Текст книги "СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1951–1980 годы)"

Танцы – небольшой круглый огороженный деревянный настил с эстрадой на возвышении. Иногда играл оркестр из четырех-пяти человек, но чаще танцевали под пластинки. Вход был платным. Ксеня имела успех. Ее вызывающий вид знающей себе цену девчонки, броский наряд – ослепительно белая блузка и ярко-оранжевая юбка, которая топорщилась на нижней накрахмаленной, уличный жаргон: чувак, клево, потопчемся, лажа, отмочить хохму – моментально сделали ее центром внимания. Кавалеры наперебой приглашали ее, и она вдыхала запах спиртного и табака. Сама старалась не дышать. В тот вечер Ксеня поняла, что никто ее не осуждает. Скуки как не бывало.

Когда она танцевала с очередным партнером, ей бросилась в глаза одна из пар: красивая девушка и парень с капризным и томным выражением лица. Они откровенно прижимались друг к другу. «Во, лажаки!» – она презрительно скривилась, поймав оценивающий взгляд томного блондина. Он пригласил ее на следующий танец и прижал к груди – он был хрупкого телосложения. Ксеня покорилась с отсутствующим видом, будто публичное объятие – для нее в порядке вещей. На самом деле так она танцевала впервые, и близость этого, возможно, уже не мальчика, а мужчины – на вид ему было около двадцати лет – возбудила в ней какие-то незнакомые ощущения. «А это, оказывается, приятно», – подумала она, вдыхая запах табака и одеколона. Выражение ее лица было по-прежнему непроницаемым, хотя она противилась желанию прижаться самой. Ксения, сама того не сознавая, созрела для любви.

Все лето они провели на танцах – под хмельком и с крепким запахом болгарского табака. Она еще не раз танцевала с томным блондином, а потом он исчез с танцплощадки, наверное, куда-то уехал. Кто-то из девиц сообщил, что его зовут Валерка Севастьянов, по кличке Сюся, вроде где-то работает. С танцев их провожали домой разные парни, лезли с поцелуями, распускали руки. Нецелованные, они стали целоваться. Поцелуи пробуждали неясные желания, щеки начинали гореть, внутри появлялась странная дрожь. Пришло время, когда по законам природы и физиологии в девушке пробуждается женщина. Девушке Ксене не нравился никто из одноклассников и вообще из парней. Девчонки делились впечатлениями, она оставалась холодной к их излияниям и возвращалась домой в гордом одиночестве. Она не понимала, почему ей трудно сделать то, что другим легко? Проводил парень до дому, поцеловались, пообжимались и распрощались насовсем. Вроде платы за проводы. Почему она не могла так? Что-то еще ей нужно было, кроме того, что парень нравился внешне, даже вызывал влечение, как тот, по кличке Сюся, на танцах! Но – что?

И в Енисейске отец устроился механиком в гараж. Вскоре их семья переехала в двухкомнатную квартиру на втором этаже нового деревянного дома. Его построили на окраине городка, на пустыре, так что добираться домой поздно вечером бывало страшновато. Чем-то дорога, особенно зимой, напоминала Ксене поселок, в котором они жили, приехав в Норильск. Мать Ксени работала бухгалтером в городском отделе милиции, и это придавало дочери храбрости и уверенности в себе. Она рассуждала, что хулиганы навряд ли решатся обидеть или ограбить дочь сотрудника милиции. Тем более, что она заявляла об этом факте в первую очередь и знакомым, и полузнакомым парням.

Однажды этот факт сыграл отведенную ему роль защитника от посягательств на ее честь или карман. Она одна возвращалась с танцев. Услышав за собой хруст снега – стоял сильный мороз – прибавила шагу. Хруст усилился. Через пару минут она оказалась взятой под руки двумя парнями.

– Что вы так спешите, девушка? Мы вас с удовольствием проводим, – сказал один из них. – Кстати, не скажете, который час?

У Ксени на руке были позолоченные часики с браслетом, которые родители подарили ей на шестнадцатилетие.

– Отпустите меня! – она остановилась.

– Пожалуйста! – они оба убрали руки, но не отошли.

Ксеня глянула на часы.

– Полдвенадцатого.

