Текст книги "Поклонение волхвов"

Ego проглотил наконец тартинку:

– Так что там насчет конца света?

Князь допил «Apollinaris» и сделал знак рукой. Духовое трио заиграло «Туркестанский марш» Чайковского-младшего. Публика побросала свои стаканы, пирожки и выстроилась с биноклями.

В черном глазке бинокля нарисовался Анатоль в кабине, машущий рукою. Цвет перчатки тонко гармонировал с окраской машины.

Заурчал мотор.

Ватутин крутил ручку аппарата – для хроники.

– Пасха!.. – сообщала Матильда Петровна, перекрикивая аэроплан и музыку. – Пасха в этом году! Совпадает! С Благовещением! Такое! Почти раз в сто лет! От этого – конец света!

Левергерше поднесли ее собачку.

– Мими! Ну что ты! Мими! Твоя мамочка с тобой! – Повернулась к Кошкину: – Хотела не брать ее…

Но Кошкин уже стоял возле князя и что-то записывал в блокнот.

– Репортеришка! – Матильда поцеловала Мими и стала смотреть, как железная этажерка поползла по полю.

Из нее еще раз помахал Анатоль. Как показалось Матильде Петровне – лично ей.

Машина уже неслась. Вот-вот взмоет ввысь.

Вдруг с земли вскочила фигура в чапане и бросилась наперерез аэроплану.

Кто-то закричал. Музыка оборвалась.

Тот, в чапане, висел на колесах. Машину бросило в сторону, она слегка оторвалась от земли, но тут же снова шлепнулась и, припадая набок, протащилась по траве.

Публика бежала к аэроплану.

Из кабины спустился белый Анатоль.

Молодой сарт валялся на траве. Лицо, чапан, трава – все в крови.

– По нему еще и винт прошелся…

– Врача! Есть здесь врач?

– Ему он уже не нужен…

– Зачем он это сделал, а? Зачем? Вы не ранены, Анатоль?

– Ничего страшного, господа. Ушибы. А может, и ранен.

– Слава богу! Но вот этот… Когда он успел подползти? Надо было не подпускать! С ними нельзя либеральничать.

– Но для чего, скажите, для чего это сделал? Для чего?

Публика расступилась. Задумчивой походкой подошел великий князь.

Лежащий приоткрыл глаза. Тихо, по-русски произнес:

– Привет от Курпы.

Услышало это только несколько человек.

Ватутин и Ego переглянулись.

Прибыла полиция. Публика расходилась.

Механик колдовал возле самолета, Анатоль лежал на траве в позе распятого и глядел в небо. Мадам Левергер рвала полевые цветы; Платон Карлович гладил Мими и ждал.

– Так что давайте уже после Пасхи, – прощался Скарабеев с князем. – Вот и его высокопревосходительство будет.

Великий князь кивнул.

– Кремень! – говорил Ego, показывая взглядом на князя. – Чем сильней неудача, тем кажется счастливее.

Мадам Левергер увенчала Анатоля венком из полевых цветов, обняла собачку и уехала.

Великий князь разговаривал с Бурбонским.

– Вы надеетесь, князь, что их можно будет цивилизовать? – говорил Бурбонский.

– У них уже была своя цивилизация. И древнее нашей с вами. Просто она по-другому устроена.

– Но тогда можно сказать, что есть цивилизация обезьян. Или цивилизация мышей. Или каких-нибудь бактерий. И что она тоже древнее нашей, человеческой.

– Скажите, Бурбонский, вы, случайно, не из сынов Израилевых?

– Я не знал своего отца.

Солнце припекало. Официанты убирали стол, снимали скатерть. Самолет откатывали в гараж.

– А я своего, к сожалению, знал, – сказал князь.

Улыбнулся.

– А ведь после той вашей пародии я мог вас уничтожить. Да.

Выдержал паузу. Раз. Два. Три. Четыре…

– Но я ценю талант. Сколько вам лет?

– Тридцать шесть. Я знаю, я выгляжу старше.

– Хорошо… У меня есть замысел. Речь идет об одной постановке, которую я готов финансировать. Приходите ко мне завтра к трем. – Князь поднялся с кресла.

Подошла высокая девушка, его дочь.

Отдав указания, князь уехал.

