгое время после его смерти. В случае семейной собственности глава семьи может сделать это, только заручившись согласием многих членов семьи. Хотя термин «семейная собственность» может вызвать представление об уважении к благосостоянию будущих поколений, на деле имеет место обратное, по крайней мере если взять критерием стимулирование долгосрочных инвестиций.

Я не собираюсь возлагать всю вину за отсталость российского сельского хозяйства к началу столыпинских реформ на эти три закрепощающие особенности прав собственности. Существует, например, подход, который выделяет совершенно другую черту сельской жизни. Известный марксистский русский экономист А. В. Чаянов, позднее расстрелянный в ходе сталинских чисток, доказывал, что крестьянская семья обычно неэффективно использовала свой труд, отправляя работать на земле дополнительного члена семьи даже тогда, когда предельный продукт его труда оказывался меньше теоретического предельного продукта при более удачном сочетании земли и труда (т. е. больше земли и меньше труда) или просто в другом виде деятельности[124]124
  A. V. Chayanov, A. V. Chayanov on the Theory of Peasant Economy, eds. Daniel Thorner, Basile Kerblay and R. E. F. Smith, with a foreword by Teodor Shanin (1980), 9—10, 39–40, 236–237. [Чаянов А. В. Крестьянское хозяйство. М., 1989.]


[Закрыть]. Этот аргумент предполагает серьезные пороки рынка труда. В противном случае семья получала бы больший доход, если бы дополнительные ее члены работали по найму и зарабатывали свой предельный продукт вдали от семейного надела. Как мы увидим далее, рынок труда был ослаблен, среди всего прочего, и правовыми ограничениями свободы членов общины покидать ее для работы в другом месте. Но и при всех недостатках рынка труда бо́льшая доля вины ложится на общинную систему собственности на землю. Как мы увидим в следующей главе, были и другие факторы, ослаблявшие сельскохозяйственное развитие России.

Далее, несмотря на все препятствия, после отмены крепостного права экономика России добилась замечательных успехов. Тем не менее у нас есть все основания сомневаться, что средства, смягчавшие ретроградное влияние общины, могли, как утверждают некоторые ученые, полностью компенсировать наносимый ущерб[125]125
  См., напр.: Pallot, Land Reform in Russia, 69–90.


[Закрыть]. Чтобы поверить в это, нам пришлось бы поверить в возможность экономического процветания там, где возможности экспериментирования скованы многочисленными запретами со стороны тех, кто только косвенно заинтересован в результате. Двадцатый век не позволяет стоять на такой точке зрения. Поэтому реформа прав собственности была экономически оправдана.