– Ой-ё-ё-ёй, какие миленькие часики! Ни разу таких не видал, – сказал тот же самый парень и снова крепко взял ее за руку, наклонился, щелкнул браслет, и часы закачались перед ее глазами.

– Гуд бай, мальчики! Я спешу. Встретимся завтра в милиции, моя мать там работает, – и она рванула в сторону дома.

Но мальчики догнали ее. Беседа приобрела мирный характер, и они даже признались, что хотели ее побить, если бы она стала сопротивляться и не отдала бы добровольно свои «миленькие» часики.Также добровольно они их вернули.

У Ксени опять была собственная комната, где стояли шифоньер и кровать с деревянными спинками от немецкого гарнитура. Самодельный деревянный стеллаж за дверью стал заполняться покупаемыми книгами, там же стояли учебники, небольшой портрет Лермонтова – любимого поэта. Иногда она воображала себя Печориным женского рода, этакой разочарованной в любви и в жизни особой, хотя любви она еще не испытала, да и жизни, чтобы пресытиться так, как лермонтовский герой, тоже не знала. Мечтала, ждала, не зная, чего. Может, чего-то необыкновенного. На стене висело зеркало, в котором Ксеня изредка разглядывала себя, приходя к выводу, что не красавица, но симпатичная. Косметикой она не злоупотребляла, как некоторые одноклассницы, та же Люська, соседка по парте, которая даже в школу являлась напудренная и с накрашенными ресницами. В этой комнате, отдельно от родителей, было удобно распить бутылку перед танцами. Курить дома Ксеня не осмеливалась. У матери было тонкое обоняние.

Кухня была тесная, так как посередине стояла громоздкая русская печь, на которой по выходным мать стряпала что-нибудь вкусное: сладкий пирог с брусникой или пирожки с грибами. Отец любил рыбные пироги со стерлядью. Мать заводила кислое тесто; отваривала рис, чистила лук, остальное он делал сам. В еде Ксеня разбиралась и поесть, что повкуснее, любила. Печь служила не только для приготовления пищи. Для Ксени она была заслоном от ремня – мать нет-нет да хваталась за ремень, скорее по многолетней привычке, а не потому, что верила в действенность физического наказания. Тогда Ксения мчалась на кухню, и матери приходилось неуклюже бегать за ней вокруг печки, пока не надоедало. Она бросала ремень, но начинались нудные, бесконечные нотации, от которых избавиться было проще простого: Ксеня затыкала уши и читала книгу.

В день семнадцатилетия родители подарили ей переносной магнитофон «Романтик». Это была редкость в те годы, да еще в такой глухой провинции, как Енисейск. Она искренне обрадовалась подарку, который поднимал ее в собственных глазах. Не говоря о подружках; почти всем такая вещь была не по карману. Будучи щедрой, Ксеня давала им пользоваться и велосипедом, и коньками, и «магом».

Зимой снова навалилась скука. Из-за сильных морозов и на танцы не хотелось, тем более, что идти нужно было на другой конец города. Они пристрастились к выпивке. У одной из девчонок, не из их школы, мать работала ночным сторожем. Они собирались у нее в те вечера, когда матери не было дома, скидывались, распивали большую бутылку портвейна и накуривались до одури. Разговоры велись такие пустые и никчемные, что на следующий день и вспомнить было нечего. По домам возвращались, почти протрезвев от морозного воздуха, и родители ничего не замечали.

Правда, пару раз Ксеня попалась. Выпила в тот вечер больше обычного, и мороз не помог. Явилась домой поздно, открыла кое-как своим ключом дверь, стала искать в коридоре выключатель, который находился на стене на уровне вытянутой руки. Ксеня шарила и шарила по стене, наклоняясь все ниже, пока не села на пол. И на полу продолжала искать. Мать не спала, вышла в коридор и увидела пьяную дочь, сидящую на полу. Она с трудом подняла ее, увела на кухню, чтобы не увидел отец.

