Текст книги "СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1951–1980 годы)"

Почему-то часто думала о Высоцком, покупала пластинки, читала о нем, что попадалось в московской прессе. Он нравился ей все больше и больше, и как человек, и как творец. Похожих в ее окружении никогда не было. На фото он нравился ей как мужчина, в его песнях было что-то близкое и родственное ее бунтарской в прошлом натуре. Когда в Алма-Ату прибыл на гастроли театр на Таганке, она достала пригласительный. Они пошли с Ренатом. Он, кстати, тоже увлекся песнями Высоцкого, все же был неглуп и многое в жизни понимал больше, чем она, больше было жизненного опыта.

Высоцкий был в черной водолазке и черных брюках, с гитарой в руках. Спектакль назывался «Добрый человек из Сезуана». Она не слышала текста, не видела других актеров, только Он один был перед ее глазами, такой близкий по песням и такой недосягаемый по жизни. Они сидели рядом с проходом. Наступил момент, когда актер спрыгнул со сцены и пошел по проходу, шел, пел и играл на гитаре. Проходя мимо, он взглянул на нее ласково и подмигнул. Как будто искра от него пробежала и вспыхнула в ее душе. С этой минуты Ксения пропала, она потеряла голову. У нее появилась параллельная мысленная жизнь, которая не соприкасалась с реальной.

На работе и дома ничего не менялось. Владимир Николаевич делал по праздникам дорогие подарки. Они изредка продолжали встречаться, когда его супруги не было дома. Ксения не противилась близости – из благодарности за очередную безделушку. Сама, правда, инициативы не проявляла. Вероятно, она исправно играла роль любовницы, потому что он не замечал ее отчужденности, а может, не желал замечать: она давно не делилась с ним своими переживаниями. Чем он был лучше Рената? Как мужчина вообще никакой, возраст-то – не для любовных утех. Государственный муж о государстве должен думать, не о смазливой бабенке.

Был один хороший человек рядом – Тимур, помощник. Они незаметно стали приятелями. Если у нее было мрачное настроение, он старался подружески развлечь ее. Иногда это удавалось, и она благодарно улыбалась. Они по очереди отлучались по личным делам в рабочее время. Она была уверена, что оставляет надежный заслон на случай, если понадобится начальству или отдел кадров устроит проверку, все ли на местах отсиживают положенное время. Он всегда изобретал правдоподобную причину ее отсутствия. Если отсутствовал он, Ксении достаточно было сказать: «Ушел по заданию шефа». Но вот беда, Тимур стал злоупотреблять спиртным – сначала по выходным, но в понедельник от него разило перегаром за километр. Потом, освоившись на новом месте, и на работе. Еще и Ксении предлагал за компанию. Может, это и сошло бы ему с рук, но шеф, сам непьющий, изза болезни почек, учуял раз, другой, на третий – резко отчитал Тимура. Он поделился с Ксенией, но, беспечно махнув рукой, продолжал выпивать.

– Я к нему близко подходить не буду, – улыбаясь, пообещал он.

К.Д. еще раз уличил его и предложил уволиться по собственному желанию.

– Ну, все, факир был пьян, и фокус не удался. Сказал, чтобы написал заявление.

– За что? – хотя она уже догадывалась.

– За это самое, – Тимур выразительно щелкнул пальцем по горлу.

– Скажи, что больше не будешь.

– Бесполезно. Он совсем озверел и разговаривать не хочет.

Ксения не могла представить шефа озверевшим. Она размышляла: «Жалко Тимура. Человек он хороший и работник тоже. В конце концов, имеет он право на личную жизнь? На работе больше не выпивает. Может, мне лучше не соваться? А если посадят какого-нибудь Рахимчика? Первый раз повезло с помощником – и на тебе. Что же делать? Попросить разве за него? А кто я такая? Скажет: «Какое ваше дело? Сидите и помалкивайте, пока следом не вылетели». И вылечу. Запросто. Один раз чуть не вылетела. А мне машину еще надо купить. Э-э-э, Ксения Анатольевна, и вправду вы скурвились, как выразился ваш благоверный, неважно, что по другому поводу. Человеком быть надо. Сколько раз тебя Тимур выручал? Вот и отблагодари за добро – по-человечески. Делом, а не натурой, как некоторых…».

Она вошла к шефу без вызова и остановилась у двери.

– Что? – отрывисто спросил он.