Бурбонский стоял перед пустым полем. Ноги его вдруг перестали казаться кривыми. Ветер развевал пряди.

Скомкав губы, изобразил проигрыш на кларнете:

– Пра-па-па-па-пам!

Раскачивая головой, перебирал в воздухе пальцами. Пропищав, прогудев начало «Туркестанского марша», втянул голову в плечи.

Развел руки.

– Тыр-тыр-тыр-тыр…

Бежал по полю. То тарахтел, то улыбался и помахивал ручкой, изображая красавца Анатоля.

Пошел на взлет.

За полем стояли дехкане и глядели на него.

Добежав до того места, где трава была вымазана кровью, остановился.

Вечером номер был с успехом продемонстрирован в «Шахерезаде». Васенька Кох, в халате, изображал ассасина, кидающегося на аэроплан. Это был его сценический дебют, мальчик очень волновался.

На выходе из «Шахерезады» Бурбонский получили в глаз от Анатоля, который хотя оказался и не ранен, но тяжело переживал. Пришлось идти на рандеву к великому князю с фингалом; сверху наложил грим, получилось даже изысканно.

Город с желтым куполом, 19 марта 1851 года

Курпе не было еще трех лет когда в городе запахло страхом.

Страхом в нем пахло всегда но прежде то был другой страх который не только не мешал жизни но был приправою к ней. Обычный страх имел запах пота и мочи запах крови на рассеченной спине запах шепота и втянутой в плечи головы и все эти запахи Курпа знал. Курпа был сиротой а нюху сирот острый ведь у не сироты в запасе еще два нюхающих носа материнский и отцовский а у сироты только один свой и тот сопливый. Но в тот день на улице запахло другим страхом и у этого страха был запах пороха дыма и конского пота.

О Курпе в то утро забыли и он о себе ненадолго забыл и уснул. Вечером предыдущего дня все жители дома исчезли оставили Курпу сунули ему кусок лепешки сказали соси! Курпа не плакал он был сиротой и уже знал что нет на свете ничего бесполезнее слез и заснул. Если бы он был старше он бы помолился но лучшая молитва для тех кто не умеет молиться это сон. Лучшая молитва для сирот и для тех кто хочет ненадолго ощутить мягкую грудь матери и крепкое как айва плечо отца.

Проснулся от запаха страха. Рядом на полу белели коконы шелкопряда он положил себе один в рот. Он часто так делал после ухода матери его наказывали но ему нравился вкус размокшего от слюны кокона не так пусто и голодно становилось во рту. Он выполз на улицу и пошел проваливаясь в сочную грязь. Улицы были пустыми только раз Курпа увидел солдата который стоял у стены и ковырял в зубах. На всем базаре была открыта только одна лавочка в ней торговали оружием но покупателей не было никто не хотел тратить деньги все надеялись спасти себе жизнь бесплатно.

В городе шесть тысяч войска и сорок три пушки нам ничего не угрожает выкрикивали глашатаи слова Наместника. Городская стена надежно укреплена и гороскоп благоприятен! Из всего этого жители верили только в благоприятный гороскоп.

Крепостная стена была достроена только подле дворца Наместника. Каждый новый наместник что-то перестраивал в ней и разрушал то что было построено прежними наместниками но недостроено потому что прежние наместники и не собирались достраивать и нынешний Наместник тоже начал строить заново и тоже не собираясь достраивать а только исправить то что построил его предшественник хитрый коварный и с бородавкой на носу. Нынешний Наместник отличался от него только отсутствием бородавки он гордился этим и даже заказал стихотворение воспевающее свой нос и его благородные свойства. Но сегодня когда улицы запахли страхом Наместник безжалостно теребил нос и ходил по недостроенной стене. Свита с которой он вышел осматривать укрепления рассеялась он был один и вражеское войско заполняло собой степь. И еще какой-то оборванец все карабкался по недостроенной стене. О Повелитель! кричал оборванец о Повелитель! Я сочинил! Я сочинил! Воистину это лучшее сочинение о Носе которое когда-либо писалось в подлунном мире! Послушайте! С имени Творца упоминания начинаю Носа воспевание! На лице твоем колонной яшмовой он сравним лишь с Вавилонской башнею! Славься Нос правителя великого ибо воздух он дает для Луноликого! Им вдыхает он масла воздушные и им он удаляет слизь ненужную! Прекрасное стихотворение сказал Наместник. Глубокое по смыслу и полезное для нравственности но что-то нам нездоровится сегодня ну мы пойдем. Но Поэт все бежал за ним пригибаясь и кричал. Я бы посмел я бы посмел попросить скромную вой стреляют! скромную награду за мои труды! И упал хватая Наместника за полы халата. Скромную награду за воспевание вашего благословенного носа! Наместник остановился вытащил голубоватый камень похожий на жемчуг выпал вчера из перстня не успел передать ювелиру чтобы вставил и сказал открой рот! Дыра с двумя-тремя зеленоватыми от насвая[20]20
  Особо приготовленный табак, закладывается под язык.


