Текст книги "СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1951–1980 годы)"

ВЫСТРЕЛ В БЕССМЕРТИЕ

К 200-летию со дня рождения (род.со 2 на 3 окт.1814 г..убит 15 июля 1841 г.) Нап.30.01.2014 г. под впечатлением от фильма «ЛЕРМОНТОВ»

 
НУ, ДАВАЙ, МИШЕЛЬ, ИСПЫТАЙ СУДЬБУ!
В ГУЩУ БОЯ – В КРАСНОЙ РУБАШКЕ. НА ВОСТОКЕ ПОЭТЫ – ВСЕГДА ТАБУ,
ИЗБЕГАЮТ ИХ В РУКОПАШНОЙ. НО В РОССИИ ПОЭТ – ВСЕГДА МИШЕНЬ.
ОТ ХРИСТА ЗАВЕЛИ НА НИХ ДЕЛО. САТАНА22
  нквд, кгб, фсб


[Закрыть] НЕ СПИТ И СЕЙЧАС, МИШЕЛЬ,
ИЗБАВЛЯЯСЬ ОТ НАС ОГОЛТЕЛО. НЕТ В РОССИИ НА НАС ТАБУ,
МЫ, КАК ПАРИИ, В ГОСУДАРСТВЕ.
СКОЛЬКИХ НАС ПОВИДАЛИ В ГРОБУ —
И СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ И ЦАРСТВО.33
  1. Пушкин, Лермонтов, 2. Есенин, Маяковский, 3. Высоцкий и я – пока живая


[Закрыть]
ВОЛЬНОЛЮБЦЫ ОДНИ НА РАТЬ
СТАНОВЯЩИХСЯ ПОД ЗНАМЕНА.
ВСЕ БЫ «МЫСЛИТЬ НАМ И СТРАДАТЬ!»44
Я жить хочу, чтоб мыслить И страдать!А. Пушкин

[Закрыть]
НЕТ БЫ В БАНКЕ КОПИТЬ МИЛЛИОНЫ.
НО В РОССИИ ПОЭТ НАВЕКА КЛЕЙМЕН,
В ЧЕРНОЙ ОН ИЛИ КРАСНОЙ РУБАШКЕ.
ИСПОКОН ВЕКОВ И ДО СИХ ВРЕМЕН
ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ОН НАРАСПАШКУ!
НО В РОССИИ ПОЭТЫ – ВСЕГДА МИШЕНЬ,
НИКАКАЯ ИХ ВЛАСТЬ НЕ СОГНУЛА.
ПОСЛЕ ПУШКИНА ТЫ, МИШЕЛЬ,
ОПРОМЕТЧИВО ВСТАЛ ПОД ДУЛО.
 

Со школы не читала Маяковского и вдруг стала читать, как бы открывать заново. Ей по душе пришлось его стихотворение на смерть ПУШКИНА, а потом ЕСЕНИНА. «Владимир Маяковский, вы правы. Отмывают всех поэтов добела. Чистенькие с ног до головы, светятся безгрешностью тела. Но поэты – не святые души, а скорее черти всех мастей. Как слона не сделаешь из мухи, ангелов не склеишь из чертей. Женщины, веселые попойки, до утра текущий словоблуд… Смерть от пули на убогой койке, ведь талантливые долго не живут». При советской власти многие стихи Маяковского не издавались, хотя он и считался революционным поэтом. Есенин вообще был запрещен. Какую родственную душу она почувствовала, читая его волшебные стихи! Появился целый цикл посвящений. Ах, Сережа, буйная головушка, соловей рязанский, русская душа! Слишком рано ты отпел, соловушка! Слишком мало Русью подышал!

Вместо рецензии на телефильм «ЕСЕНИН»

ОТ ИМЕНИ И ПО ПОРУЧЕНИЮ ИЗ БЕССМЕРТИЯ – СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