На следующий день вечером на кухне долго отчитывала Ксеню, говоря правильные в общем-то слова. Но почему они не доходили до ума, почему – наоборот – хотелось делать наперекор? Сама мать так и не выпивала вообще, зато отец частенько являлся домой выпивши. Конечно, для здоровья вредно – и пить, и курить, это Ксеня понимала, но зато нескучно, и время летит незаметно. В другой раз она так напилась уже весной, когда снег растаял, и кругом была грязь, особенно возле их дома, который так и стоял на отшибе. Ксеня даже идти не смогла одна, ее повела Галка Кузьмина, Кузя, самая правильная из их «теплой» компании. Она нередко отказывалась участвовать в некоторых проделках. По дороге Ксеня расхрабрилась.

– Ты что, думаешь, я сама не смогу идти? Пусти!

Она оттолкнула Галку и нетвердым шагом, стараясь не шататься, пошла вперед. Резиновые сапоги вдруг заскользили, и она, не удержавшись, уселась в грязь. И смех, и грех! Галка, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться на всю улицу, помогла Ксене встать на ноги и повела ее дальше. Возле подъезда дома стояла большая кадка, полная дождевой воды.

– Помоги! – попросила Ксеня.

– Ты что, рехнулась? – вскрикнула Галка, сообразив, что Ксеня собирается сделать.

– Пьяному море по колено, что мне какая-то кадушка… – и Ксеня с хмельным упрямством полезла в воду, в чем была: в одежде и обуви. Надо же грязь отмыть…

Так и заявилась домой, вода текла с нее ручьями… Благо, отца не оказалось дома. А мать? Что могла сделать мать? Бить она уже не била дочь. Что толку? Раздела ее, вытерла досуха, намазала скипидаром и уложила в постель. Ксеня про себя решила, что больше напиваться не будет. По крайней мере, вне дома.

Но это было уже весной. А зимой – дикие выходки продолжались. В Ксеню будто черт вселился, так и тянуло на подвиги. А ведь и в мыслях у нее не было: будоражить школу, общественное мнение. Некому было ее ум на что-то толковое и полезное направить, некуда было ей энергию приложить, вот и расходовала себя на скверные, из ряда вон выходки. Дурным наклонностям потворствовать всегда легче и приятнее, таково свойство человеческой натуры. Даже в книгах ей нравились больше отрицательные герои. Она и себя считала отрицательной. «Они считают меня плохой, – думала она об учителях, – и я буду плохой».

В середине зимы они отмечали Галкин день рождения. Ее мать, не имея денег на вино, угощала собравшуюся молодежь брагой домашнего изготовления. Пить было приятно, и они не пьянели, хотя пили стаканами. Все могло кончиться вполне терпимо – ну, прополоскало бы – не додумайся они отправиться на танцы. На улице стоял сильный мороз. Они еще зашли к Доньке. Ксеня попросила ее мать погадать. Когда та разложила карты: сплошные пики, Ксене стало не по себе. Женщина сказала: – Никуда не ходи. Иди домой, может, обойдется. Но где там! Пьяному море по колено. Они почти протрезвели, когда рысцой бежали до Дома культуры, километра за два от дома, где жила Донька. Но, оказавшись в тепле и даже духоте раздевалки – в небольшой комнатке, где разоблачались представительницы прекрасного пола, они почувствовали, что сильно пьяны. Ксене стало плохо. Она кинулась к окну, но не успела, и ее стошнило на чужое пальто. Владелица подняла крик. Ксеня смотрела на нее стеклянными глазами и видела не лицо, а белое пятно с дыркой снизу: это рот девицы открывался и закрывался, извергая поток брани.

– Заткни хайло! – еле ворочая языком, выговорила Ксеня.

Девица кинулась за администрацией. Вскоре появилась с пожилой женщиной, которая принялась стыдить Ксеню, грозя сообщить в школу. Ксеня пошла на заплетающихся ногах в угол к своим вещам. Взяла в руки пальто, сделала три шага по направлению к двум кипящим от возмущения лицам и бросила его на пол, как бросали купцы соболя под ноги артисткам – со всей щедростью русской пьяной натуры.

– На, подавись! Мое пальтишко, правда, поприличнее твоего. Ну, да ладно… Мне предки новое справят…

Девчонки говорили после, что она была просто великолепна в черном, блестящем, облегавшем фигуру платье и в красном платке – она не успела его снять – с бледным лицом, блестевшим хмельным взглядом и надменной, кривой усмешкой на губах.

