Текст книги "СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1951–1980 годы)"

Он говорил, а она думала: «Да кому нужны ваши бумажки! Никому они реально не помогают.» В ней подспудно зрел бунт, как когда-то в юности, когда ее исключали из комсомола. Внешне она продолжала внимательно слушать Владимира Николаевича, согласно и покорно кивая, но почему перед мысленным взором мелькали картинки, совсем не относящиеся к предмету беседы. Иногда – во время обеденного перерыва – она выходила из здания прогуляться до скверика напротив Дома правительства, в центре которого возвышался огромный монумент Ленина, посидеть, помечтать на скамеечке при хорошей погоде. Возле постового у главного входа всегда толпилось человек шестьсемь: кто пришел за колбасой, кто принес левую работу или расчет за нее… Ей почему-то вспоминалось некрасовское: «…по торжественным дням, одержимый холопским недугом…».

Однажды в здание пытался прорваться подвыпивший пожилой мужчина. Он лез без пропуска, потрясая бумажками и крича:

– Какой тебе пропуск, сукин сын? Не видишь, я инвалид войны?! Сидят тут, понимаешь, отъели морды за наш счет… Мы вкалываем, а эти бездельники отгородились стенами да мильтонами от рабочего класса, окружили себя холуями да блядями и не доберешься до них! Ишь, цацы какие! Нигде правды не добьешься… Эх, мать честная, вас бы, паскуд, на передовую, посмотрел бы я, как вы в штаны наделали… Как воевать да работать, так мы! Как жрать да с блядями спать – так вы!

На подмогу к постовому, загородившему своим телом, будто амбразуру, дверь, прибежало несколько милиционеров из караулки. Они схватили всем скопом мужчину под руки и быстро увели.

В другой раз на ступеньках гранитной лестницы расположилась неопрятная, растрепанная женщина лет сорока с тремя чумазыми ребятишками. Одного она кормила грудью. К ней тоже подошли милиционеры, подняли ее на ноги, собрали в кучу ребятишек и всех быстро увели куда-то.

Ксения наблюдала этих людей с жалостью, зная уже, как бесполезны и наивны их попытки чегото добиться, даже тех, которым удавалось попасть на прием к одному из замов. Обычно это делалось по знакомству, за взятку или другую мзду – иногда через помощника, но чаще – через людей, занимавших более высокие посты. Соблюдалась видимость демократии, вроде любому простому смертному доступен человек, стоящий у власти. Обычно приемы заканчивались ничего не значащей, как ее и воспринимали нижестоящие организации, резолюцией на письменном заявлении просителя: «Разобраться и принять меры», «Прошу переговорить», «Поставить на очередь согласно действующему постановлению». Никто в дальнейшем даже не думал проследить за исполнением указания зампреда.

Картинки промелькнули и пропали. Ксения слушала ровную, доброжелательную речь – и ей хотелось верить, что Владимир Николаевич действительно желает ей добра, ей очень хотелось верить в это – и появлялось сомнение в собственной правоте, хотя душой, не выносящей несправедливости, она еще противилась, но разум, убаюканный дружеским участием Владимира Николаевича, уже готов был принять его совет.

– Пожалуйста, посоветуйте, что мне делать! – попросила она угасшим голосом.

Он будто ждал этих слов, потому что сразу заговорил твердо и по-деловому:

– Ну, во-первых, я сам сначала поговорю с Муратом Шохановичем, попытаюсь умерить его недовольство, сделаю упор на ваш опыт в работе, на ваши личные достоинства… Скажу и насчет помощника – по обстоятельствам. Если он не будет настаивать на своем решении, вам придется извиниться – и за сантехника тоже. С помощником я тоже сам переговорю… После позвоню вам.

Чувство благодарности переполнило душу.

– Я никогда не забуду вашу доброту, Владимир Николаевич, – она поднялась, – Спасибо вам огромное, – взялась за дверную ручку и вдруг совсем неожиданно у нее вырвалось: – Я… вы мне… очень нравитесь… Ой! – и она вылетела за дверь, едва не сбив с ног входящего посетителя.

Секретарша замуправляющего опять проводила ее любопытным взглядом, многозначительно поджала губы и подумала: «Тэ-э-кс, интересненько! Уж не шуры ли муры здесь – перед самым моим носом?»

На следующий день Владимир Николаевич позвонил ей – сердце заколотилось, как сумасшедшее, – и сказал, что все в порядке, что она может зайти к шефу и извиниться. «А с вас причитается…» – шутливо добавил он в конце разговора. Его шутку она восприняла всерьез, как руководство к действию. Все уладилось. Она извинилась и стала вести себя, как и положено секретарше – с сознанием зависимости своего положения. С помощником тоже все встало на свои места: он праздно порхал по зданию или смотрелся в зеркальце, она обеспечивала семейство шефа сантехниками и прочим обслуживающим персоналом.