 
Я РОССИЮ ВОСПЕВАЛ,
А ОНА МЕНЯ ПОЗОРИТ.
Я НЕ ТОЛЬКО ВОДКУ ЖРАЛ,
Я ЛЮБИЛ ДУШОЮ ЗОРИ.
Я ЛЮБИЛ ЕЕ РАССВЕТЫ
И РОМАШКОВОЕ ПОЛЕ…
НО ВСЕГО БОЛЬНЕЙ НА СВЕТЕ
Я ЛЮБИЛ КАК РУССКИЙ ВОЛЮ!
Я ХОТЕЛ ЖИТЬ ВНЕ ЗАКОНА,
ВНЕ КАКИХ-ТО СЕКТ И ПАРТИЙ.
НО ПОЭТ – В ТО ВРЕМЯ О Н О —
БЫЛ ЮРОДИВЫЙ ИЛЬ ПАРИЙ.
ЗАХЛЕСТНУЛИ РАКА КЛЕШНИ
МНЕ ПЕТЛЮ НА ТОНКОЙ ШЕЕ,
БУДТО Я ИЗ ГРЕШНЫХ ГРЕШНЫЙ,
И ПОДВЕСИЛИ НА РЕЕ.
НУ И ЧТО, УТРОБА ВЛАСТИ,
НЕ НАСЫТИЛАСЬ ТЫ МНОЮ?
…МАЯКОВСКИЙ СТАЛ ОТЧАСТИ
И МОЕЙ БОЛЬШОЙ ВИНОЮ.
МЫ ПОЭТЫ – ВЫШЕ ВЛАСТИ,
МЫ СЛОВА СЛАГАЕМ В ЗВУКИ.
СТРАСТИ НАМ – ХРИСТОВЫ СТРАСТИ,
МУКИ НАМ – ХРИСТОВЫ МУКИ.
МЫ – ПОЭТЫ, ВЫШЕ ВЛАСТИ,
ВСЕХ ТИРАНОВ И РЕПТИЛИЙ.
МЫ – НАДМИРНЫ, МЫ ПРЕКРАСНЫ,
ДАЖЕ ЕСЛИ БЕЗ «ИЗВИЛИН».
НЕ ОДИН ХРИСТОС В СТРАДАЛЬЦАХ.
ВСЯ ДОРОГА НА Г О Л Г О Ф У —
БУДТО ВЫШИТА НА ПЯЛЬЦАХ:
МЫ – ПИИТЫ, РЯДОМ С БОГОМ!
МЫСЛИ СКОРБНЫЕ ИССЯКЛИ,
Я – ПОЭТ СЕРГЕЙ Е С Е Н И Н.
СКАНДАЛИСТ Я, ТАК ЛИ, СЯК ЛИ,
НО В СТИХАХ Я – РУССКИЙ ГЕНИЙ.
ИЗ ПЕТЛИ ВАМ ЗАВЕЩАЮ,
ЧТО ПОЭТЫ – ВНЕ ЗАКОНА.
Я Р О С С И И ПОСВЯЩАЮ
ВСЕ СТИХИ…С ПОСЛЕДНИМ СТОНОМ.
 

Конечно, она не могла не написать о своем современнике Владимире Высоцком. Мысли о его ранней кончине преследовали ее. Она поставила его вровень с гениями Х1Х века.

XXI век: Лишь в 35-летие со дня его ухода современники во всеуслышание на передаче, посвященной его памяти, стали называть его гением. Спохватились, духовные калеки. Больше-то никого из ХХ века не осталось в Поэзии с такой всенародной памятью и почитанием. Его творчество не потеряло актуальность, наоборот, потрясающе точно фиксирует нынешние реалии. Жаль, только стрелков развелось великое множество, а волков, то есть, инакомыслящих, пожалуй, пора заносить в Красную книгу. Сплошное благоденствие: наши агенты влияния, типа Евтушенко, в США, их – просочились в московские издательства и издания (журналы). В России идет целенаправленное уничтожение русской литературы. Не буду голословной: в когда-то самом продвинутом журнале «Новый мир» половина авторов – жители НьюЙорка. А у Министерства культуры, похоже, повязка на глазах, как у Богини правосудия. ФСБ расслабилось и отдыхает. Как будто и врагов России внутри страны нет. Так исторически сложилось, что у нашей страны враги испокон веков были, есть и будут.

Иногда даже возникает тихая печальная радость, что такие правдолюбцы, как Шукшин, Высоцкий, Астафьев, а недавно еще и Распутин ушли в мир иной, а их произведения обрели бессмертие в моей душе, например. На их долю тоже досталось немало скверного, давящего грузом на ум и ранимую душу творцов прекрасного, доброго, вечного. Но, по крайней мере, сегодняшняя вакханалия их уже не касается. А каково нам, людям моего поколения и старше? Слава Богу, что книгам наших классиков, на которых мы воспитаны, еще не устроили нынешние писаки, типа пелевина и иже с ним, проживающие в америках, германиях, израилях, аутодафе, как в свое время фашисты.