– Ну, прямо, Настасья Филипповна! – восхищалась Галка, только посмотревшая фильм «Идиот».

Ксеню все-таки повели вниз, к директору, молодому мужчине лет двадцати пяти. Он долго читал мораль на тему: «Как должна себя вести приличная молодая девушка в общественном месте». При этом он сидел в кресле, она стояла, прислонившись к стене.

– А сейчас я фотографа приглашу… Запечатлеть вас, так сказать, для суда общественности…

Возможно, директор ждал, что она начнет униженно просить прощения, даже плакать, умоляя не сообщать в школу. Любая другая так и сделала бы, ведь поступок был низкий, поведение наглое, оскорбительное для пострадавшей. Все правильно, но почему хотелось делать наперекор даже себе, своим желаниям?

– А по мне – хоть двоих. Обожаю фотографироваться…

– Чтоб ноги твоей здесь не было! Завтра же сообщу в школу! – взвился директор.

Она удалилась с гордым и независимым видом, в душе ощущая себя виноватой. Девчонки остались.

Последствия этого вечера не замедлили сказаться. Директор Дома культуры на следующий же день сообщил в школу о ее недостойном поведении. Среди учителей и учащихся волной прошло оживление, вылившееся в собрание двух одиннадцатых классов. Пятерку провинившихся усадили в первом ряду, несколько отдельно от остальных, как на скамью подсудимых. Девчонки струсили – все-таки выпускной класс! – поплакали и повинились. Ксеня презрительно молчала, хотя вполне сознавала, что вела себя по-хамски, а значит, была виновата. Упрямство вышло ей боком.

Завуча, которая после случая с прической возненавидела Ксеню, ее молчание вывело из себя. Она предложила исключить ее из комсомола, передав дело на рассмотрение бюро горкома, а также из школы. Ее поддержали не все. Директор, который относился к Ксене с теплом и симпатией – он преподавал у них химию, и она, чувствуя его расположение, занималась по его предмету лучше всех в классе, – предложил ограничиться выговором с занесением в личное дело. От Ксени так и не дождались повинных слов. Из школы ее не исключили, но ее персональное дело, уже появилось такое, передали в горком комсомола.

За горком Ксеня не переживала. Секретарем там был зять близких приятелей ее родителей. Он посоветовал ей покаяться, пустить слезу. Она так и сделала. Ее пожалели и ограничились выговором. Она так правдоподобно изобразила кающуюся грешницу, что Александр Иванович, секретарь, при встрече после на улице воскликнул восхищенно:

– Ну, артистка! Ну, Мария-Магдалина!..

Скука по-прежнему давила на нее камнем. Ей хотелось чего-то необыкновенного, такого, чтобы захватило ее всю, целиком, чтобы появился интерес к жизни, чтобы появилась пища для ума и души, что-то светлое, радостное, возвышенное, а вокруг все было серо и обыденно, все повторялось изо дня в день… И это однообразие сводило с ума: школа – ехидные улыбочки завуча, косые взгляды других учителей, дорога домой – шепоток обывателей, не город, а деревня – все обо всех все знают, а уж Ксеня, отъявленная хулиганка, как бельмо на глазу. Неуютно было и дома – из-за подозрительных взглядов родителей: какой очередной сюрприз преподнесет им единственная дочь. Слава Богу, в школе оставили, хоть бы скорее учебный год закончился! Примитивное бездуховное существование угнетало ее живую душу. И она томилась…

…И вот, как гром среди ясного неба, появился Вовка. Появилась Любовь, и жизнь обрела смысл, заиграла всеми цветами радуги.

Вов-ка… ах, Вовка! Любовь моя, единственная, неповторимая, где ты? Отзовись…

В один из зимних морозных дней – почему-то все значительные для Ксени события происходили зимой – ее вызвали с урока. Она вышла за дверь и обалдела: прямо перед ней стоял он – тот самый интересный блондин, с которым она не однажды обнималась на танцах в городском парке и который оставил тогда о себе приятные воспоминания. Сюся, собственной персоной, одетый в полупальто и меховую шапку «пирожком», последний крик моды, в безвольном рту торчала незажженная сигарета. Он смотрел на нее голубыми, слегка водянистыми глазами, потом, убрав изо рта сигарету, сказал, как промурлыкал:

– Послушай, девочка… Как ты смотришь на то, что у меня сегодня день ангела?