– Колтай Досович, Тимур сказал мне насчет заявления. Очень прошу вас, не выгоняйте его! Он исправится…

– Это он вас послал просить за него? – К.Д. усмехнулся.

– Нет, – твердо сказала Ксения. – Он не знает. Я сама. Конечно, извините, что я вмешиваюсь не в свое дело, но вы без меня видите, какой Тимур исполнительный и компетентный. Поверьте мне, я не первый год работаю и повидала всяких. Он больше не будет, честное слово! Я ручаюсь за него.

– Хорошо, идите. Я подумаю.

Тимура не уволили, и все возвратилось на круги своя. Теперь по понедельникам от него разило луком или чесноком. В рабочее время больше не пил.

– Знаешь, что шеф сказал о тебе? «Благодари, – говорит, – Ксению, отстояла тебя и меня не побоялась».

– Вот и благодари, – улыбнулась Ксения, – Мне как раз отлучиться надо после обеда на пару часиков…

– О чем речь!

Была у К.Д. одна привычка – при всех достоинствах, – которая отравляла и без того нерадостное существование Ксении. Вначале, уважая шефа, она воспринимала ее нормально, потом стала раздражаться и, наконец, дело дошло до возмущения. К.Д. любил пить чай – со сливками, с сахаром да еще по два раза в день, до обеда и после. Она бы, пожалуй, терпела эту слабость, а иногда и привередливость – то сахару мало, то сахару много, то чай слабый, то слишком крепкий, то сливки жирные – но при условии: обслуживать его одного. Она считала, правда, что это не входит в ее обязанности, да и вообще: барские замашки. Тем более, что два прежних шефа пили минералку, которую приносила официантка из их, зампредовской столовой, на четвертом этаже, где они – все шесть замов – обедали. Сам председатель, управляющий и два его зама обедали в своих комнатах отдыха, куда еду им приносили официантки.

До К.Д. проблем с чаем у Ксении не было. И вот появилась. Она утешала себя мыслью, что барство все же лучше, чем хамство М.Ш. И помогало. Но когда шеф повадился поить чаем любого посетителя, если тот появлялся в момент чаепития, для которого были отведены определенные часы, тут она взбунтовалась. Но бунт угас, не вспыхнув, оставив тлеть в душе не выплеснутый гнев. Да и что она могла сделать? Сказать, что не будет поить чаем кого попало? В таком случае лучше написать заявление об увольнении. И прощай, машина! Из-за такого пустяка? Опять из прислуг рветесь в равноправие? Эк вас разбаловал К.Д. своим демократическим отношением. Не-е-е, незя народу свободу давать, не-зя! Неправ был Ленин, никогда кухарка не будет править государством! Для этого существует номенклатура.

Так что, кухарка Ксения, знай свое место, балуй чайком всех подряд! Ты же – не номенклатура, а секретарша. Ни права голоса, ни права протеста у тебя нет и быть не может, и быть не должно. Попала в клетку, так и чирикай, как птичка, а не тявкай, как собака. А то ведь недолго и загреметь из аппарата – тьфу, слово-то какое срамное, почти, как член правительства. Неси чашечку, не урони, не дай Бог!

Особенно неприятен был один из начальников отделов, который будто специально приходил к шефу в часы чаепития. «Ах, ты, козлик! На чаек прискакал? Своя-то секретарша тебя не балует, у нее работы невпроворот, а здесь тебе – благодать… Чаек свеженький, да со сливочками, да с сахарочком, да прямо в ручки поданный… Пей, голубчик, чтобы ты подавился! Как бы ненароком чашечкой этой вместе с чаем тебе по морде не заехать…» – Ксения с приветливой улыбкой гостеприимной хозяйки подавала чай. Недолго тлел в душе Ксении гнев и однажды выплеснулся. Она, как обычно, готовила чай, и в этот момент вошел тот самый начальник, которого она не терпела, – улыбающийся (они все тут улыбались с утра до вечера), но с неприятным ледком в серых глазах.

– Вы и меня, поди, чаем угостите?

«У-у-у, фашист!» – подумала она, но ответила приветливо и радушно, как хозяйка:

– Ну, разумеется. Вы, как всегда, вовремя.

По-видимому, ему не понравилась последняя фраза, он стер улыбку и, сделав неприступное лицо, вошел к шефу.

Ксения внесла чай, прошла по дорожке к столу, поставила чашку перед К.Д., протягивая другую посетителю, покачнулась вроде бы нечаянно – и выронила чашку прямо ему на колено. Он вскочил со стула, скривившись от боли, уставился на брюки: по правой брючине расплывалось мокрое пятно.