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

НАЧАЛО XXI ВЕКА

 
Двадцатый век прошел.
Тебя распяли в 33 несильно,
А в 42 распятье завершили.
Что ж в нынешнем вершится веке?
Как Римская когда-то, пала
Российская империя,
И превратилась из великой
В жалкую подстилку
Для иностранных инвестиций,
Для поп-бессмыслицы,
Для масс-культуры,
Сексуальных вариаций…
И в этом веке тупости, порока
Искусство лживо, недееспособно,
Копейки стоит честь,
А совесть – в дефиците.
Прости, Володя!
Тебе нет места здесь:
Средь зомби пустоглазых,
Среди богатых, нищих духом,
Но с толстым кошельком и брюхом…
Средь сирых, клянчащих подачку
У сытых немцев,
Что войну когда-то проиграли.
Глаза сухи, и больше я не плачу.
 

* * *

 
Володя! Ты был вихрем,
Что врывался в души,
Их очищал от скверны, приобщал
К тем мыслям,
Что тебя терзали, лишая сна,
И призывал умы
Обитель сна и зла разрушить.
Сыграл ты роль не Гамлета, о, нет!
Ты роль рапиры вдруг сыграл:
Убил свой век. Зачем?
Юбилейное, 70 лет, от имени ВВ
Штабеля моих книг, штабеля!
Не сожрет их ни ржа, ни всеядная тля!
Удосужился даже попасть в жэзээл,
Хотя не привлекался, не диссидел.
На поминках моих колготится Андрей,
Вроде, он из моих закадычных друзей.
Он запазуху часто стихи мои клал,
И пристроить в журнальчик, ей-ей, обещал.
И по-дружески хлопал меня по плечу,
Что не то я кричу, не туда руль кручу.
«И зачем тебе этот говенный Союз,
Ты на сцене козырный (ухмылочка!) туз!»
Штабеля моих книг, штабеля!
Я почти что Толстой, я почти что Золя!
Снисходил до меня даже мэтр Евтух:
«Твоя рифма хромает и так режет слух!»
Я-то знаю, он фигу в кармане держал,
Я его бы послал, если был бы нахал.
Заграницу свалил от завидок Евтух,
Там, ох, светоч ты наш, он потух и протух.
И глаза их мертвы, безобразен оскал…
Может, Боженька их за меня наказал?
Им никчемность влачить до скончания дней.
Я ж прощаю, Евтух!
Я ж прощаю, Андрей!
Штабеля моих книг, штабеля!
Где ж вы раньше-то были, ценители, бля?
Когда я рядом с вами изгоем страдал,
Почему мне при жизни никто не воздал?
За тот голый мой нерв, на котором кричал?
Видно, черти вокруг меня правили бал…
На том свете не свет, холодина и тьма.
На растопку сгодятся мне в а ш и тома.
У живого, меня, ни строки и ни строф Не издал тов.
Петров, Также Сидоров тов.
Жаль, при жизни я вас по-мужски не послал!
После смерти ни строчки ведь я не писал.
 

_______________

 
Чтил я Фауста и Дориана Грея заодно,
Но! Душа при мне, я пью бессмертия вино!
Ну, а «друзья», как видно, расстарались
И с потрохами дьяволу продались.
 

Читала она и журнальные подборки современных поэтов, например, Евтушенко. Он был официально признанным первым поэтом в СССР, писал смелые стихи под присмотром КГБ. Такие ходили разговоры в богемной среде. Она не была его почитательницей. Но не выдержала его прохиндейства и сочинила стишок: Ну, вы и чешете поэмы! Про ГЭС, ПРО ГРЭС и красный флаг! Что с вами сталося, Евгений? Ведь вы, Евгений, не дурак! Ведь вы когда-то бушевали, бросали вызов всей толпе! А что ж теперь вы спасовали, поэмы пишите не те?

Из XXI века: Наконец-то ты, Евтух, показал свое истинное лицо: продажное лицо агента КГБ. Твои дешевые стихи забудут. Ну, если первый поэт России предатель родины, то что же это за поэт и что это за родина? И что за президент, награждающий за предательство миллионом?

Как-то позвонил В.Н., пригласил в гости: его супруга отбыла в командировку. Ксения без раздумий согласилась, так велико было желание поговорить с ним, побыть наедине. Потом всполошилась: а если кто-нибудь увидит? Она боялась не за себя, за него. Представить страшно, что было бы, узнай кто-нибудь об их связи. А она? Ну, что она? Выгнали бы с работы – подумаешь! Муж узнал бы – избил, конечно, а может, из дому выгнал бы. Ради любви и не такое выносили женщины! Она продолжала обольщаться на свой счет. Ей почемуто не приходило в голову, что, В.Н., будучи старше ее на 20 лет, воспользовался ее глупой молодой наивностью, и ни о каких чувствах с его стороны не могло быть и речи. Возможно, он вообще принимал ее за одну из совминовских блядей. Уж до ее душевных переживаний ему точно не было дела. Это она витала в облаках…