– Поздравляю, – выдавила Ксеня.

Всегда находчивая, она не могла прийти в себя от неожиданности.

– Мерси, – Сюся галантно расшаркался, – Окажите честь, мамзель, быть гостьей на моем празднике.

Они договорились встретиться у памятника Ленина на площади.

Сюся жил с родителями в частном доме. Прекрасному полу для переодевания была отведена малюсенькая комнатушка. Приглашенные были знакомы между собой, но незнакомы Ксене. Почти все с гонором поглядывали на нее – разодетые в декольтированные платья и блузки и размалеванные по всем правилам косметического искусства. Наконец одна из них не выдержала и спросила, небрежно закуривая:

– Ты откуда, такая серенькая?

– Оттуда, откуда и ты.. – вполголоса буркнула Ксеня.

Тон ее, нагловатый, резкий, как бы с непечатным подтекстом, совсем не вязался с тем, довольно скромным по сравнению с туалетами девиц нарядом – узкая черная юбка, открывающая округлые коленки, и невинно-розовая кофточка, обтягивающая грудь. На ее внешности не лежал отпечаток вульгарности. Зато в словах она явно просквозила, и это подействовала безотказно – девицы поубавили гонор.

Когда Ксеня вышла в другую комнату, там уже был накрыт стол. За ним сидели гости. Она окинула взглядом лица и обомлела. Вовку – она уже знала его имя – Ксеня никак не ожидала увидеть здесь, среди этой приблатненной компании.

… Она приметила этого парня недавно на танцах в ДК, куда продолжала ходить – больше просто некуда было, несмотря на то, что ее с месяц назад выдворили за неприличное поведение. Она после якобы образумилась, насколько это было возможно, и посещала танцы лишь слегка «под градусом». Вовка, стоя на небольшом возвышении с левого края большого зала, играл на баяне и пел популярную в то время песню: «Вьюга смешала землю с небом, серое небо с белым снегом…» Его глуховатый голос был выразительным, наполненным искренним чувством.

Она танцевала и украдкой косилась в его сторону. Но он, целиком отдавшись песне, ни разу не посмотрел в зал. Почему-то он показался ей похожим на Демона, героя поэмы Лермонтова. Было в его внешности что-то схожее с портретом кисти Врубеля. Потом она увидела его в буфете, где он угощал какую-то девицу вином. Кто ведает, почему вдруг ее сердце зачастило, а кровь прилила к щекам. У девицы было хорошенькое личико, но Ксеня почему-то решила, что она лучше, и ей сильно захотелось обратить на себя внимание невесть откуда взявшегося парня. В этот миг их взгляды столкнулись: Ксеня смотрела на него вызывающе – в упор. Он принял вызов. В течение вечера он дважды мелькнул в толпе, причем, его кадра еле поспевала за ним – как нитка за иголкой. «Так вот ты как… – отметила она его неучтивость по отношению к девушке. – Не слишком ли мы о себе высокого мнения? Лично я такого не позволила бы!»

И вот он сидит напротив – «ДЕМОН», как она его мысленно окрестила: черный костюм, белоснежная рубашка и черная «бабочка» на шее. Внешность броская и запоминающаяся: почти черные волосы, высокий, открытый лоб, зеленые глаза под темными бровями, нос прямой с едва заметной горбинкой, резко очерченные губы, овал лица несколько удлинен, впалость щек переходила в округлость подбородка с ямочкой посередине. Взгляд искрился усмешкой, но не злой, а скорее по-доброму не обидной.

Почти весь вечер Ксеня провела с Вовкой, Сюся остался где-то в стороне.

– Какая редкость – темные волосы и зеленые глаза, – говорила она во время танца, чувствуя, что ее тянет в его объятия. Она противилась изо всех сил и даже пыталась изобразить на лице полное безразличие к партнеру, кривя в усмешке пухлые губы. Но, наверное, ей это плохо удавалось. Да и сердце колотилось в груди так бешено, что ей казалось, слышно всем. Она избегала его взглядов, боясь, что глаза выдадут ее тайное желание. Но если бы она посмотрела… Ее пронзило бы ощущение взаимности чувства. Но перед ней был хотя и юный, но уже опытный не по годам, не мальчик, но мужчина: ни один мускул не дрогнул в нем, когда он легко уловил ее дрожь, распознал ее суть. Но все же решил проверить догадку.