– Эк вы неаккуратно, Ксения Анатольевна… – укоризненно сказал К.Д.

Ксения на секунду застыла, глядя на дело своих рук, бледность разлилась по ее щекам – и вдруг из глаз брызнули слезы. Она закрыла лицо руками и бросилась вон из кабинета.

Она долго размышляла над дикой выходкой: «Что со мной? Откуда это затмение в мозгах? Откуда столько зла и ненависти? Ну, что он мне сделал плохого? Наоборот – всегда здоровается, улыбается… Какой он фашист? Обыкновенный человек… не хуже других… Подумаешь, несколько раз напоила его чаем. Руки отсохли, что ли? Разве можно за такую ерунду возненавидеть? Сама я фашистка, в таком случае. Но почему, почему я стала такой злой? Такой несправедливой к людям?»

Но чаще она думала о связи с Владимиром Николаевичем: «Нет, я должна ему сказать правду. Нужно положить конец нашим отношениям. Это становится невыносимым. Ложиться с мужчиной в постель, не испытывая ни малейшего желания. Какая же я дура! Любовь, люблю… Идиотка, будь ты неладна! От скуки и безделья повешалась на первого встречного. Правда, не урод и при власти… Дешевка ты, Ксенька, продалась за браслетик да отрез японский… Господи, где выход? Уйти, бежать! А куда? Где лучше? Где нет продажных? Тупиц? Взяточников? Завистников? Лицемеров? Воров? Где не тащат все, что под руку попадается? Как здесь… Книги из библиотеки, бумагу из туалета, ручки, карандаши, блокноты… Не украл, а просто взял, ведь «все вокруг народное, все вокруг мое». Мне бы левую работу печатать, деньги делать, а не заводить нелюбимых любовников… Ненавижу! Кого?»

Целый день ее никто не отвлекал: шеф уехал на совещание, помощник смылся, пользуясь моментом. Она вспомнила детство, юность и более зрелые годы – замужества и учебы в институте. Какой доброй, чуткой и отзывчивой она было девочкой… Перед мысленным взором возник чужой, заросший щетиной мужчина за колючкой – по ту сторону ее жизни, его поцелуй в ладошку, его слова: «Спасибо, человечек!» Именно тогда она впервые ощутила, что у нее есть душа. А Тега, всего-то гусь, в память о котором она до сих пор ни разу не ела птицу? Вспомнила свою первую подругу Зойку… Как она отстаивала право на дружбу! Как непримиримо восставала против родителей с их приличной Тамарой!

А Енисейск? Ее пытались сделать, как все, не имеющей собственного мнения, своего «я», своей индивидуальности! Теперь она знала, что боролась за право быть Человеком, Личностью – против обывательского мышления, закоснелого общественного мнения, против бездуховности собственных родителей вкупе с окружающими. Боролась, как могла и как умела. А Вовка? Любимый, единственный человек, разгадавший ее чистую и светлую душу, тянувшуюся к свободе проявления человеческой личности. А что получала она взамен? Непонимание, неприятие родителей, учителей, комсомольских вожаков. А в институте? Отстаивала свободу поступков и высказываний.

Будто вихрь ворвался в ее смятенную душу, подняв на поверхность самое сокровенное, и отчаянье захлестнуло разум: «Кто я? Что со мной стало? Неужели за столь короткий срок я так изменилась? Так переродилась? Ведь была, была человеком! Превратилась в дрянь, в дерьмо, в тряпку, о которую вытирают ноги… Где доброта, чистота, снисходительность к недостаткам людей, жалость, прощение? Есть зло, ненависть и – грязь, грязь, грязь… засасывает, как трясина…». Зря, выходит, Ксения стремилась стать, как все, приспособиться, приноровиться, притерпеться к поголовной лжи и лицемерию. Ненадолго ее хватило. Вон какие черные мысли в голову полезли!

Скорее, скорее избавиться от них! И она применила испытанный способ – и погрузилась, будто на дно, в бытовые проблемы: стала приобретать вещи. Достала в кредит цветной телевизор, используя знакомство с зятем К.Д., которого она снабжала импортными оправами для очков. Он работал зав.отделом в магазине «Телерадиотовары». На отцовские деньги купила недорогой магнитофон. И наконец – «Жигули» ядовито-зеленого цвета – Фархаду. Он презентовал ей аж бутылку «Шампанского»! Об увольнении уже не помышляла, пришла к выводу, что виноват не Совмин, не окружающие ее люди, что необратимые перемены произошли в ней самой, в ее душе.