«Я во сне витаю в облаках, лебедино-снежнобелых. Не ходила в золоте, в шелках, но жила я, как хотела. Мало мне цветов и облаков. Может, я какая-то иная. Я иду по жизни без оков, и душа свободною растает…» – текли строки ручейком, отвлекая от пошлой реальности. Впервые в жизни она шла на тайное любовное свидание. И каково ей было? Она не знала, куда девать глаза – смотреть ли под ноги, оглядываться ли по сторонам: не следит ли кто за ней; не знала, как унять дрожь, сотрясавшую тело, дрожь от страха разоблачения. Она шла, будто голая, и все смотрели на ее обнаженное тело и знали, куда она идет. На блядки – куда же еще? Не помнила, как вошла в подъезд, дрожащей рукой нажала звонок. Дверь мгновенно открылась, она переступила порог, перевела дыхание.

Ксения со жгучим любопытством – здесь жил не чужой ей человек – прошлась по огромной квартире. Подумалось мельком: «Нехило живут слуги народа.» Хоромы были еще те: импортная с инкрустацией мебель, сотни книг в книжных шкафах, немецкие сервизы «Мадонна» за стеклом серванта, ковры, паласы… Кругом – чистота, порядок, каждой вещи определено свое место. А где же место гостьи? Оказалось, на кухне. Владимир Николаевич угощал ее французским коньяком «Наполеон» и черной икрой из доверху наполненной хрустальной вазы средних размеров. Ксения впервые видела дефицитный продукт в таком количестве. Им выдавали по праздникам по баночке красной икры, которая стоила целых четыре рубля!

– Довольна квартирой? – спросил Владимир Николаевич. – Правда, неновая, но такой порядок, ты ведь недавно работаешь. Придется немного потерпеть и получишь новую. А пока заявление напиши на расширение.

– Большое спасибо, я вам так благодарна, мы счастливы, особенно муж, – ответила она с преувеличенным восторгом.

– Пришлось обработать мнение членов месткома, – он широко улыбнулся. – Надеюсь, я заслужил твою благосклонность?

– Еще бы! – с воодушевлением ответила Ксения и лихо, как в юности, опрокинула полный фужер коньяка и заела икрой, зачерпнув ее столовой ложкой.

Возникла картинка из детства: черный хлеб, намазанный маргарином и посыпанный сахаром. Вкуснятина! Изрядно опьянев, она позволила отвести себя на диван. Были поцелуи, были ласки, но не было жарких любовных речей. Молчал он, молчала она… Едва не бегом возвращалась она на работу, ощущая вместо радости от встречи с любовником смутное беспокойство и недовольство собой. Еще было противно, выходило, она отдавалась за квартиру. Продажная – из Дома терпимости. Она начинала прозревать.

Ксения все еще сидела в приемной одна. Ей позвонили из отдела кадров и предложили зайти.

– Ночная дежурная у Председателя легла в больницу. Вы пока без работы, так что придется вам подежурить три ночи. Это не просьба, а приказ, – заявил завкадрами.

Она со скандалом объяснила ситуацию дома Ренату. – И с кем это ты там будешь дежурить? С ебарем?

Она молчала.

Впервые она поднялась вечером на четвертый этаж. С ней должен был дежурить один из помощников Председателя Совмина Б.А. (Ашимов Байкен Ашимович). Дежурство было рассчитано на экстренные ситуации. Она записывала телефонограммы, принимала сообщения по телефону. Они с Сериком Давлетовым разговаривали, пили чай. Этот помощник в отличие от других помощников зампредов оказался приятным на внешность, умным, начитанным, эрудированным. Дежурство было спокойным, и она писала стихи. Серик полюбопытствовал, и она призналась. Он прочитал три стиха и посмотрел на нее круглыми глазами: – Да ты поэтесса! Она поправила: – Поэт.

С того дежурства они стали общаться. Он звонил по телефону, они разговаривали, заходил к ней в приемную. Она чувствовала, что нравится ему. Он тоже ей нравился, необычный был человек в ДТ. Он был невысокого роста, стройный, обаятельный. У него был отдельный кабинет, она тоже изредка заходила к нему. Однажды зашла, он был под хмельком. Серик притянул ее к себе и поцеловал. Поцелуй был затягивающим, как будто он хотел заняться с ней любовью прямо здесь и сейчас. Она с трудом отстранилась и прошептала: – Извини, я не могу, у меня другой мужчина. Выбежала из его кабинета с горящими щеками.