Когда шеф с помощником уехали в командировку, она купила бутылку армянского коньяка и коробку конфет. Позвонила Владимиру Николаевичу и попросила его зайти, якобы у нее есть к нему дело. Он пришел, и она пригласила его в комнату отдыха шефа, там-де им никто не помешает. Он последовал за ней. На журнальном столике стоял коньяк и две рюмки.

– Вы что, Ксения Анатольевна? Я же пошутил. Не выдумывайте, пожалуйста! – он попытался выйти, но она встала в дверном проеме.

– Владимир Николаевич, я вас очень прошу: не сердитесь на меня! Я вам так обязана! Вы мне так помогли! Ну, как иначе я могу отблагодарить вас за все добро, что вы для меня сделали? Ну, пожалуйста! Я от чистого сердца. Ну, можем мы просто посидеть, как люди и поговорить! А это, – она махнула рукой в сторону бутылки, – просто так, чисто символически… Дура наивная!

– Ну, зачем же символически… Давайте пригубим, раз так.

Он сел на диван, жестом приглашая Ксению последовать его примеру, – она присела на расстоянии, – разлил коньяк. Они выпили, заели конфетами. Владимир Николаевич налил еще. Ксения и слова вымолвить не успела, как оказалась в его объятиях. Он целовал ее губы, рука его, скользнув по груди, опустилась на талию, ниже – Ксения почувствовала, что он гладит ей колено. У нее закружилась голова – от выпитого на голодный желудок, но больше – от нахлынувшего желания. «О, господи! Но не здесь же…» – она слабо вырывалась, но он не выпускал из объятий и целовал, целовал… Грехопадение свершилось.

И она сразу пожалела об этом. Было стыдно и неприятно. Господи, зачем? Ну, не нужны ей плотские отношения! Желание бывает, женское естество требует, а сам процесс отвратителен. Опять притворяться? Как с мужем?

Из дневника. Сама того не сознавая, я всю жизнь ищу душу, родственную своей душе. Понимать и быть понятой – это истинная любовь, истинная Богом данная близость душ, родство их, взаимопроникновение. Знаю, это глупо, нереально надеяться, но вопреки всему – надеюсь. Душа моя не в пример грешному телу еще девственна, еще наивна. Хочу опуститься на колени перед любимым человеком и сказать ему: – Я хочу умереть, настолько я счастлива, настолько я люблю тебя! Вслух, от всей души, со всей искренностью никогда и никому не признавалась я в любви. Выше моих сил представить, что – не будет этого никогда. Весенний ветер за дверьми. В кого б влюбиться, черт возьми?

Я ищу тебя в пасмурные дни, заглядывая прохожим в лицо. Идет косой хлесткий дождь, стекая по моим щекам. А может, это слезы обиды, отчаянья. Ну, почему так устроен мир, что единственный человек на земле недоступен тебе? Иду и брежу воспоминаниями… Скользят с деревьев невесомые листья. Осень. Уже которая осень без тебя. А есть ли ты вообще? Существуешь ли на свете? Или ты – просто плод моей неуемной тоски по необыкновенной любви?

Я так сейчас нелепо выгляжу в своих глазах: женщина за 30, жена, мать, и эта странная ищущая выхода тоска по прошлому, по настоящему… живу и говорю в стихах своих с выдуманными людьми, выдавая желаемое за действительно существующее. А ты – герой моего воображаемого романа – романтизированный облик прошлого. Стремлюсь к тебе, ищу тебя и в этот пасмурный сегодняшний день, и в прошедшие солнечные дни, чтобы найти и разочароваться. Смешно и грустно искать идеал мне… Какие же великие претензии появились у меня к людям! Все что-то не то, все не те, брожу не с теми, я по-прежнему одна. А я сама – что я такое? Норильская, а потом енисейская девчонка, ставшая взрослой женщиной, а та жизнь мне ближе сейчас, чем моя настоящая жизнь:

ВОСПОМИНАНИЯ О НОРИЛЬСКЕ

 
В каждом окошке виднелась герань,
бывшие зеки в бараках ютились.
Память, пожалуйста, душу не рань!
Детство, зачем я в тебя возвратилась?
Может, мой мозг от обиды устал:
Столько всего накопилось!
Девочка Ксеня – морщинки у рта.
Зрелость с тобою случилась.
Женщина Ксеня – в окошке герань,
Алый цветочек из детства.
Эта герань, будто прошлому дань,
Будто кусочек от сердца.
 