[Закрыть] зубами раскрылась. Наместник положил в нее камень. Рот Поэта блаженно закрылся.

Раздался грохот часть стены поднялась и выдохнув пыль рухнула.

Курпа видел как падала стена и вместе с ней кувыркался в водопаде пыли и песка человек. В пыли желтело солнце везде валялись куски глины как будто разбили огромный кувшин. Рядом с Курпой лежал тот самый человек старик который упал сверху. Одним глазом он смотрел на Курпу.

Иди иди ко мне! позвал он и Курпа подошел. Ты моя смерть? спросил старик. Я Курпа сказал Курпа. A-а вздохнул старик а я-то надеялся что это моя смерть явилась в образе сладкого круглощекого мальчика! но видно не заслужил и моя смерть явится в образе крикливой старухи горбатой и глухой как те стихи которые я писал всю жизнь а Мункар и Накир[21]21
  Ангелы, допрашивающие душу умершего.


[Закрыть] придут в виде двух моих вечных соперников гнойных стихоплетов которые только умели портить кокандскую бумагу. И Поэт застонал от боли и от мысли о кокандской бумаге которую уже не увидит.

А Курпе стало страшно шум нарастал но старик схватил его и подтащил к самому лицу разбитому с шевелящимся ртом. Стой дитя не знаю выживешь ты или нет я бы хотел передать тебе свой словесный дар пусть он невелик но может попав в тебя он начнет расти как дерево и еще вот это возьми. Рот Поэта расширился из него выполз разбухший язык. На языке как леденец светился камень. Возьми возьми только спрячь! Курпа быстро взял его вытащил изо рта кокон и положил вместо него камешек. Молодец! рот Поэта улыбнулся и Курпа посмотрел на кокон и протянул его к умиравшему гнилому рту. Рот раскрылся впуская в себя белое яйцо шелкопряда.

Последнее что увидел сочинитель бессмертного восхваления носу было странным хотя обычай умирающих видеть разные странные вещи хорошо известен одни видят будущее которым они уже не смогут воспользоваться другие наоборот видят своих давно умерших родственников и как правило совсем не тех которых хотелось бы. А Поэт увидел как мальчик поднялся а за его спиной возник обросший мужчина по виду дервиш. Дервиш был почти прозрачным и на шее у него была петля конец которой лучом уходил в небо. И пока мальчик шел мужчина шел следом держа над ним ладони и светящаяся веревка все колыхалась в дрожащем от выстрелов воздухе.

Жизнь в захваченном городе входила в прежнее русло убитых разобрали родственники быстро поплакали над ними и быстро как велит обычай засыпали землей. У Поэта родственников не оказалось и проститься с ним приковыляли только два старика его соперники в поэзии. Помолчав один сказал он был плохой поэт но хороший человек. А второй покачал головой нет человек он тоже был плохой! Но в юности он умел мастерски подражать голосам баранов петухов ослов куропаток и женщин значит у него все-таки были задатки поэта. В это время в голове мертвого Поэта что-то зашелестело это лопнул кокон шелкопряда и из приоткрытого рта вылетела новорожденная бабочка потрепетала и улетела.

А Курпа все шел между убитыми и бабочка летела над ним. Во рту плавал голубоватый камешек под маленькими ногами чернела весенняя земля. Потом убитые кончились и начались тюльпаны Курпа наступал на них раздавленные цветы казались еще красивее. Здесь его увидел какой-то мужчина и посадил на ослика. Я уже немолод говорил мужчина и жена моя немолода а детей пока что не видно некому будет передать секреты ремесла которое я получил от отца а тот от моего деда. Возьму-ка этого мальчика обучу ремеслу а там поглядим! По ремеслу он был обмывальщиком трупов.