Он явно за ней ухаживал. Как-то в обеденный перерыв повез ее в горы на лоно природы. Они страстно целовались, но она не могла ему отдаться, был же любовник, хотя Серик ей очень нравился. Она больше не хотела разочарования. Он, по-видимому, не терял надежды. Опять же в обед повез ее на квартиру к своему другу. Они изрядно попили коньяк, потом он целовал ей грудь. Видя, что она не поддается на его ласки, Серик пытался совратить ее порножурналами. Но получилось наоборот, ей стало противно до отвращения, ведь она же нормальная, не озабоченная сексуально женщина, замужем, имеющая нелюбимого любовника. Серик отступился, а потом утешился с одной незамужней мадам. Их дружба только укрепилась, Даулетов оказался для нее оазисом в пустыне бездуховного быдла.

К ней изредка заходили досужие сплетники, которые все и про всех знают, и сообщали очередную кандидатуру на место зампреда. Она делала заинтересованный вид, на самом деле ей было безразлично. Она ощущала себя как бы под стеклянным колпаком: все видела, но ничего не слышала. Слова отскакивали, как пинг-понговые шарики, не вызывая эмоций. Она была полностью погружена в себя: в мысли и чувства.

Выдуманное любовное безумие сменилось реальной растерянностью и подавленностью. «Что произошло? Ведь я хотела, хотела быть с ним и душой, и телом! Почему мне так плохо? Есть духовная близость, понимание и деликатность с его стороны. Почему нет радости? Стыд есть, а радости нет», – снова и снова анализировала она свои ощущения, пытаясь найти причину скверного душевного состояния. Душа металась. Ее цельная натура, о чем она вряд ли подозревала, протестовала против раздвоенности.

Почему-то в голове часто звучал голос Высоцкого. Зачем, на свою беду, она стала думать о нем, даже мечтать о встрече? К тому времени она уже кое-что узнала об этом человеке, и мысли о нем захватывали ее все сильнее.

Приближалось восьмое марта. Все женщины ходили разнаряженные, сияющие, возбужденные. Накануне праздника в аппарате проходило традиционное вручение подарков: недорогих, но оригинальных (дефицитных), подобранных со вкусом – этим обычно занимался отдел торговли. Подарки делались не абы как, а в соответствии с занимаемой должностью. Женщине-референту, к примеру, Лире Николаевне, дарились французские духи стоимостью около двадцати рублей, или дамская сумочка, или маникюрный набор. Шахине, рангом пониже, вручали подарок попроще: недорогую скатерть или японский платок стоимостью до десяти рублей. Инспекторам приемных тоже дарили духи, но подешевле – арабские «Сигнатюр» или болгарские «Бон шанс» и в дополнение – гэдээровские дедероновые чулки. Секретарям отделов обычно преподносили что-нибудь из посуды: недорогую чашку с блюдцем и к ним чайную ложечку, или чайник для заварки, или керамическую вазочку для цветов. Конечно, получившие такой подарок с завистью косились на сумки, скатерти, платки и даже чулки. Особенно чулки, которые были дефицитом.

Ксении была неприятна эта процедура: идти через весь зал под обстрелом разных взглядов: и завистливых – ее молодости, привлекательности, стройной фигуре, и откровенно враждебных – так смотрели те, кому она перешла где-то и когдато дорогу, сама того не заметив, например, когда ее взяли в приемную зампреда. После – получать из рук управляющего или одного из замов подарок: чулки. Неловко, стыдно и… унизительно. Одно дело, если чулки подарил муж, другое – чужой человек. Первый и последний раз – в прошлом году – она едва от стыда не сгорела, но шла прямо, высоко держа голову. За чулками… Больше на раздаче она не присутствовала. Подарок ей приносили в приемную.

Предпраздничное оживление носилось по коридорам, по кабинетам… Одна Ксения сидела безрадостно в приемной, как в глухом углу, и думала, думала – об одном и том же: почему ей так плохо? Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Она подняла трубку, услышала знакомый голос, который недавно бросал ее в дрожь. Теперь причина дрожи была другая: она не ждала и не хотела звонка.

– Зайди ко мне, – сказал Владимир Николаевич.

Они перешли на «ты», но она никак не могла называть его по имени. Ксения нехотя поднялась со стула и вышла из приемной. Понуро побрела по коридору. А давно ли она как на крыльях летела к нему – к своему любимому? Он встретил ее ласково и приветливо, как всегда, притянул к себе, поцеловал по-хозяйски. Угнетенное состояние ее духа на миг как бы растворилось в тепле и ласке. Владимир Николаевич вручил букет тюльпанов.

– Держи крепче, в нем одна вещичка, чтоб не выпала. Поздравляю!