Автор

Вечером, после грехопадения, дома она была не в себе, невпопад говорила и глупо улыбалась.

– Да ты пьяная, что ли? – дошло до Рената.

– Ага, самую малость. Глоток коньяка. У одной секретарши был день рождения, меня пригласили, – выпалила Ксения, и сама удивилась, как легко ложь соскользнула с языка.

Но слова – одно, а поступки… Ночью, когда муж прижал ее к себе и стал целовать, она неожиданно для себя стала вырываться из его объятий и повторять, как заведенная:

– Не трогай меня! Не трогай меня!

– Сбесилась, что ли? – он слегка отстранился. Она резко толкнула его локтем в грудь. Он ругнулся и вскочил с постели.

– Спуталась с кем-то, шалава! Родного мужа толкаешь. Убирайся с постели, дрянь! Скажи «спасибо», что руки об тебя не хочу марать.

Ренат был ревнивым с самого начала их знакомства. Он водил ее по своим родным и знакомым, вынуждая к общению. Все они были слишком обычны и просты, плебеи, одним словом, и ей неинтересны. Чтобы не вызывать лишний раз недовольство будущего мужа, она, выпив и расслабясь, вступала в разговоры. Лицам мужского пола она нравилась, они к ней липли, несмотря на присутствие Рената. А он как будто специально провоцировал ее, чтобы после устроить сцену ревности. Водка требовала разрядки в виде агрессии.

В этот раз она со смутным ощущением вины постелила на полу и улеглась. Но и зло брало на мужа, что оскорбил таким грязным словом. «Нет, я не шалава, я люблю его», – оправдывалась она перед собой, перед своей совестью, но в глубине души было неспокойно: неприятный осадок остался от первого интимного свидания с Владимиром Николаевичем.

Скуки как не бывало, но появилась тоска – от неудовлетворенной жажды общения с любимым человеком. Она переживала, не зная, что подумает Владимир Николаевич о случившемся: «Что он подумает обо мне? Что я доступная женщина, раз так легко отдалась ему в первую встречу… Я никогда не изменяла Ренату и не изменила бы, если бы не полюбила по-настоящему…». Онато влюбилась, во всяком случае, ей казалось, что это любовь. А он? Он ни слова не сказал о чувствах. Но разве его объятья, поцелуи не говорили вместо слов – более красноречиво? Но радости почему-то не было, был стыд… Она не испытала ни вожделения, ни страсти. Она не хотела этого мужчину физически. Как, впрочем, и собственного мужа. Может, с ней было что-то не так? Какой-то изъян в женской сути? Ее вполне устраивала дружеская близость, общение в разговорах. Возможно, ее влюбленность была выдуманной от духовного одиночества. Почему-то именно в это время у нее вдруг открылись глаза на окружающих ее людей.

Ее единственная приятельница Салтанат, тоже секретарша в приемной, а также секретарь комсомольской организации, с которой они вместе обедали, иногда сидели на скамейке в сквере, обмениваясь впечатлениями о книгах, оказалась впоследствии просто блядью. Замужняя, между прочим, женщина с двумя детьми. Иногда Ксения заходила к ней перед обедом, чтобы вместе пойти в столовую. Если в ее присутствии шеф Салты выходил или входил к себе в кабинет, она вскакивала и стояла навытяжку, как вышколенная прислуга. Ксения внутренне усмехалась. Помощник был мерзкий, кривоногий и противный на физию, а еще пытался руки распускать. Ксения с презрением уворачивалась. Вообще она пользовалась успехом у совминовских бездельников мужского пола типа помощников и мелких клерков. Но она не реагировала на заигрывания. Праздное существование молодых женщин, девушек побуждало их заниматься блядством, иногда просто по натуре, иногда в расчете на привилегии.

Вот Салта, к примеру, не брезговала никем, ни старыми, ни молодыми, к последним сама навязывалась. Некоторое время ее любовником был зав.отделом здравоохранения однорукий седовласый, но импозантный Кутяжин. Они даже умудрились поехать вместе в совминовский санаторий «Алатау» в горах. В другой раз, случайно встретив какого-то мужичка из времен юности, повезла его сношаться тоже в совминовский Дом отдыха в черте города. Он оказался агрономом. Для нимфоманки, впрочем, без разницы род занятий очередного объекта для секса, лишь бы не импотент. Потом в юротделе появился новенький юрист: молодой симпатичный неженатый. Тут уж Салте пришлось покрутиться, чтобы затащить его в укромный уголок. Она стала задаривать его подарками и даже писать любовные записки. В конце концов, купила, и он стал ее любовником. Встречались во время рабочего дня у одной из секретарш отдела, кореянки Лены, у которой тоже был любовник-телефонист из подвального этажа, где располагались разные хозслужбы. Встречались, пока ни случился курьез: Салта застала своего Ерлана с Леной. После этого возненавидела «корейку», а Ерлана еще долго преследовала, пока он ни женился.