Последнее время ее донимали сны. Она умела их немного толковать. Причем, с детства ей снились исключительно цветные сновидения, иногда по нескольку сюжетов за ночь. Ребенком она не придавала им значения, а повзрослев, стала запоминать содержание, и, как ни странно, сны часто сбывались. Вероятно, она обладала даром самовнушения. Некоторые легко поддаются внушению, она могла так сильно внушить себе что-то, и оно происходило, будь то ожидание удачи или предчувствие встречи. То же было и со снами. Они часто оказывались вещими.

Уже в течение месяца она видела во сне одно и то же. То она летела по воздуху, взмахивая руками, будто крыльями, – и вдруг начинала падать стремглав в черноту и пустоту. От страха и безнадежности прерывалось дыхание. Она не разбивалась, но просыпалась в холодном поту и подолгу лежала, приходя в себя и успокаиваясь. То снилась черная, пустынная дорога, и не видно ей было ни конца, ни края. Она плелась по ней, не зная, куда и что там, вдали… Снова пустота? После снов ее преследовали мрачные предчувствия, мысли о смерти лезли в голову.

Еще летом как-то в выходной она сидела на кухне, бездумно глядя за окно с четвертого этажа. Вдруг снизу послышалась траурная музыка. В соседнем подъезде кого-то хоронили. Она вышла на балкон и смотрела, как выносили крышку, гроб. На крышке, обтянутой красной тканью, четко выделялся черный православный крест. Лица покойного – из-за расстояния – разглядеть было невозможно. «Раз крест, то, наверное, старушка», – подумала Ксения. Было два часа дня. Солнце стояло высоко, живая зелень во дворе и небольшие группы людей в летнем – все это не вязалось со смертью. «Интересно, а что у меня будет на крышке? Не крест, конечно. Но и звезды не будет, я ведь беспартийная… Не хотелось бы умереть летом, в такой вот жаркий июльский денек… Небо такое чудное… Лучше зимой, когда холодно и снег. Только не чистый и сверкающий, как в Норильске, а грязно-серый, тающий… как здесь. Там, я помню, в сумерках он синел, а здесь почему-то чернеет… И людям было бы легче сохранять на лицах подобающую печаль… В такую слякоть и настроение всегда не ахти. Как неестественно выглядит эта процессия, да и смерть неуместна – при ярком солнечном свете. То ли дело – зимой. Среди серых домов, грязно-серой дороги, черных деревьев и кустов. Самое подходящее время для смерти – зима, когда даже природа спит, будто мертвая», – заключила Ксения.

Мысли о Высоцком, мечта о встрече с ним не покидали ее. Да еще весной сон приснился. Она и Он на тесной кухне и целуются так страстно, как когда-то с Вовкой, и вдруг он говорит: «Жаль, что мы с тобой никогда не встретимся.» «Почему?» – дико закричала она и проснулась. Длительная, все углубляющаяся депрессия постепенно овладела Ксенией. Ей стало все безразлично. Один Владимир жил в ее мечтах и призывал к жизни, манил мечтой о встрече. На работе она проходила, не здороваясь, с пустым лицом мимо людей, которые враждебно к ней относились и плели козни за спиной, сочиняли небылицы. Особенно одна бабенка, разведенка с сыном, из бухгалтерии. Они были соседками в доме. Возможно, она и сообщила Ренату о слухах про Ксению, гуляющих по Совмину.

При всяком удобном случае – к месту и не к месту – она взахлеб рассказывала, какой у Ксении замечательный муж, какой красивый, хозяйственный, какие у него золотые руки. Ксения хмурилась: «Вот и бери его себе». А та, наверное, только о том и мечтала, поскольку была одинока и в самом соку. Не раз зазывала Рената то гвоздик вбить, то мебель передвинуть. Он, правда, на ее заигрывания вроде не реагировал. А если бы тоже был одинок? Кто знает… Если ей звонил человек, с которым не хотелось разговаривать, она сухо отрезала: «Извини, мне некогда». Правда, продолжала что-то кому-то делать, что-то доставать, но – по инерции, не тратя душевной энергии. Попросили купить сервелата, пошла в буфет, не дали, повернулась, ушла. Позвонили, спросили, ответила, нет. И все. На нет – и суда нет.