Ташкент, 16 марта 1912 года

Иван Кондратьич прибежал на урок мокрым. Будучи обременен семьей, он отчаянно экономил на извозчиках. Отец Кирилл предложил переодеться, пока Алибек высушит одежду; Кондратьич, трясясь, кивнул.

– А вместо кофе, как вы там хотите, я вам горячего чая предложу, – протягивал отец Кирилл гостю халат.

И пошел сказать Алибеку, чтоб тот занялся чаем.

Когда вернулся, Кондратьич, уже в халате, стоял перед образами:

– Не обращал раньше должного внимания на ваши иконы. Есть редкие работы.

– Есть. – Не любил, когда об иконах начинали рассуждать, как об обычной живописи.

Вошел с самоваром Алибек. Кондратьич продолжал разглядывание.

– Обсохли? – Отцу Кириллу хотелось отвлечь его от образов.

– Особенно та, с Рождеством, а? – Кондратьич садится и нежно глядит на самовар.

Склонился над горячей чашкой, купая бородку в паре.

– Однако по вашей вере это считается идолопоклонством, – напоминает отец Кирилл, накладывая варенья.

Бородатое лицо в тумане. Тычет ложечкой в кусочки айвы:

– Но и в вашей вере, батюшка, иконы были когда-то воспрещены. Более столетия, а? В Византии, при Льве Исавре, если не ошибаюсь. Да и после.

Отец Кирилл готовит в голове ответ:

– Да, через несколько столетий все повторится, снова станут уничтожать изображения. Статуи, картины. Реформация. Кальвин. Это как прилив – отлив. Колебания маятника. – Изобразил пальцами колебание. – Между крайностями язычества и крайностями единобожия. Сейчас мы живем в новом язычестве. Темный народ молится иконе, ожидая чудес. Темное государство иконы размножает чуть ли не фабричным способом… И темная интеллигенция теперь – ах, иконы! национальная живопись! Готовят выставку. Андрея Рублева на место Рафаэля. Из Феофана Грека сделают Эль Греко. Вот, господа, наше русское Возрождение! Только вход в музей не забудьте оплатить и молитву пред экспонатом творить не вздумайте!

– Что же тут языческого… Национальная гордость.

– Национальное есть языческое. – Начертал в воздухе знак равенства.

Чай остыл.

Отец Кирилл сдвигает в сторону чайный натюрморт и достает тетрадку с еврейскими прописями.

Они все еще в начале Книги Бытия.

– Когда уже человека-то сотворим? – интересовался отец Кирилл.

Кондратьич попивал чаек.

Глагол «мерахефет».

И Дух Божий носился над бездной. Be руах Элохим мерахефет ал пеней.

– «Мерахефет», от «рахаф», – сообщает Кондратьич. – Согревал своим теплом, дыханием. Как птица яйцо. Дыхание – это есть Хохма́, Мудрость. Вторая сфира.

– София? Мудрость, значит?

– София и не София.

– Я приоткрою окно.

– Пожалуйста.

В комнате запахло зеленью.

– Хохма́ – дыхание. – Глотнул. – София – это пальцы. Пальцы, техника, понимаете?

– Нет.

Отец Кирилл высунул ладонь за окно, подержал. Вернул мокрой:

– Мм, о Византии… О храме Святой Софии. Ему долго не могли найти название… Нет, название было. Еще император Константин, став христианином, он все-таки не перестал быть императором. Римским императором. А римские императоры, им было важно, чтобы все религии… Как сказать? Вели себя хорошо. Не ссорились, не враждовали. Тихонько, медленно смешивались. Растворялись в одну жидкую государственную всерелигию. В один послушный теплый бульон. Константин принял христианство, но мысль об этом бульоне у него так и осталась. И он строит в Царьграде храм Софии. Почему Софии, а не посвященный Христу, Богородице или кому-нибудь из апостолов? Потому что хочет все примирить, все растворить. Сделать все по-римски. Он рассуждает: Софию-мудрость признают христиане. Ее признают и иудеи: Хохма, я правильно произношу?

– Хохма́.