Вот такая Ксене досталась приятельница в Доме терпимости. А какая ж еще? Между прочим, когда Салта вышла из комсомольского возраста, ее приняли кандидатом в члены партии. Да уж! Кстати, о партии. Ксения не сразу, но раскумекала, какие выгоды сулит членство в партии. Она тогда работала в строительном отделе и, выйдя из комсомольского возраста, написала заявление в партию. Начальник отдела Круглик Иван Андреевич написал ей рекомендацию. Нужна была еще одна. Она, не долго думая, обратилась к В.Н. Он прочитал и сделал исправление в заявлении. Она написала: Прошу принять меня членом партии… Еще грамотной себя считала, блин! Он исправил: …в члены. Ей будто пощечину дали. Выскочив из кабинета, она мчалась, сгорая от стыда, по коридору и комкала в руке свое позорное заявление. Обойдется она как-нибудь без партии. Обошлась же в свое время без комсомола.

Тем более, у нее была мощная поддержка в лице В.Н. А судьи кто? (как вопрошал Чацкий в «Горе от ума» Грибоедова.) Ведь в подсознании Ксении была мысль, что ее новоявленный любовник обладает властью, а значит, может поспособствовать в получении квартиры. Все чаще возникали нехорошие мысли о Доме правительства. Теперь его можно было с полным правом называть Домом терпимости не только в смысле терпения, но и в смысле публичного дома. Работали в аппарате и два алкоголика, зав. Отделом кадров и зав. Отделом культуры. Они, почти не скрываясь, пили в рабочее время. Она знала не понаслышке про блядство и пьянство на стройке. В институте ей довелось столкнуться с блядством, но в их группе не было замужних, были просто свободные девицы легкого поведения. Одной она даже помогла сделать аборт у своего знакомого гинеколога.

Ее от скуки выдуманная увлеченность продолжалась. Если Ксении удавалось хоть мельком увидеть Владимира Николаевича, она чувствовала себя счастливой, и окружающие становились добрыми и милыми, даже на шефа она глядела без обычной неприязни. Если день, другой не видела его, все валилось из рук, и все вызывало раздражение: и работа, и люди. В часы досуга она погружалась в мечты или вела воображаемый диалог с ним.

С большой неохотой она возвращалась в действительность, услышав, как сквозь сон или туман, резкий звонок, призывающий в кабинет шефа, или вынужденная что-то отпечатать или отнести комуто документ. Она стремительно выходила из приемной и так же стремительно возвращалась на место: вдруг позвонит или зайдет Владимир Николаевич. Неизвестность приводила в отчаянье. По нескольку раз на дню она снимала телефонную трубку, набирала знакомый номер и, не дожидаясь, пока ей ответят, клала на место.

Она измучилась от невозможности излить свои переживания, заполненная ими до края. Когда Владимир Николаевич появился, наконец, в приемной, Ксения стояла возле окна. Она едва удержалась на ногах от волнения и вынуждена была ухватиться за подоконник. Ее бросило в краску и в дрожь. Он, как ни в чем не бывало, будто ничего такого и не произошло, быстро огляделся, нет ли поблизости помощника, подошел к ней, привлек к себе. Она почти без чувств прижалась к нему.

– Когда мы встретимся? – тихо спросил он, уже отступив от нее на три шага, чтобы их не застали.

– Когда хотите… – прошептала она, не поднимая глаз.

– Я позвоню, – и он вошел в кабинет М.Ш.

Прошло несколько дней, и Ксению неожиданно вызвал председатель месткома. Она шла и недоумевала, зачем. Квартирный вопрос совершенно вылетел из головы, да и времени со дня распределения квартир прошло достаточно. Ей предложили именно квартиру, правда, освобожденную, зато в прекрасном районе, почти в центре. Она, не раздумывая, согласилась. Конечно, она была рада, но радостью тусклой в отличие от другой – яркой радости душевных переживаний. Два месяца назад она поклялась, получив квартиру, уйти отсюда. А теперь?