… Прошла весна. Медленно потянулось лето. С Салтой она почти перестала общаться, презирая ее в душе, хотя и сама оказалась не лучше. Изредка все же та заходила к ней, приносила новости. Зашла в конце июля, Ксения стояла возле стола, молча положила перед ней газету «Советская культура», указала пальцем на короткий некролог и сказала тихо: – Умер Высоцкий. Ксения опустилась на стул. Наверное, она потеряла сознание. Очнулась от того, что зубы стучали о край стакана с водой. Возле нее суетились Салта и Тимур. «Ну, все, жизнь кончилась», – мелькнуло в голове.

Муж у Салты был фотографом, и она каким-то образом умудрялась выписывать ему жутко дефицитные журналы Фотография Англия и Фотография Америка. Через несколько дней после кончины Высоцкого она принесла Ксении в подарок большой и толстый журнал Америка. На всю обложку был великолепный портрет Высоцкого с гитарой. Внутри был текст о нем. Ксения была в шоке: в СССР – короткий некролог без фото, а в США – так достойно почтили память нашего советского человека. Как это понимать? Она попросила заведующего цехом размножения документов наклеить портрет на крагиус, ей сделали. Портрет хранился у нее много лет.

На автопилоте она прожила несколько месяцев. Но с ней произошла странность: после испытанного шока она начала писать стихи ушедшему Владимиру: «25 июля восьмидесятого года умер единственный в мире Володя…» «Нет безысходного горя, солнце сияет в саду…» «Скажут, с ума я сошла, мертвого друга нашла. Будет ответ мой такой: нету живых под рукой.» «С того света нет поездов, самолетов нет с того света…» Душа изливала свое горе в строки. Причем, писались только «Письма к мертвому», так она озаглавила эту рукопись. Опять любовь, но теперь она не грозила разочарованием, ведь в этом мире встречи не будет. Стихи стали ей опорой, они спасли ее на какое-то время. Она как будто общалась с душой умершего физически, но почему-то духовно-близкого и как будто живого человека. Скорее всего, она сама превратилась в душевнобольную, но никто об этом не подозревал, потому что она почти прекратила общение с людьми, все делала, как сомнамбула.

Как-то случайно она попала в высотную гостиницу на Ленина, где на широком экране демонстрировался фильм «Я ВОЗВРАЩАЮ ВАШ ПОРТРЕТ». Показали последний концерт Высоцкого, он пел «Кони привередливые». Она еле дослушала, брызнули слезы, и Ксения выбежала из зала.

На работе вокруг нее висело черное облако зависти, злобы и даже ненависти. За что ей такие блага: квартира, машина? За интимные услуги, конечно. В конце декабря ей должно было исполниться тридцать три года. Владимир Николаевич заранее преподнес ей отрез французского шифона на блузку и спросил интимно:

– Может, отметим?

«Может, и отметим, да не то, что ты думаешь, милый!» – подумала она, вслух сказала:

– Время еще есть. Шеф в командировку собирается, что-нибудь сообразим. Не обиделся?

– Ну, какие между нами обиды! Мы люди подневольные… оба…

Хоть убей, она не могла сказать ему правду. Совсем отучилась, черт бы ее побрал! Нет бы выложить честно и прямо: «Ну, неужели ты не видишь, человече? Ну, не люблю же я тебя! И не любила. Ну, оставь ты меня в покое! Сколько молоденьких секретарш кругом! А твоя собственная? Правда, постарше чуть. Но зато бегом побежит – хоть под куст! Забудь, что было. Дура, идиотка, кретинка, стерва я была! Ради мимолетного вожделения мужа предала, душу предала! Прости. Ты не виноват. Это я, я тебя соблазнила!»

Она плакала горько и безутешно, благо в приемной никого не было. Решила написать любовнику записку и отдать в конце недели, в конце дня перед самым уходом с работы. А мысли лезли и лезли в голову, и невозможно было избавиться от них, особенно в одиночестве. «Ведь с первого раза близость с ним оставила меня равнодушной. Так зачем? Но в чем его вина? Ведь он не принуждал меня. Я сама пошла на это, добровольно: было чувство, было! И что же в результате? Всего-навсего – иллюзия, одна из многих в нашей гнусной жизни. Иллюзия, которая длилась так недолго. Се ля ви! Ну, а сейчас? Кто меня заставляет спать с ним? Зачем я насилую себя, свою душу? Ради чего? Ради подарков? Ну, совсем позорно! Тогда в благодарность за помощь с квартирой? С «Жигулями»? Не слишком ли дорогая плата, де-вуш-ка?» – ее затошнило от отвращения к себе.