– Предки виноваты, – ответил на ее вопрос, и рука его как бы случайно, нечаянно скользнула по ее талии вниз – к бедру. А зеленый взгляд его стерег в этот миг ее карий – она прикрыла глаза ресницами. Но не тут-то было!

Наконец, Вовка сжалился над ней.

– Выйдем? – полувопросительнополуутвердительно шепнул ей прямо в ухо.

Ей будто огонь плеснули в лицо, так оно загорелось. Она не помнила, как они оказались в заснеженном дворе, на сорокаградусном морозе. «Помню двор, занесенный белым снегом, пушистым…» Ксения потеряла ощущение времени, места, потеряла себя – растворившись в Вовкиных железных и одновременно бережных объятиях, в его сводящих с ума поцелуях. Что это было?

Жили на земле два человека и не знали о существовании друг друга. Жили каждый сам по себе, – но вот встретились, столкнулись – искры полетели! – и запылал костер до самого неба. Вспыхнул радости костер золотой!.. И сладко было гореть в этом костре и не жаль себя нисколько. В этот миг, хоть земля тресни, они не разняли бы объятий, не оторвали бы ненасытных губ. Глоток морозного воздуха, как ожог, – и снова губы в губы и так – до бесконечности.

Были потом в жизни Ксени и руки, и губы – но таких не было, были объятия и поцелуи – но таких не было. Это было только однажды, в юности, и больше не повторилось. Может, и не могло повториться, ведь не повторяется юность.

Он не пошел ее провожать: в их полублатном, как она узнала позже, мире были свои законы.

– Ты пришла к нему, – строго сказал он, кивнув в сторону Сюси.

Ей стало так противно: неужели этот томный блондин с потугами на роль неотразимого мужчины мог хоть на миг пленить ее воображение? Но она не захотела перечить Вовке и неохотно, но покорно пошла домой с именинником. Может, впервые она проявила такую покорность. Уходя с Сюсей, Ксеня оглянулась. Вовка пристально смотрел ей вслед. Ее опять едва не бросило к нему. Но она сдержалась. Сюся, считая ее своей девочкой, несмотря на то, что она явно – на его глазах предпочла другого, по дороге к ее дому завел Ксеню к своим приятелям, мужу с женой. Угощая водкой, пытался оставить на ночь. Вероятно, ее свободное поведение давало повод надеяться на доступность. Супруги, посчитав ее за очередную чувиху легкомысленного приятеля, всячески способствовали его уговорам. Даже постель приготовили. Ксеня вяло сопротивлялась, она была пьяна, и ей хотелось спать. Но вдруг будто ктото стукнул ее по голове: «Что ты делаешь, дура? У тебя есть Вовка!» Она вскочила на ноги, надела платье, пальто, валенки и бросилась во двор. Сюся – за ней. Догнал ее у ворот, грубо схватил за плечи и стал целовать. У нее не было сил вырваться из его объятий, и она стояла, как чурка. Он шептал: «Ну, останься, девочка моя…». Наконец, она резко толкнула его. Он пошатнулся, едва не упал, сквозь зубы выругался и со злобой бросил:

– Дура!

А ей вдруг стало легко и радостно, она даже рассмеялась. «Ах, бедный мальчик, он так надеялся…» – пожалела его мысленно и почти ласково сказала вслух:

– Сам дурак! – и пошла скорым шагом, почти протрезвев, домой.

Утром мать, как всегда, разбудила ее в школу. А Ксене снился Вовка…

– У нас не будет первого урока, училка заболела. Я еще чуть-чуть посплю, – легко солгала Ксеня.