– Да. Но ее, Софию, признают и язычники, вся их философия. Наконец, гностики. У гностиков София вообще на главном месте. И вот вчерашний язычник, сегодняшний христианин, а завтра – кто знает, что потребуется завтра? – император решает посвятить храм Софии. Чтобы всех ею примирить. Это его благочестивый расчет и политический в то же время. Иерусалимский храм был только для иудеев. Но он в руинах. Храм Святого Петра в Риме построен, но он только для христиан, и христиане требуют к тому же превращения в руины всех других, нехристианских храмов; тоже политический вопрос… И вот Константин в своей новой столице строит храм, который всех примирит. Да, храм христианский. Но название… Храм огромный, в Царьграде тогда столько христиан не набралось бы. Когда храм был построен, Константин будто бы сказал: «Вот я тебя посрамил, Соломоне».

– Вы сказали, что ему не могли найти название…

– Ну, это уже гораздо позже, при Юстиниане. Он на месте храма Константина начал строить свой, новый. Строить начал, но не знал, кому посвятить. Снова Софии не хотел. Юстиниан был христианином, и родители его, и большинство подданных, так что римский бульон ему уже был не нужен. И вот храм строится, но уже не в честь Софии. Возводят его храмовые строители, каменщики, во главе их – стратиг. Наступает полдень, стратиг велит всем спуститься вниз, на обед. Строители спускаются. Моют под кувшином руки. Во дворе накрыт простой стол. С Босфора ветерок, хорошо, все садятся, «патер имон»[22]22
  Отче наш (греч.).


[Закрыть], и преломляют хлеб. На лесах в храме только сын Игнатия, первого каменщика. Он сторожит инструменты. Инструменты – огромная ценность, передаются по наследству. На каждом строительстве прежде закладки строили домик, куда на ночь складывались инструменты, там стража. Домик, кстати, назывался «ложа», но это уже позже, это у французских каменщиков. И вот… О чем я говорил?

– О мальчике.

– Да. Сын Игнатия, первого зодчего. Сидит ждет, когда вернутся с обеда и отец ему что-то принесет. Оливок, сыра. И тут кто-то его трогает за плечо.

– Разумеется, ангел.

– Погодите. Мальчик-то еще не знает об этом. Ему кажется, что перед ним просто юноша, «красивый лицем». Может, из царских палат. И вот он говорит, этот юноша: «Чего ради не заканчивают дела Божия делающие его?» Мальчик отвечает, так, мол, и так, отошли на обед, скоро пожалуют. «Поди, позови их, ибо я ревную об исполнении дела». – «Не могу оставить инструменты». – «Иди, я посторожу, пока ты не вернешься. Мне от самой святой Софии, которая есть Слово Божие, Логос Кириос, велено пребывать здесь и хранить».

– А как выглядел ангел?

– В белых одеждах, от одежд исходил огонь.

– Да… Думаю, так оно все и было. А когда каменщики вернулись, инструменты были те же самые или там уже лежали другие, более совершенные?

– Об этом отец мне ничего не рассказывал.

– Какой отец? Ваш? Вам об этом рассказывал отец?

Отец Кирилл молчал. Говорить сейчас об отце не хотелось.

– Он ссылался на какую-то книгу, забыл название.

– Это не имеет значения. А инструменты свои строители, может, нашли и те же самые. Усовершенствования были внесены в них позже. Например, через месяц. Кому-то пришла в голову идея… И инструмент был улучшен. Стал точнее, удобнее. Вот вам греческая София. Ремесло, «тэхнэ». Техника. Всё – в пальцах.

Вздохнул. Глядит в окно. Дождь, ветки.

– А мой младший, Арончик, вчера простудился. Ночью бредил. Всю ночь.

Отец Кирилл подбирает слова, чтобы выразить сочувствие.

В голове сидит София. Юноша в белых одеждах.

– Я всегда боялся маленьких детей, – говорит Кондратьич в окно. – Если долго смотреть ребенку в глаза, становится жутко.

– От чего?

– «От чего» бывает «страшно». А жутко – ни от чего.

– Для чего же вы завели детей?

– Как и все. Чтобы кто-то со мной возился, когда я одряхлею и начну ходить под себя. Выносил за мной горшки и говорил: «Папочка». А потом – понимаете когда – пошел договорился с кантором, чтобы тот спел надо мной приличным баритоном, и с двумя шлемазлами, которые выроют мне мою последнюю лавочку.