Выходя из приемной, услышала за спиной громкое хмыканье. Шла по коридору и будто не букет в руках несла, а бревно. В цветах оказался изящный серебряный браслет. Ксения не ожидала такого дорогого подарка, искренне удивилась и тут же позвонила любовнику.

– Спасибо, милый! Очень красивый браслет. Мне, право, неудобно, такой дорогой подарок…

– Ну-ну, не стоит об этом говорить. Носи на здоровье! Рад, что тебе понравилась эта безделушка.

В освобожденной квартире они прожили год, и как-то неожиданно, хотя она и подала заявление в местком на расширение жилплощади, как ей посоветовал В.Н., ей предложили двухкомнатную квартиру улучшенной планировки в совминовском доме. Нового зампреда еще не было, и ей дали отпуск без содержания на три дня. Они переехали в хоромы.

Тут наконец появился новый – уже третий – зампред. Их снова представлял друг другу Владимир Николаевич. Колтай Досович был невысок ростом, ниже Ксении, но обладал приятной, интеллигентной внешностью. Она с первого взгляда прониклась к нему симпатией и тем большей со временем, чем больше хороших качеств открывала в нем. Первое время он часто спрашивал ее совета в оформлении документов и вообще по работе: в аппарате существовала масса неписаных правил. Ксения внутренне распрямилась, почувствовала себя свободнее. Но дистанцию соблюдала, наученная горьким опытом. Кто знает, как К.Д. поведет себя в дальнейшем, когда освоится с высоким положением и расположится повольготнее в мягком, широком кресле! Не будет ли взирать свысока, несмотря на невысокий рост, на подчиненных, в том числе и на нее?

К.Д. предложили несколько кандидатур на место помощника. До Совмина он занимал не столь высокий пост и помощника у него не было. К.Д. остановил выбор на одном из них. Тимур показался Ксении слишком робким, слишком скромным для должности помощника. «Провинция», – перехватила она его восторженный взгляд по сторонам. Но она ошиблась. Тимур стал хорошим товарищем для нее, деловым, расторопным помощником для шефа. Он начал свою деятельность с того, что охотно взял на себя обязанности по обслуживанию семьи зампреда. У К.Д., к счастью, была небольшая семья: супруга, голоса которой Ксения так ни разу и не услышала, и двое детей: взрослый сын-студент и замужняя дочь. Шеф сразу категорически запретил своим близким пользоваться без разрешения его служебной машиной. Ею пользовались Ксения и Тимур – на всю катушку. Вообще, все было бы прекрасно, если бы не Владимир Николаевич. Собственно, дело было даже не в нем, а в ней самой.

Самое первое, приятное и легкое опьянение якобы любовью давно прошло, уступив очередь более сильному – когда человек начинает терять голову и совершать непредсказуемые поступки. Ксения и потеряла, когда они стали близки. Теперь, ей казалось, наступил момент похмелья, тяжкий и болезненный, с отупелой болью в голове и душевной подавленностью. Но наступит и полное отрезвление. Какие чувства тогда овладеют ею? Не будет ли это ужас от содеянного в состоянии опьянения?

Ксения находилась в стадии похмелья: мозги отказывались воспринимать ее внутренние монологи, чувства притупились. Она по инерции продолжала говорить с Владимиром Николаевичем игривым тоном, хотя сама от звонков воздерживалась. Ее уже не томила жажда духовного общения, особенно после того, как произошла необратимая замена духовного на плотское. По инерции сходила еще раз к нему домой – на интимное свидание. Опять не было радости и вообще ничего: пусто было на душе. Даже страх разоблачения покинул ее.

И в это самое время – охлаждения с ее стороны – по зданию поползли слухи о ее любовной связи с Владимиром Николаевичем. Источником была, конечно, его секретарша, одинокая бабенка, имевшая свои виды на начальника. Естественно, ее возмущало поведение замужней Ксении. Интересно, что слухи появились тогда, когда Ксения обрела спокойствие, и ее покинули душевные переживания. Глядя на нее и Владимира Николаевича, когда они задерживались в коридоре, чтобы условиться об очередном рандеву, ни за что нельзя было догадаться, что они любовники, настолько равнодушно они глядели друг на друга. Просто стоят и разговаривают двое случайно встретившихся людей. Мало ли о чем… О делах, конечно, – государственной важности.

Как-то в приемную зашла Лира. Они поболтали о том о сем, и вдруг – внезапный вопрос:

– Говорят, В.Н. – твой любовник?

Ксения от неожиданности покраснела и какойто миг решительно не знала, что ответить. Потом спросила:

– Кто говорит такие глупости?