Мать поверила, ушла на работу. Отец уходил раньше. А Ксеня предалась воспоминаниям…

Она вообще не пошла в школу в тот день. Двое из их компании, зная, куда она собиралась накануне, чтобы не сгореть от любопытства, заявились к ней домой за отчетом. Она, конечно, удовлетворила их любознательность, расписав в подробностях вчерашнее приключение. Но почему-то умолчала о Вовке: у нее появилась тайна. Ксеня из всей компашки предпочитала Люську. У них было много общего во всем. К тому же их связывали не совсем благовидные поступки. Частенько перед последним уроком Ксеня спрашивала у Люськи: «А не пойти ли нам в кинишко? Может, скинемся?» Люська отвечала: «Заметано. А на мороженое?» «Само собой». Одна стояла на стреме, другая шарила по карманам в… раздевалке. Все деньги из кармана они никогда не забирали, оставляя владельцу.

Окинув внимательным взглядом Ксенину опухшую физиономию, Люська ехидно заметила:

– А Сюся, оказывается, по себе долгую память оставил, такой маленький засосик…

Ксеня подошла к зеркалу, оглядела шею и убедилась, что на видном месте действительно красуется небольшая ярко-красная полоска – след Сюсиных жадных поцелуев. Она спокойно взяла лезвие, лежавшее тут же, у зеркала. Девчонки и ахнуть не успели, как она резанула себя по шее.

Ксеня не стала дожидаться – она была не из таких, – пока Вовка соизволит осчастливить ее вниманием. Она сама пошла к нему домой. Предлог был. Ксеня оставила у Сюси свой маг. Случайно столкнувшись с ним на улице, спросила о судьбе своей музыки. Оказалось, что маг у Вовки. «Да здравствует случай!» – бурно обрадовалась она и припустила почти бегом – автобус ждать она была не в состоянии, к Вовке. Сердце бешено отстукивало: «Вов-ка! Вов-ка!», когда она постучала в дверь его квартиры. Открыли сразу, будто знали, что она придет, и ждали. Перед ней стоял Вовка в темных брюках и черном свитере.

– Ну, проходи! – его взгляд обдал жаром. Ксеня вошла и сразу почувствовала себя легко и раскованно – будто его, Вовкин дом, сто лет был ей знаком. Кроме нее в гостях было двое парней. Ксеня не помнила, о чем они тогда говорили, наверное, так, обо всем и ни о чем, но в какой-то момент она спросила, обратившись к хозяину:

– Не угостишь чем-нибудь? Есть так хочется…

Ее бесцеремонность не шокировала Вовку. Он пошел на кухню, погремел крышками и, вернувшись в комнату, сказал:

– Увы, миледи, – он иногда выражался книжно, – ничего не могу предложить вам из своих скудных запасов. Но есть идея: почему бы нам не поужинать в ресторане?

Один из парней горячо поддержал его. Ксеня несколько замешкалась с ответом, когда Вовка обратился к ней:

– Ну, как?

Она на секунду представила, какие могут быть последствия этого ужина, если ее, школьницу, засекут в ресторане в поздний час, а час действительно был поздний. Но соблазн провести с Вовкой время перевесил благоразумие.

Они пошли втроем – один из парней отказался и, конечно же, пили водку. Правда, Ксеня сначала заказала вино, а потом… Когда ей, как выражалась мать, попадала шлея под хвост, она делала, что хотела, и вела себя, как хотела. Пила она и водку, почти не закусывая: есть расхотелось. Она всегда теряла аппетит, если была сильно возбуждена чемто. В этот раз она была возбуждена присутствием Вовки. «Любовь моя…», – думала она, хмелея больше от чувств, чем от спиртного. Ее поведение, когда она лихо опрокидывала рюмку и тут же закуривала сигарету, по-видимому, не осуждалось: Вовка смотрел на нее одобрительно.

У нее уже все плыло перед глазами, когда Вовка, крепко взяв за руку, повел к раздевалке, помог ей одеться. В этот момент к ней подошел молодой мужчина – его лицо плавало перед глазами, так и не остановившись и не приобретя резкости черт, хотя Ксеня смутно помнила, что где-то видела этого человека. Он спросил, в какой школе она учится. Она машинально ответила. Мужчина оказался одним из членов бюро горкома комсомола. Когда ей выносили строгий выговор, он настаивал на исключении, Ксеня же после того, как ей объявили решение, не выдержала – он выходил из комнаты вслед за ней – обернулась и дерзко усмехнулась ему в лицо: «На-кось, выкуси!» Только что язык не показала, как в детстве.