Стало темно, дождь задребезжал сильнее. Темная, сырая бездна. И Дух Божий… мерахефет…. Отец Кирилл прислонился к стене. Вспомнил, как подходил к отцу, когда того привезли со стройки. Лев Петрович мычал и показывал пальцем на рот.

– На чем мы остановились? – Кондратьич листал учебник.

– На Софии. Хохме.

– Не нужно ставить их рядом. Греческое – от пальцев. София от «софос», ремесленник. Того же корня, что и санскритское «дхвобос», от «двхобо», «прилаживать, приделывать». Молоточком – тук-тук. Ин-стру-ментиком! Того же рода и латинское faber, homo faber, «человек умелый». Софос – дхобос – фабер. Мастер, ремесленник! Такова арийская мудрость – всё в пальцах, в инструментах. Вы улыбаетесь?

– Вспомнил одного знакомого. Серафим Серый, может, слышали? Религиозный журналист с уклоном в теософию. Любил из санскрита ввернуть. Про арийство мог часами. В Мюнхене познакомились.

– В Мюнхене? Не слышал.

Зачем он вспомнил про Серого? Или все-таки – ревность?

– Так вы, ребе, считаете, что «софия» – арийское понятие?

Разговор сделался скучен, во рту назревал зевок.

Кондратьич говорит:

– В вашем «Послании Иакова» это тоже разделяется. Апостол Иаков еще не был отравлен грецизмами и думал по-арамейски. Он говорит о двух мудростях. О мудрости свыше, Софии Анотен, и земной, душевной, технической – Софии Психике. Кстати, и Кирилл ваш, апостол, который Русь крестил, это знал. Отчего он Софию то как «мудрость», то как «премудрость» переводит? Не думали? А он знал. И еврейский знал, с хазарскими раввинами ходил спорить. Знал, что одна с неба, анотен, и в сердце вкладывается, а вторая – с душной земли угаром идет. Так и в «Книге Сияния» различают Верхнюю Колесницу и Нижнюю Колесницу… Вы что-то хотели сказать, батюшка?

Отец Кирилл держал конверт:

– Хотел прочесть вам одно письмо. Спросить, что вы по этому поводу думаете. «Пишу тебе с Босфора. Не удивляйся, я уже здесь неделю. Здесь хорошо, в Италии было тоскливо. Хотя я работала как лошадь, но смогла продать только “Синего рабочего” и кое-что из графики. Второй раз приезжать в Италию было не нужно, только убила те впечатления, которые имела от первой поездки. Италия уже два века как провинция, все интересное, свежее – не здесь. Серафим сопровождал меня до Турина, всю дорогу ныл, прочел в здешнем университете лекцию о русской душе и сбежал к себе в Дорнах. Все его разговоры только о себе, что его преследуют какие-то силы и огненные девы. Особенно допекли его эти девы, закрывал на ночь окна в номере. При этом волчий аппетит, затаскал меня по дешевым ресторанам, создал теорию, что итальянская кухня астральнее баварской, в ней больше “частиц света”. Но после того как он уехал, стало совсем тоскливо. Ни с кем не общалась, кроме двух-трех социалистов. В номере холодно, схватила ангину, перешло на зубы. Мои социалисты собрали мне денег на дорогу в Россию, я вначале не брала. Они очень забавны, при встрече изображу в лицах. А в Италии ни одного приличного дантиста, картины не расходятся, мое тщеславие исколото мелкими иглами. Провела две медитации и внутренне покаялась. На корабле стало легче. Море, чайки, обостренное самосознание. Мне кажется, я духовно возросла за это время. Недавно попробовала темперу, получается неплохо, даже Серафим хвалил. Можно ли в Ташкенте найти хорошую темперу?

Теперь про мой Константинополь. Подплывая, вышла из каюты. Уже Мраморное, много-много островов. Волны необычного оттенка. Такая наступила радость. Подплыли ближе – купол Софии. Вспомнила, что ты, милый Кирус, про нее говорил. Вспомнила тебя, маму…» Вам неинтересно?

– Интересно! – отозвался Кондратьич.