– Да так, народ… Смотри, твой узнает, не сдобровать тебе. Татарская кровь взыграет… – с тем и ушла.

Ксении пришлось испытать на собственной шкуре, что такое общественное мнение в таком авторитетном учреждении, как Совмин. Это не жалкая кучка обывателей в глухой провинции – Енисейске, где ее любимый был хулиган и бывший зек. Некоторые женщины перестали с ней здороваться, делая вид, что в упор ее не видят; другие здоровались сквозь зубы, всем своим видом демонстрируя оскорбленность в лучших чувствах; третьи взирали с негодованием, те которые вели достойную одинокую жизнь со случайными связями, как Лира, например. Были и такие, которые хихикали за спиной, а в глаза смотрели с любопытством и откровенной завистью. Мужчины вели себя не лучше, правда, в ином направлении: стали чаще заигрывать, давать волю рукам, позволять пошлые намеки… Будто, заимев любовника, она дала повод к хамскому поведению, к вседозволенности. Будто стала доступна для всех, как публичная девка. Одним словом, ее подвергли обструкции.

«Толпы недремлющее око, как боль, входящая извне. Любовь – не счастье, а морока, когда она в плену – во мне.» Было во стократ обиднее поведение окружающих тем, что любви-то не было, хотя интим изредка случался. Ксения и так не слишком часто ходила по зданию, надобности не было, а теперь и вовсе старалась носа не высовывать. Но бывать на людях все равно поневоле приходилось: обед в столовой, продукты в буфете, визит в аптеку, в книжный киоск, на почту. До того, как влюбиться, она ходила с высоко поднятой головой: совесть была чиста. Теперь она старалась проскользнуть, как тень, – с низко опущенной головой и крепко сжатыми губами. Пресс общественного мнения начинал опускаться – двигаясь медленно, но неуклонно вниз и вниз, грозя раздавить своей массой остатки добрых чувств к окружающим людям.

Чтобы хоть как-то выбраться из состояния подавленности, Ксения опять погрузилась в домашние заботы. Они заняли денег на мебель, и она кланялась людям, могущественным по этой части, вынося двусмысленные намеки. Некоторые, пользуясь моментом, распускали руки и лезли с поцелуями, и она фальшиво хихикала, испытывая отвращение к себе. Такой ценой приобрела немецкую стенку, румынский кухонный гарнитур «Красную шапочку» – дефицит из-за относительной дешевизны. Обставив квартиру, она стала выполнять мелкие и покрупнее просьбы родственников Рената, чувствуя вину перед ним. Их аппетиты росли не по дням, а по часам. Теперь перед праздниками она так же, как все, отоваривалась на крупную сумму, так же, как все, возмущалась, если кто-то лез без очереди, опасаясь, что ей не достанется лишнего куска колбасы. Потом раздавала – кому палку сервелата, кому банку растворимого кофе, кому чужук или казы. Пользуясь именем шефа, доставала импортные оправы и труднодоступные лекарства. Крутилась, как белка в колесе, с утра до вечера, до конца рабочего дня, лишь бы не думать. Не думать о том, как низко она пала. И продолжает падать.

Отношения с Ренатом не улучшились с получением роскошной квартиры, с приобретением новой мебели, наоборот – все ухудшались. Вероятно, до него, не без помощи добрых людей, дошли слухи о ее любовной связи. Он, слава богу, не знал наверняка, но все чаще устраивал скандалы, особенно по ночам, когда она с раздражением уклонялась от супружеских обязанностей: ей опротивело отдаваться без любви. Дело кончалось тем, что он или поддавал ей слегка кулаком в бок, если был пьян, а напиваться стал часто, или насиловал – зло и грубо. Насилие вызывало ненависть к мужу.

С родителями у Ксении по-прежнему не было понимания. Да она и не искала его здесь, привыкнув с детства не делиться с ними своими душевными переживаниями, своими радостями и горестями. А теперь и подавно. У отца характер не смягчился с годами, так и оставался суровым по отношению к дочери. Лишь внука он баловал и любил, с ним был добрым и снисходительным. Непокорная дочь лишь выводила его из себя. Нет бы поластиться или поклянчить просительно!..

– Батя, подкинь четвертную единственному чаду!

– Батя, подари на день рожденья серьги с жемчугом, ты же богатенький… А я нищая… Не стыдно за родную дочь?

И куда денешься: где-то она была права. Он подкидывал, не желая, чтобы она выглядела хуже всех – в таком месте! Иногда, правда, и взрывался от ее наглости.