Она не могла и не хотела расстаться с Владимиром Николаевичем. «Да я умру от тоски! – мучилась она – Все стерплю, все унижения, оскорбления, лишь бы остаться здесь, лишь бы видеть его хотя бы изредка…». Ну, прямо пушкинская Татьяна! «Хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас…» Самовнушение у нее было развито очень сильно. Она продолжала желание любви принимать за любовь. По отношению к мужу она давно уже не испытывала никаких чувств, кроме уважения к его «золотым» рукам. Ремонт в освобожденной квартире он сделал сам.

Они широко отпраздновали новоселье, приехал даже свояк, муж старшей сестры, из колхоза под Ташкентом, привез в подарок проигрыватель и ковер. Брат Фархад подарил две старые односпальные кровати. Шел семьдесят пятый год. Она купила две первые попавшиеся пластинки для проигрывателя. На первой пластинке-мини оказались песни Владимира Высоцкого. В тот день Ксения была дома одна, за окном шел дождь, она стояла возле окна с текущими по нему струйками, слушала «Чуть помедленнее, кони!..» и почему-то плакала. Как будто слова незнакомого ей певца проникали в самую душу, трогали ее неистовством исполнителя, а еще будто угроза какая-то или предостережение слышались ей в хриплом голосе. С ней что-то произошло, ей овладело странное смятение. «Чтото воздуху мне мало, ветер пью, огонь глотаю, чую с гибельным восторгом, пропадаю, пропадаю…» Она ощущала то же самое не только в ДТ, но и дома. Жила, скрывая мысли и чувства. Может, Высоцкий в своей песне закодировал полную несвободу, зависимость от ничтожеств, что происходило и с ней. С этого момента он поселился в ее душе, вытеснив выдуманную любовь к В.Н.

Пока она занималась оформлением документов, а потом переездом, ей дали, по указанию Владимира Николаевича, в отделе кадров отпуск без содержания на три дня. В ее отсутствие в приемной опять произошли перемены. Мурата Шохановича вернули в область, правда, в другую – на руководящую работу. Помощник пытался найти место в отделах, ему не хотелось уходить из этого здания, но он остался ни с чем. Без поддержки шефа, который прихватил его, как вещь, с собой в столицу, он выглядел жалким и растерянным и оказался непригодным, чтобы занять какую-то должность в аппарате. У него, правда, было высшее образование, но он променял его на теплое место лакея.

Рахиму, однако, повезло: из Совмина не выкидывали на помойку. Его перевели референтом в горисполком. От ненужных или неугодных, были и такие, избавлялись таким способом. Им подыскивали должность, но – вне стен этого здания. Еще когда Ксения работала в строительном отделе, там был один склочный, некомпетентный в своем деле сотрудник, неряшливо одетый мужичонка, непонятно каким образом попавший сюда. Долго он не продержался. Его перевели замминистра лесного хозяйства. После он изредка появлялся в отделе – надутый и при галстуке, но вряд ли ставший более компетентным в новом кресле.

Ксения вздохнула с облегчением: наконец-то она избавилась от неприятных ей людей. Над ней подшучивали.

– Ого, круто ты, однако, меняешь своих замов! Да и помощников тоже…

Она с удовольствием поддерживала шутку.

– Уж такой у меня характер: быстро надоедают одни и те же лица. Один надоел – отправили на повышение, другого – тоже, если это считать повышением…

Через некоторое время, когда бывший шеф в другой, более низкой должности, появлялся в приемной, прежде чем зайти в кабинет к зампреду, он здоровался с ней за руку и спрашивал о семье, приветливо при этом улыбаясь. Она в ответ тоже улыбалась – слегка натянуто, не прощая. О М.Ш. прошли слухи, что за короткий срок пребывания в кресле зампреда он успел обеспечить квартирами всех восьмерых детей, а одного из зятьев – серой «Волгой». И это – при острой нехватке жилья, при огромных очередях на покупку автомобилей. Для всех, кроме тех, кто у власти.

Через десять лет в перестройку М.Ш., явившись из области, взлетел вдруг непомерно высоко: после ставших широко известными декабрьских выступлений молодежи против указаний Москвы стал вторым секретарем ЦК Компартии Казахстана, – непонятно только, за какие заслуги. Ксения не понаслышке знала его плебейство, невоспитанность, необразованность, неграмотность, некомпетентность даже в кресле зампреда Совмина по сельскому хозяйству. Да уж!..

Она снова коротала дни в ожидании новых лиц. Был прилив вдохновения. С ранней юности ей были близки стихи Лермонтова: «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды…» А Печорин был ее любимым литературным героем. Его разочарованность, душевное одиночество, презрение к окружающим вызывали в ее душе понимание и сочувствие. Она не просто читала чужие стихи, она стала писать на них свое мнение и посвящения живым или памяти ушедшим.

XXI век