– «Also, я здесь решила задержаться. Проживаю деньги, которые мне собрали мои милые социалисты. Живу в пансионате в Артнаут-кеё, питаюсь одним шоколадом, здесь это самое дешевое питание. Вид чудесный, Босфор, воздух. Я встаю в семь утра, пью здешний кофе с глиняным вкусом и бегу в город. На плече – этюдник, вызывающий всеобщее любопытство. Мужчин-художников здесь прорва, из всех стран, но женщина, кажется, я одна; когда пишу на пленэре, сразу народ. А уж когда заглядывают в этюд и вместо “раскрашенной фотографии” видят вихри красочных пятен и линий… Ничего, учитесь, мои милые турки, учитесь понимать новую живопись! Работаю главным образом в самом городе. Только один раз совершила вылазку на Принцевы острова. Ну, это – плохая Италия. Залезла-таки, поздравь, на самое высокое место, откуда море – как стена, устроилась под соснами и намазюкала кое-что… Исмаил очень хвалил (владелец магазина, где я покупаю краски и прочую “снедь”; интересуется современной живописью, расспрашивал о Матиссе, Боннаре; обещал помочь продать неск. картин – посмотрим…).

Но главное – была в Софии. Помнишь, сколько мы о ней говорили? Вначале, когда подходишь, здание кажется грудою мертвых черепах. Входишь в притвор – сыро, темно. Но уже какая-то волна поднимается… Глаз привыкает к потемкам, тело – к холоду. И входишь в сам храм. Вошла и сразу потеряла себя. Исчезла, улетела куда-то. Растворилась. Это не храм, поверишь? Это – огромный город, но город идеальный. Разлетаются по обе стороны колонны, колонны; сумрак теплеет, переходит в розовую, оливковую гамму. В середине – царство воздуха: дышишь… Надо всем – купол на лучах. Поднялась по каменному серпантину на второй ярус. Снова купол. Снова подумала о тебе. Поглядела на место, где прежде София была изображена в виде ангела…

Ходила потом по улицам, пустая, рассеянная, задевала всех этюдником. Какой-то добрый француз купил мне гранатового сока. Пока глотала эту кислятину, решила вернуться. В Россию. Без промедления! Денег, правда, нет совсем. Поститься начала еще с Италии. После разлуки с баварскими колбасками выпадаю из всех своих вещей. Но денег пока не присылай – надеюсь продать неск. пейзажей, Исмаил-бей обещал помочь. Впрочем, тут никому нельзя верить, все говорят одно, делают другое, точнее, ничего не делают, только пьют свой кофе и заговаривают зубы иностранцам; так что вышли на всякий случай. Мне ведь еще нужно доползти до Москвы. Не хочу явиться к своим бедной родственницей. Надо купить им здесь подарков, какой-нибудь вышивки. Таня обожает платки, вот и куплю ей платок, уже присмотрела. Нет, деньги у меня будут – Серафим предлагал высылать ему мои дорожные впечатления, он их опубликует в своем “Голосе Логоса”, это такой зверинец из его истеричек, он там даже печатает Мансурову, которая пишет ему ученые письма о Фейербахе. Но платят за статьи хорошо – Серафим заморочил своими “упанишадами” голову очередному еврейскому банкиру, что тот, банкир, был в предыдущей жизни кшатрием. Так что денег присылать не надо, разве что совсем немного. Хотела приехать к тебе к Пасхе, боюсь, не успею – задумала еще здесь несколько пейзажей, хотя уже одурела от шоколада и рвусь домой. Кстати, Серафим говорил, что в этом году особенная Пасха, совпадающая с Благовещением. Серафим и его тетки ожидают всемирной катастрофы. Мне это напомнило весь этот шум вокруг кометы Галлея, о котором я тебе сообщала. Конец света теперь в большой моде. Не выходит газеты, чтобы не написали, что родился двухголовый ягненок или что на Солнце явились пятна в виде японского иероглифа, который сами японцы не могут прочесть…»

Отец Кирилл оторвался от письма. Дождь закончился; в чае жужжала пчела.

– Это ваша сестра?

– Это моя супруга Марфа. – Отец Кирилл убрал конверт.

– Простите, я не знал… – Кондратьич приподнялся.

– Это вы простите, что наскучил вам этим… семейным чтением.