Через два дня после ужина в ресторане ее вызвали в горком. Она пошла, не ожидая ничего хорошего, тем более, что Александр Иванович, ее знакомый, болел. Ксеню разбирали за аморальное поведение. Приговор на этот раз был суров: исключить из комсомола. Все члены бюро, а их было семь человек, сурово и выжидательно смотрели на нее, за исключением того молодого человека из ресторана: он прятал глаза. Рыльце-то было в пушку – что он сам делал там, в этом вертепе, как выразилась одна из присутствующих женщин во время обсуждения ужасного инцидента. Эта женщина была в положении. Когда она произносила обвинительную речь, Ксеня недобро посмотрела на ее выпиравший живот и одутловатое лицо с коричневыми пятнами…

– Кто за то, чтобы исключить Ксению Дудину из комсомола?

Все дружно подняли руки, кроме одного, совсем юного парнишки. Он засмотрелся на Ксеню и вовремя не отреагировал на вопрос. Его толкнули в бок, и он, как кукла, которую дернули за нитку, резко вскинул руку. Ксеня обвела взглядом все семь лиц: таких разных, но в то же время таких одинаковых в выражении готовности лечь костьми за высокие идеалы настоящих комсомольцев, каковыми они, конечно же, считали себя, или втоптать в грязь любого, кто посмеет нарушить устав, охраняющий эти идеалы от посягающих на него аморальных типов, вроде Ксени. А нуждаются ли идеалы в защите?

– Да плевать я хотела на ваш комсомол! И без него проживу… – круто повернувшись, она выскочила из комнаты, где ее судили, захлопнув за собой возмущенный гул голосов.

Неприятности посыпались, как из рога изобилия. Родители, наблюдая за ее бесшабашностью, возненавидели Вовку, считая его причиной всех бед. Он слыл хулиганом, хотя, на Ксенин взгляд, не совершал ничего дурного. Работал, как все, – он был портным в ателье. Обшивал сам себя – она однажды наблюдала, как он за час с небольшим сшил модные тогда суженные книзу брюки. По субботам и воскресеньям играл в Доме культуры на танцах – на баяне или гитаре. Иногда при этом пел хрипловатым баритоном. Ей одной он иногда пел блатные песни: Жил в Одессе славный паренек, ездил он в Херсон за голубями… Лишь оставила стая среди бурь и метели одного с перебитым крылом журавля… Искры камина горят, как рубины… Неслось такси в бензиновом угаре, асфальт лизал густой наплыв толпы, а там в углу в тени на грязном тротуаре лежала роза в уличной пыли… Сумрак осенний, слякоть бульварная мокрыми иглами душу гнетет. Бедная девонька в туфельках беленьких, шатаясь, по грязи бесцельно бредет…

Конечно, выпивал, конечно, курил, изредка дрался. Последнее он делал блестяще. Азарт драки совершенно преображал его лицо: оно бледнело, взгляд становился острым и внимательным, на губах блуждала легкая усмешка, крепкое мускулистое тело становилось пружинистым. Его прыжки, стремительные, как молния, были одновременно по-кошачьи мягкими и неслышными. Барс да и только!

А как он любил Ксеню! Вернее, они любили друг друга с ненасытностью юности. Расставались поздно вечером так, будто навеки: то она окликала его по имени, едва он отходил на три шага, – он возвращался и снова целовал ее; то он – и она бросалась в его объятия. Почти все свободное время они проводили вместе. Один раз она пригласила Вовку к себе домой, они выпили, послушали маг и вдруг уснули на ее кровати. Эту картину в ее комнате застал вернувшийся с работы отец. Он громко окрикнул ее по имени. Ксеня соскочила с кровати, Вовка тоже. Она с испугу бросилась за дверь квартиры. Постояла какое-то время, ожидая скандала, но было тихо. Она вошла. Отец с Вовкой сидели за столом и выпивали недопитую водку. Повидимому, они нашли общий язык. Было поздно, и Вовка остался у них ночевать. Он спал на полу. Утром пошел провожать ее в школу. Они стояли напротив школы через дорогу. Там был деревянный забор, и Ксеня бросала в него перочинный ножик. А мимо шли на работу учителя.