– Кто тебе виноват? Сама выбирала женишков, один лучше другого. Битников – вор, этот… уселся на нашей шее, а туда же – гордый! За чужой счет. Не дам денег, сказал, не дам! Пусть муженек тебя одевает!.. И кормит.

С матерью Ксения как-то поделилась:

– У меня есть любовник, зам. управляющего. Мать на секунду потеряла дар речи и запричитала:

– Как же, доченька, как же ты могла? Это же нехорошо. А вдруг Ренат узнает? А на работе? Ведь он такой ответственный пост занимает! Разве так можно? Как же ты позволила? И он… порядочный человек, наверное, и семейный… Я тебя прошу: заканчивай это дело. Не хватало еще нам позора на старости лет… от единственной дочери…

Ксения, будто себя убеждая, что ее связь – в порядке вещей, продолжила, дослушав материну речь:

– Ты отстала от жизни, мамуля. Я одна, что ли, изменяю мужу? Я-то по любви, а другие? Главное в таком деле – не попадаться. И не тащить отношения с любовником в семью, не смешивать их с семейными. И волки должны быть сыты, и овцы, стало быть, целы. Понимаешь, хочется иногда почувствовать себя свободной от семейных цепей…

– А угрызения совести?

– А кто страдает? Может, ребенка я забросила? Может, муж голодный, нестиранный, не глаженный? Если кому и плохо, то мне…

– Я тебя не понимаю… Говоришь, любовь… Он женатый, ты замужем. Какая может быть у вас любовь?

– О господи! Ну, о чем ты? Какая любовь? Было, конечно, что-то до того самого, о чем говорить не принято. Было, да сплыло. А сейчас… так… для разнообразия в жизни. Все надо попробовать – в пределах разумного, – Ксения примеряла маску циника.

Вот и поделилась: «Никто меня не понимает, и молча гибнуть я должна».

К брату Рената она отказалась ходить наотрез. Назло ей он стал приглашать их к себе. Не только их, но и остальных родственников – близких и не очень. Тем более, повод был: собственная квартира. Пусть все видят и завидуют! А завидовали ей крепко. Ксения должна была ублажать гостей выпивкой и едой. Теперь ее унижали и дома, заставляя прислуживать чужим для нее людям. Не она, они чувствовали себя, как дома – в ее квартире. Усаживались на ее место, трогали ее вещи, толклись на кухне… А куда денешься? Не бежать же к родителям! Она стала пить наравне со всеми, вызывая в себе искусственно веселость и общительность, болтать по-свойски с кем-нибудь из мужиков. Ренат ревновал и, едва дождавшись ухода гостей, лез с кулаками и оскорблениями. «Ад, кромешный ад везде – и на работе, и дома», – не раз ужасалась она, не зная, как положить конец такому положению.

Фархад скопил денег и попросил Ксению купить ему «Жигули», она записалась на очередь. После записи прошел год, когда она завела с мужем разговор об увольнении из Совмина. Он сразу встал на дыбы.

– А машина Фархаду? Купи, а потом увольняйся.

– Ничего мне не надо. Я просто не могу больше там… – она еле сдерживала слезы.

– С чего это вдруг? То восторгалась: «Ах, как хорошо! Ах, какие порядочные люди!» Может, сама скурвилась? Смотри у меня! Сиди и не рыпайся!

Как она могла убедить его? И в чем, собственно? Она себе не могла объяснить, почему ее тянуло бежать, бежать без оглядки из этой благодати, из этой райской жизни. Причина была не в любовнике, не в угрызениях совести, не в двойной жизни. Что-то страшное происходило в ней самой. Внешние обстоятельства лишь усугубляли внутреннее состояние. Разговор об увольнении она больше не заводила. Но на работу ходила теперь, как на каторгу, постоянно ощущая со стороны окружающих прежнюю зависть – к ее молодости, привлекательности, удаче и праздное любопытство: а ну, чем тут занимается распутная секретарша? К ней повадились заходить в приемную без дела все подряд, и все поглядывали, все высматривали… Будто клеймо у нее на лбу появится. Вот уж дала она пищи секретаршам и машинисткам, бросила кость голодной своре! Нет, не на каторгу она ходила, а на лобное место. Вот чем стала приемная.

«Господи, ну, какое им всем дело до меня, до моей личной жизни? Своих забот мало? Откуда столько зла в них? Будто я последний кусок изо рта у кого-то вырвала… Неужели они думают, что мне сладко живется – и муж есть, и любовник с положением и деньгами? Если бы они знали!.. Небось, не захотели бы поменяться со мной местами. Дурачье!» – Она нередко теперь плакала от жалости к себе, закрывшись в туалете. Больше негде было.