– Что вы…

– Вскоре после свадьбы она заболела плевритом, он перешел в туберкулез, она уехала лечиться в Германию, в Шварцвальд. Я не мог ехать с ней, мне нужно было сюда, потом собирался в Японию.

– Все эти годы она лечилась?

Отец Кирилл молчал.

– Вы спрашивали мое мнение…

– Прочитал вам ради того отрывка, о Софии. Мы просто говорили об этом.

Кондратьич вздохнул:

– Да. Чудесный отрывок. «Купол на лучах»… Она едет к вам сюда, да?

Отец Кирилл неуверенно кивнул.

В дверь стучали.

В комнату ворвался Ego, скидывая на ходу мокрый плащ и поправляя фиалки в петлице.

– Батюшка, благословите… А, и вы тут. почтеннейший Маймонид! Как ваши дела, как детки, как философский камень? Не обнаружили? А у меня, представьте, недавно обнаружили – угадайте… в почках… Промучился целую ночь – можно сказать, сделался от этого философом.

– Перестаньте, мсье Кошкин, – поморщился Кондратьич. – Оставьте это вашему Бурбонскому.

– Кстати! О Бурбонском. Вы слышали, какое предложение ему сделал наш князь? Город только это и обсуждает.

– Прошлый раз вы говорили, что все обсуждают новый наряд пани Левергер, дай Бог ей здоровья.

– Наряд? А, этот… – Ego обвел пальцем на груди декольте. – Ну, это уже дела давно минувших дней. Согласитесь, без нарядов Матильды Петровны жизнь в Ташкенте была бы пресной… Чудесные булки! – Замолчал, набив щеки.

Кондратьич зажал учебник под мышкой.

– Я, пожалуй, пойду. Не нужно… – остановил руку отца Кирилла с ассигнацией. – Сегодня урока не было.

– Вы пришли в такой дождь, оставили больного сына… – Отец Кирилл пытался вложить бумажку в карман Кондратьича, хотя тот был в его, отца Кирилла, халате.

– Арончику утром было лучше. А дождь… Дождь – это хорошо. – Прикрыл глаза. – Когда придет Спаситель, тоже будет дождь, «гешем»… «Он сойдет, как дождь на скошенный луг». А в праздник Суккот устраивалось шествие с «тафилат ха-гешем», молитвой о дожде. Народ во главе с первосвященником обходит алтарь во дворе храма. Каждый из шествующих держал в руках ветви пальмы, «капот темарим», и речной вербы и потряхивал ими… – Кондратьич сжал что-то невидимое и потряс перед собой. – Словно ветви пальм и верб дрожали под ливнем, и все восклицали: «Хосана! Хосана!»… Ну, я пошел. Рахмат![23]23
  Спасибо! (узб.)


[Закрыть]

Это было сказано Алибеку, который стоял с высушенной одеждой Кондратьича.

Вербы. Целый лес. Ветви дрожат. Осанна!

Качаются, как от ливня. Над головами – над белыми, черными платками; над стрижеными, темными, рыжими, цвета пакли – макушками. При поклонах на «Ми-и-р вс-е-ем!» ветви опускаются, цепляя друг друга, слышится ропот задетых чужою вербой; осанна!

Свечки. Зажигались при святаго Евангелия чтении, то волною гасли. По бумажным подсвечникам стучали восковые капли.

Многолетие государю императору.

Ливадия, 20 марта 1912 года

Цесаревич Алексей, причаливая лодку, сделал усилие ногою, и у него открылось кровотечение в паху.

Царская семья потеряла сон. Цесаревич страдал гемофилией, которой наградила его мать. Гемофилией отличался весь ее гросс-герцогский Гессенский род.

Ливадия была райским местом. Дворец недавно перестроен под личным наблюдением государя и теперь напоминал палаццо эпохи Возрождения. Из окон дворца открывался вид на морские просторы. Легкий бриз пробегал по южной растительности. Болтали пиками кипарисы. Итальянский садик был гордостью государя.

Теперь было не до красот. Цесаревич страдал, положение становилось критическим. Лейб-медик Боткин, лейб-хирург Федоров и вызванный из Петербурга педиатр Раухфус делали все возможное. Кровотечение не прекращалось.

– Дай мне свою боль, – шептала императрица, сидя возле кроватки цесаревича на некотором расстоянии. – Пусть я возьму твою боль.

Она говорила это по-немецки.