Нравственное падение свершилось, и она возненавидела себя и пожалела близких: «Никому от меня ни тепла, ни добра. Пустая, холодная душа. Несчастный Ренат! Разве он плохой, разве не заслуживает лучшего отношения к себе? Старается для дома, для семьи. Даже Валька-бухгалтерша вон как ценит! Чужой человек… А я? Черствая эгоистка, довела его до пьянок, до драк… Это я, оказывается, никого не люблю: ни родителей, ни сына, ни мужа, ни любовника. Неспособна любить. Даже Вовка, моя чистая, святая юность, забыт – променяла память о нем на пошлую связь. Если бы я верила в Бога, попросила бы самого жестокого наказания за все», – прозвенел звонок, возвещающий конец рабочего дня.

Из дневника. Опять семейные сцены. Ненавижу Р. страшно в такие моменты, убила бы его без жалости. А потом, а сейчас как подумаю – какой же он несчастный! Какого-то захудалого мужичонку кто-то да любит. А он? Здоровый, красивый… Почему он должен страдать из-за моей нелюбви? Чем он виноват? Я изломала ему жизнь нашим неравным браком, покалечила душу – как он может любить меня? А он любит, я-то знаю, несмотря на все его разговоры, оскорбления в пьяном виде, заслуженные, кстати. Я всем приношу несчастье. Один повесился, другой, наверное, сейчас запился, третий 7 лет отсидел в зоне, а 3 года прожил на поселении и сейчас одинок и несчастен, и четвертый – что он получает от меня, хотя и живет со мной. Ни ласки я ему не даю, ни тепла. Холодная, безразличная, жестокая. А он достоин любви. И зачем только я попалась ему на пути? И сама я несчастлива, не приносящая счастья.

Зачем я вообще живу? Нет от меня никому ни света, ни тепла, ни радости. Всю жизнь играю чью-то роль. Знать бы финал этого затянувшегося спектакля под названием «жизнь». Притворство и притворство. И Вовка из юности. Да полно, люблю ли я его? Он меня – да, на свое горе. А для меня это – лишь источник искусственных переживаний, очередной приступ вдохновения от наигранной экзальтации чувств. Где предел лжи человеческой? Бог наказывает меня за бесчувственность души. А Высоцкий? Опять выдуманная любовь… к умершему. А тут еще этот, бывший «возлюбленный». Рада, что развязалась с ним. Но как-то не по себе, на душе кошки скребут. Не по-человечески я поступила, можно было иначе как-то. Могла бы сказать: – Давай останемся друзьями. Был единственный надежный друг и того лишилась. Так мне и надо, впрочем. Одиночество – мой удел.

И пусть. Никто мне не нужен, хватит желать недостижимого, пусть жизнь проходит. К чертовой матери! Стоит только сделать усилие – и сердце окаменеет. Я и так уже никому и ничему не рада. Видеть никого не желаю, разговаривать ни с кем не хочу. Хочу быть вечно одинокой в душе, никого больше туда не пущу. Клянусь! «В иллюзиях живу, питаюсь ими, шепчу, как заклинанье чье-то имя, проходят годы снегом, листопадами, во сне едва взлечу, как тут же падаю… И часто думаю, а может быть, не зря я родилась в разгаре декабря? В меня вселился ветер ледяной, и нет на свете обогретых мной.

Шел 1980 год, минуло полгода со дня кончины Высоцкого. Она к тому сроку написала около 20 стихотворений, посвященных ему. Обратилась к начальнику цеха размножения документов, и он сам лично после работы, чтобы никто не видел и не знал, сделал ротапринт стихов, а также твердую обложку черного цвета. Книжечка получилась карманного формата.

Ксению будто тянуло в никуда, хотя о смерти она не помышляла, ведь у нее появились стихи, какой-никакой, а смысл жизни. Может, именно Поэзия своя, не чужая – ее предназначение в жизни? Если любовь не суждена, ее суженый ушел в мир иной. Все смешалось в доме Облонских, писал Лев Толстой в романе «Анна Каренина». Все смешалось в голове бедной Ксении: Вовка из юности, живой, но недосягаемый, Владимир Высоцкий, ушедший в мир иной, еще более недосягаемый.

Приближался день рождения. Она написала сама себе стихотворение: