Текст книги "Конь ходит буквой «Ч». Приключенческий роман"

***

Роан не собирался ни извиняться, ни объясняться с женой. «Пусть принимает всё как есть: у неё нет выбора. Уйти ей некуда, да никто её и не отпустит. Живут же монархи так, – и мы будем жить».

Но, возвратившись во дворец, король чувствовал себя неспокойно. Вечером он не зашёл к жене; утром пожелал видеть её за завтраком, чтобы не вызывать вопросов у слуг. Посланный за Кастусей лакей, вернувшись, развёл руками:

– Горничная королевы сказала, что Её Величество ещё не вставала…

Обычно Кастуся поднималась чуть свет.

– Так разбудите Её Величество! – нетерпеливо приказал Роан.

Лакей снова ушёл, а вернулся не один – с ним были две служанки королевы. Лица их были бледны и напуганы:

– Её Величество…

– Что?.. – спросил Роан и вдруг почувствовал тревогу.

– Она… Не просыпается…

Роан, быстрыми шагами, в ужасной догадке, пошёл на половину Кастуси…

Её опочивальня вся была убрана цветами, – Кастуся очень любила, когда вокруг много цветов, особенно дорожила, почему-то, полевыми: целые снопы лиловых колокольчиков выглядывали из огромных фарфоровых ваз. Одуряюще пахли ландыши. Лилии стояли в изголовье постели. Супруга Роана лежала на своём ложе без движения; лицо её, с закрытыми глазами, было словно личико детской фарфоровой куколки: оно было неподвижно, на нём не было никакого выражения. Фарфоровыми казались и белые ручки Кастуси, в кружевных манжетах ночной рубашки выглядывавшие из-под одеяла. Роан, с замиранием сердца, коснулся одной из этих ручек. Пальчики были холоднее снега…

– Врача!!! – закричал Роан.

Королевский лекарь, заменявший арестованного Тэна, уже бежал в опочивальню. Это был флегматичный, средних лет человек, с желтоватой кожей и узким, ничего не выражавшим лицом. Он фамильярно уселся на ложе, – словно имел право сидеть на постели королевы, – отвёл покрывало, сквозь тонкую ткань рубашки прижал свою трубку к груди спящей Кастуси, поднёс ухо к другому концу трубки, послушал. Взял неподвижную руку, подержался за запястье. Велел дать зеркало, положил спящей на лицо. Роан стоял возле и мрачно наблюдал за его движениями. Лекарь поднял зеркало с лица его жены. Стекло не замутилось. Врач встал, поклонился королю и доложил:

– Экзитус леталис.

– Что-о?..

– Её Величество мертва.

Роан почувствовал, что его начала трясти мелкая дрожь.

– Отчего – мертва?!..

– Ваше Величество, – безэмоционально отозвался врач, – чтобы это выяснить, мне необходимо произвести вскрытие…

– Кого? – Роан словно не понимал.

– Тела, – холодновато пояснил врач.

– Что – неужели, не разрезав мою жену, вы не в состоянии даже предположить, что могло превратить в мёртвую ещё вчера живую, молодую женщину?! – спросил Роан, чувствуя спасительный гнев, позволявший смягчить, притушить бьющую его дрожь.

Врач испугался:

– Предположить могу, Ваше Величество…

– Так предположите! – топнул ногой Роан.

– Внезапная остановка сердца… Паралич дыхания… Яд…

– Яд?! Кто мог отравить мою жену? – проговорил Роан, нехорошо глядя на лекаря. Тот испугался ещё больше:

– Не могу знать, Ваше Величество…

– Так слушайте, вы! Я не позволю вам резать мою жену! – страшно воскликнул Роан. – И чтобы вам остаться целым и невредимым, советую ответить мне ясно и определенно, безо всякого вскрытия: чем вызвана её смерть? Внезапной остановкой сердца? Такое возможно? Такое бывает?! Да или нет?!

– Да, Ваше Величество… – быстро согласился насмерть перепуганный врач, не смея более пускаться в разъяснения.

– Всё, можете идти. И вы тоже, – приказал он бледным горничным. – Убирайтесь все! Оставьте меня одного… с ней…

Когда все вышли, Роан сел на место доктора, пристально глядя в восковое, с закрытыми глазами, лицо жены. Лилии у изголовья постели пахли благородно… Слёз не было. Забившееся было сердце успокоилось, и после разговора с врачом снова зачерствело…

…Словно и не прожили вместе с женою тринадцать лет душа в душу, словно не родили двоих умерших и одного живого ребёнка, словно никогда не были близки… Роан не мог понять, что с ним происходило. Он сидел возле жены, пытаясь осознать, что – вот она ушла, больше её нет, стараясь заплакать, но – не было слёз… Мысли ускользали к той, другой, и думал он лишь о том, что теперь свободен, совсем свободен… Его пугало собственное спокойствие и эти мысли, но думал он именно так.

***

Смерть Кастуси оказалась для Фарли последней каплей. Он устал молчать. Он скрывал свои чувства от бывшего друга, кривил душою, прикидывался дурачком, понимая, что, если будет вести себя иначе, жизни его угрожает опасность, но cпустя неделю после похорон Кастуси, он нашёл Роана и вызывал его на откровенную беседу.

Они сидели в зимнем саду. Стёкла в тёплое время года были сняты. Цвели розы, их необыкновенные цветы поражали пышностью и разнообразием оттенков: белые были не просто белые: сливочно-белые, мраморно белые, иссиня белые; белые, как снег в горах и белые, как пенка капуччино… Розовые были карамельные и закатные. Красные – пурпурные и алые; и оранжево-красные, как пламя камина, и бордовые, как славийские вина, и розово-красные, как подсвеченные лучом облака на заре…

– Роан, – решительно сказал Фарли, – я должен говорить с тобой, и мне всё равно, чем закончится наш разговор.

Король обернулся к нему: молча, вопросительно.

– Зачем ты убил её? – в волнении проговорил Фарли.

– Кого?! – спросил Роан с изменившимся лицом. – Ты о ком говоришь?!

– Зачем ты убил её?!

– Ты сошёл с ума? Она умерла от внезапной остановки…

– Я не о Кастусе, – перебил Фарли. – О её смерти я не могу судить… Зачем ты убил свою сестру?

Роан не ответил, лицо его потемнело.

– Мы были друзьями, – сказал Фарли. – Роан, мы были друзьями, и я не могу больше молчать и притворяться. Что случилось с тобой? Я знаю, что ты в сговоре с герцогом Ч*, – сказал он с отчаянием. – Я перехватил твое письмо к нему…

Лицо Роана потемнело ещё больше. Он посмотрел на Фарли тяжёлым взглядом:

– Какое письмо?

– В котором ты писал герцогу о Лоуленвиле…

– Где оно?! – отрывисто спросил Роан.

– Вот оно, – Фарли достал из кармана скомканный конверт. – Я следил за тобою. Я обманул твоего гонца и похитил письмо.

Роан стал мрачнее тучи и взял своё письмо у Фарли.

– Как ты… Как ты осмелился?!

– Осмелился! Ты убил мою молочную сестру и её сына, а я украл твое письмо!.. Роан, – отчаянно продолжал Фарли, спеша высказать всё, – ведь мы выросли вместе, мы с тобой столько времени были откровенны друг с другом. Ну объясни же ты мне, как ты мог перейти на сторону герцога? Как ты мог убить Ильчиэллу и её ребёнка? Как у тебя хватило цинизма обвинить Умари в этом убийстве? Что с тобою сталось? Я молчал, потому что понимал: если вмешаюсь, – это плохо закончится для меня. Но я так больше не могу! Ведь я знал тебя другим! Ведь ты был честен, благороден, ведь в тебе течёт королевская кровь… Ты был любящим мужем. Ты был верным другом. Что произошло с тобой?..

Фарли остановил свою речь, и посмотрел на короля. Взгляд у того был застывший, словно он ушёл в себя. Король молчал, и Фарли замолчал тоже, добавив лишь:

– Ответь. Потом сделай со мной, что тебе угодно, но ответь мне.

…Роан боялся этого разговора. Он ожидал его, когда Фарли вернулся из Славии, и был к нему готов. Он отрепетировал в уме все возражения, и набрался тогда цинизма и воли. Он превосходно сыграл бы роль непонимающего, возмущённого, – а потом приказал бы потихоньку устранить бывшего друга… Но когда Фарли прикинулся готовым принять на веру абсурдную версию гибели сестры, проглотить, не подавившись, сказку о ревности и мести консорта, Роан успокоился, что не нужно лишний раз пятнать совесть чужой кровью, и успел позабыть тогдашние продуманные, но не понадобившиеся речи.

И сейчас, после смерти Кастуси, в этом зимнем саду и с этим письмом в руках молочный брат Ильчиэллы застал его врасплох. Он своими живыми, взволнованными глазами, смотрел в лицо бывшего друга, и в глазах что-то блестело. Фарли был очень хорош в эту минуту. Роан и не знал его таким: обычно, молочный брат Ильчиэллы был весёлым и насмешливым, и никогда не бывал столь глубоко серьёзен и подкупающе откровенен.

Застигнутому врасплох, Роану больше всего сейчас хотелось подняться и уйти. Не отвечать ни на один вопрос, не упрекать Фарли в незаслуженных обвинениях, не требовать ареста клеветника, не объясняться, не оправдываться: просто встать и уйти; пусть это – слабость, пусть – позорно, пускай – неосторожно… Так он и сделал. Ничего не говоря, король поднялся со скамьи и, глядя перед собой, с гордо поднятой головой, направился к выходу.

– Роан, – вслед ему позвал Фарли, – неужто ты так и уйдёшь?..

Удалившись на расстояние, с которого близость обличающего гнева и хрустальная искренность Фарли уже не действовали так победительно, у самого выхода из сада, Роан обернулся к бывшему другу: красивое лицо было сосредоточенно, меж бровей пролегла складка. Вдруг он встряхнул головой, словно прогоняя наваждение, и сказал просто, дружелюбно, как раньше говорил с Фарли в счастливые времена их дружбы в Славии:

– А во Фрилэнде сейчас – прекрасная пора для парусных гонок, купания, ловли форели; кстати, там скоро начнутся гастроли нашей звёздочки – Олеаны Мэй. Я бы на твоём месте собрался и съездил во Фрилэнд. Я прокатился бы с тобой, но мне недосуг…

С этими словами Роан глубоко вздохнул, пожал плечами и вышел, унося в руках своё, неполученное его покровителем-герцогом, письмо.

Фарли, поражённый до глубины души как собственной смелостью, так и неожиданной реакцией Роана, внял его совету. Он собрался очень быстро, и через полчаса карета его уже удалялась от дворца. Он успел вовремя: когда Роан отдал распоряжение об его аресте, Фарли уже был вне досягаемости.

Часть вторая

Глава 8

Если ты идёшь через ад,

Вспоминай прохладу и лед,

Повторяй, как мантру, стократ:

«Всё прошло, и это пройдет».

Солнце сияло над морем. Длинный весельный корабль седьмые сутки шёл по Средиземному морю из Александрии к берегам Сандини. Двадцать пар вёсел по двум бортам корабля одновременно поднимались и опускались, придавая судну вид хищной птицы, равномерно хлопающей крыльями.

На открытой солнцу и ветру палубе, по четверо на банке, работали вёслами прикованные цепями к балкам, полуголые, сожжённые солнцем, худые гребцы. Гремел барабан, звук которого задавал гребцам ритм. Спереди, на помосте, и сзади, у кормы, стояли надсмотрщики, державшие в руках длинные плети, и выглядывавшие среди гребцов тех, кто слабее других нажимал на весла, или вовсе отлынивал, чтобы подойти и изо всей силы ударить бездельника плетью по рёбрам или накачанным ежедневными многочасовыми усилиями мускулам обожжённых солнцем плеч.

Никому, глядя на этих грязных, обросших щетиной, истощенных гребцов, не пришло бы в голову, что один из них ещё полтора месяца тому назад был вторым лицом Вэтландии…

…Свист двух стрел, разом поразивших его слуг на лесной дороге, заставил Умари выхватить из ножен меч, но в этот же миг консорта обездвижил аркан, метко брошенный из-за кустов. Крепкая верёвка притиснула обе руки к туловищу и стащила всадника с седла. Четверо в пиратских повязках на головах, выскочили на дорогу из засады. Кинжалы, отвратительные, загорелые физиономии и – удар чем-то тяжёлым по голове. Перед глазами сверкнуло, Умари потерял сознание.

Очнулся он с раскалывающейся головой в кромешной темноте. Он не мог шевельнуть ни рукой ни ногой и чувствовал, что тело раскачивается из стороны в сторону вместе с окружающей темнотой. Привыкнув ко мраку, консорт разглядел, что над ним болтается провисший корабельный канат. Из дыры, куда он уходил, тянуло свежестью и морем. Руки консорта оказались примотанными к туловищу, а ноги – крепко связанными между собой. Дрожь дала Умари понять, что на нём нет камзола и сапог. Рядом с ним были свалены какие-то тюки, тряпки и верёвки.

«О, Господи, где я?! Что это – корабельный трюм?.. Я в плену?!»

Снаружи над ним послышался шорох. Приоткрылось квадратное отверстие, через которое консорт увидел чёрно-синее небо с месяцем, а прямо над отверстием – уходящее вверх полотнище паруса и чью-то голову. Раздался голос:

– Ага! Очнулся? Отлично. Чтобы ты не скучал, приятель, тебе велели передать: пока ты плывешь на Сандини, королева Вэтландии станет наложницей у капитана пиратов!

Прежде чем Умари успел что-либо крикнуть в ответ этому чудовищу, отверстие вновь оказалось закрытым.

«Что за бред он несёт?!!.. Сандини?.. Пристань работорговцев?..»

Разорвать верёвки он не смог, как ни старался. После невыносимо долгого пути его вывели на свет Божий за сотни миль от родной Вэтландии, и ни один из тех, кто тащил его на невольничий рынок, кто смотрел ему в зубы, кто платил за него монеты, кто орал на консорта, когда тот не мог понять, чего от него хотят, кто не давал ему отдохнуть, когда он без сил валился на банку, кто кормил его бобовой похлёбкой с червями, кто сунул ему в зубы хлеб, смоченный в вине, когда он чувствовал, что всё, всё, сейчас он умрет… – ни один из этих смуглокожих людей, с глазами, похожими на оливы, не владел вэтландским языком. Умари так и не понял, куда с корабля исчез тот, говоривший на его родном языке ублюдок, что на долгие дни отравил ему и без того непростое существование…

Он без труда догадался, кому принадлежала идея его похищения и продажи в рабство. Если бы пираты рассчитывали лишь нажиться на живом товаре, слуги Умари были бы захвачены вместе с ним. Нет, пленение консорта, по чьей милости сестра герцога Ч* лишилась славийского трона, и продажа его на галеры были местью изобретательного герцога, а пираты лишь исполнили его волю, попутно заработав на Умари несколько сотен шильдов. И появление на корабле того ублюдка тоже было частью дьявольского плана мести. Когда по лицу градом катился пот, когда консорт, вместе с остальными, превозмогая боль в мышцах, поднимал и опускал тяжёлое весло, – почти теряя сознание, он вдруг всем существом ощущал рядом Ильчиэллу, и её призрак возвращал его к жизни, но тут же в уме всплывала фраза, услышанная в трюме, и всё вокруг становилось чернее ночи. А ведь именно этого герцог и добивался…

Рассуждая здраво: одно дело – заарканить консорта на лесной дороге и совсем другое – похитить королеву Вэтландии. Кто рискнёт пойти на такое? Охрана Летнего дворца надежна, и никаким пиратам никогда не добраться до Ильчиэллы.

И всё же была червоточина в его уверенности: бывший напарник написал консорту, будто бы Нильц, секретарь Умари, уличён в шпионаже. Но Нильц был сыном близкой приятельницы госпожи Ави, и бывшая квартирная хозяйка рекомендовала его Умари, как честного и порядочного молодого человека. Ценя её мнение, консорт почти не сомневался, что Нильц стал жертвой какой-нибудь провокации, и в то утро, когда был схвачен пиратами, как раз направлялся в Лавэнну, чтобы выяснить обстоятельства этого дела. А если госпожа Ави ошиблась в своём протеже, и Нильц продался врагам? Ведь он мог добраться до секретной схемы расположения королевской охраны, и тогда… тогда…

От этой мысли можно было сойти с ума, и консорт убеждал себя: герцог не мог тронуть Ильчиэллу. Зачем, если обрёк консорта гибели на адском судне, именуемом галерой?.. Ведь с галер не возвращаются, поэтому герцог мог быть уверен, что Умари никогда не узнает правды…

Одурев от жары, день за днём он видел лишь израненную спину впереди сидящего и слышал плеск вёсел о воду. Счастьем был дождь: грозовая туча закрывала ненавистный белый диск, счастливые капли смывали пот с лица и окровавленных плеч. Консорт с наслаждением глотал их, слизывая с пересохших, растрескавшихся губ, пил, набирая в ладони, с которых слоями сходила кожа. Но дожди над Средиземным морем редки…

Ночной отдых был короток: полусон-полусмерть… Как-то он проснулся в темноте, открыл глаза и увидел над собою пронзительно яркие звёзды во мраке ночной бездны. Свежесть морского воздуха, мерцание звёзд, дикая боль в запястьях и спине… – он лежал, прикованный к банке, вповалку с другими, и кто-то рядом жалобно стонал во сне. Консорта охватила тоска, от которой хотелось завыть по-волчьи… Мысли о бегстве, никогда не оставлявшие его, помогавшие переносить тяготы неволи, овладели им с новой силой. Бежать любой ценой! Бежать, но как?..

Галера его была судном торговым и ходила одним и тем же маршрутом. Семь суток на юго-восток: на горизонте вырастали купола мечетей, показывались пальмы, уродливые морды верблюдов, жёлтый песчаный берег. В шумном, отвратительно грязном порту корабль стоял с вечера до утра, силами их же – галерных рабов – загружался тюками с чем-то тяжёлым и громоздким: выпирали через мешковину и втыкались в обгоревшую спину какие-то тупые предметы: то ли ручки от посуды, то ли кинжалы в ножнах… Утром галера отправлялась на северо-запад. Примерно через семь суток уставшему взору открывались скалы, кипарисы, галечные пляжи. В порту, более крупном и чистом, чем южный, судно разгружалось от тюков, заполнялось мешками с чем-то сыпучим, на рассвете снималось с якоря и трогалось в обратный путь. Во время швартовок побег был невозможен: надсмотрщики ни на минуту не оставляли без присмотра рабов, на время избавленных от цепей. После погрузки гребцы спускались на галеру, где невольников поджидали их железные украшения, и только когда тяжёлые браслеты снова плотно зажимали стертые до крови лодыжки, надсмотрщики позволяли рабам – а заодно и себе – передохнуть. Умари понимал, что один не одолеет своих хозяев, даже будучи свободен от цепи. Однажды он наблюдал, как разгружавшего такой же корабль раба, который набросился на своего надсмотрщика, в два счёта забили насмерть. Подговорить на бунт соседей по банке консорт не мог: они не понимали его язык; кроме того, эти голодные, измученные, забитые бедняги любое обращение к ним воспринимали с вялым безразличием, тупо качая головой из стороны в сторону, словно не желая ничего слышать…

…Это был четвертый по счёту рейс на юг, – когда произошло событие, подсказавшее Умари способ побега: рискованный, опасный, но, кажется, единственный…

Невольник с соседней банки, пожилой гребец, лишился сознания под палящим солнцем, и полсотни ударов плетей не заставили его пошевелиться. Неизвестно, был ли он мёртв на самом деле, но надсмотрщики, устав хлестать беднягу, сняли с него железную цепь, протащили мимо гребцов на корму и, громко и непонятно выругавшись над ним, раскачали тело и швырнули в море.

Даже не стали проверять: дышит или не дышит, даже не попытались привести в чувство!

«Вот же он, способ побега!» – подумал Умари.

Если галера не меняет маршрута, нужно рассчитать время и прикинуться мёртвым перед самым приходом в северный порт, когда до земли останется час или два пути. Умари выбросят в море, и он достигнет берега вплавь…

И вот, на седьмой день пути из южного порта, когда солнце начало спускаться, Умари мысленно благословился и выпустил свою скобу весла из рук. Глаза его обессмыслились, а лицо изобразило страдание. Минуты две он просидел, шатаясь, на своей банке, а потом рухнул возле неё, как подрубленный тополь.

Он услышал над собою голоса соседей и крик надсмотрщика. Потом на него градом посыпались обжигающие удары плети. Нельзя было даже поморщиться, не то, что застонать… Потом его экзекутор крикнул что-то, другой отозвался. Барабан умолк, галера замедлила ход. Умари встряхнули, потом ещё раз, бросили навзничь, так, что голова свесилась с банки, и он почувствовал, что с ноги снимают железо. Затем его, ругаясь, схватили под руки и, больно обо что-то задевая, потащили, швырнули на доски. Корабль покачивался. С закрытыми глазами Умари ощущал на лице лучи горячего, несмотря на близость вечера, солнца. Лежать на рассечённой в кровь спине было чертовски больно. Над Умари спорили грубые голоса. Кто-то стал тянуть его за безымянный палец правой руки. Кольцо… Эти ублюдки хотели снять с него кольцо консорта! Но палец так распух, что стащить кольцо было попросту невозможно. «Отрежут с пальцем», – испугался Умари. Но, видно, надсмотрщики недооценили стоимость потемневшего, почти присохшего к руке кольца из тонкого металла, решив, что это – не стоящая внимания железка: они оставили палец консорта в покое.

Затем Умари вдруг почувствовал, как некто обматывает его лодыжки толстой верёвкой, и услышал, что по палубе возле его ног прокатился тяжёлый предмет, – судя по грохоту, это был камень…

Умари с ужасом вспомнил: прежде чем кинуть мёртвое тело с корабля в море, к ногам привязывают тяжёлый камень, чтобы труп пошёл ко дну, и разлагающуюся плоть не прибило к берегу! Этой возможности он не предусмотрел: его «предшественника» бросили в воду без грузила. Вероятно, дело было в том, что земля была очень далеко, а сейчас галера уже подходила к порту…

План побега был провален, последний шанс на свободу отнят. Захлебнуться с привязанными к камню ногами или быть снова прикованным цепью, – разницы Умари не видел. Резким движением ног он оттолкнул того, кто пытался его связать, скинул с ног верёвку и вскочил. Надсмотрщики, в первый момент опешившие, бросились на ожившего мертвеца, но консорт, сбив одного из них с ног ударом в челюсть, проложил себе дорогу к борту, перемахнул через леера и прыгнул в море. «Что я делаю?! – пронеслось у него в голове. – Сумасшедший! Догонят!!»

Под водой он бешено греб, стараясь отплыть подальше от галеры, потом почувствовал, что больше не может обходиться без воздуха, стал стремительно всплывать и вынырнул. Ну так и есть! С корабля спускали на воду шлюпку. Он быстро рванул прочь от галеры, понимая, что погиб. Обернулся: шлюпка с тремя арабами угрожающе двигалась за ним. Двое арабов гребли, один стоял на носу. Умари лихорадочно плыл вперёд, расстояние между ним и врагами неумолимо сокращалось. Он задыхался, сознавая тщетность своих усилий, представляя, что сделают с ним, когда догонят. Ударят веслом по голове, вытянут из воды, свяжут, вернут на галеру, а там – изобьют до полусмерти или протащат под килем… А самое ужасное, что если после всего этого он останется жив, – снова посадят на цепь… «Переверну их шлюпку! Не дамся, не дамся им живым…» Он вспомнил, что когда-то в его жизни это уже было… Погоня, мысли «не дамся живым»… Чем всё это закончилось, сейчас не время было вспоминать.

Он снова обернулся. Шлюпка была в нескольких метрах от него. Он видел белые зубы стоящего на корме надсмотрщика и верёвку в его руках… Но араб вдруг прекратил скалиться и что-то закричал товарищам, пальцем указывая куда-то влево. Те обернулись, на шлюпке поднялся шум, и – о чудо! – она вдруг развернулась и быстро двинулась назад, в сторону корабля.

Умари вгляделся в толщу воды и похолодел…

К нему приближалась огромная, серовато—белая рыбина. Акула!!!…

Кажется, теперь он предпочёл бы килевание. Но его хозяева, предоставив беглеца морской хищнице и не желая рисковать своими жизнями, были уже далеко…

Никогда ещё ему не было так страшно… А может, не тронет? Может, она сыта?.. Надо отплыть подальше от неё, вдруг не заметит живой корм, несчастного, голодного, исхудавшего галерного гребца?..

Но страх ли сковал его мышцы, или, уходя от погони, он растратил последние силы, – Умари чувствовал, что не может даже пошевелиться… Он закрыл глаза и быстро стал прощаться со всем, что было дорого ему в жизни…

С закрытыми глазами он ощутил прикосновение к боку чего-то мягкого. Вот она… Сердце от ужаса обливалось кровью: сейчас три ряда кинжалообразных зубов прорвут ему бок… Но прошла минута – ничего… Только рядом раздалось что-то, похожее на свист. Он открыл глаза и – закрыл их снова. Опять открыл и, сведя под водой обе руки вместе, ущипнул одной из них запястье другой.

К его правому боку, выглядывая из воды на поверхность, неведомо откуда появившийся, прижимался тёмно-серый, улыбающийся дельфин. Впереди, слева – со всех сторон – беглец видел серые, мокрые спины и треугольные плавники. Дельфины окружали Умари плотным кольцом. Вглядевшись вдаль, он рассмотрел ускользавшую от их стаи, несолоно нахлебавшую акулу…

Умари повернул голову и поискал глазами свою галеру. Та уходила, хлопала крыльями уже возле самого горизонта. Вероятно, хозяева, торопясь в порт на разгрузку, решили больше не тратить драгоценного времени на невольника, пожелавшего стать акульим кормом.

Ещё не веря, что спасён, он положил ладонь на мокрую и удивительно нежную кожу дельфина. Тот скользнул под его рукой, уплыл вперёд, обошёл Умари сзади и позволил взять себя за плавник.

Впервые за последние полтора месяца консорт почувствовал, что он – в окружении друзей…

Умари даже не подозревал, какие это необыкновенные существа – дельфины… Почти в рост человека длиной, с понимающими глазами, улыбающимися ртами, серые, тёплые и дружелюбные. Он завороженным взглядом следил за плавающей вокруг него стаей. Его обнюхали, исследовали со всех сторон; двое дельфинов, вынырнув из воды, попытались что-то ему сказать, наверное: «Нельзя же быть таким ослом, парень, – а если бы не мы?..» Потом, убедившись, что Умари не тонет, не беспомощен, и жизни его больше ничто не угрожает, стая ушла под воду и скрылась из виду. Один дельфин выскочил на поверхность и описал на прощание красивую дугу. Умари с благодарностью глядел вслед своим спасителям. Опустевшая водная гладь стала тихой и печальной…

Однако, первая часть трудного побега была позади, осталось решить вторую задачу: достичь земли. Солнце спустилось низко, близился закат. Согласно плану, следовало плыть на северо-запад – курсом галеры – оставляя солнечный диск по левую руку… Умари глубоко вздохнул, собрался с силами и медленно тронулся в путь.

Вода была довольно-таки холодной, хотя на палубе галеры день казался невыносимо жарким. Плыть становилось всё труднее, – беглец уставал, – а берег не появлялся. Он решил передохнуть, немного полежал, раскинув руки. А что, если он ошибся и плыл не в ту сторону? А если галера на этот раз шла другим курсом, и до берега – не час – два, а дни пути? Что делать тогда?..

Почувствовав, что замёрз от неподвижности, он перевернулся и глянул вниз, в толщу морской воды. Увидел много серебристых рыбок, а под ними шевелилась тусклая бледно-зелёная муть: наверное, это были водоросли, глубоко-глубоко на дне… Ему стало не по себе. Море было так равнодушно, так величаво спокойно… Это огромное море могло поглотить его, как песчинку, принять в свою пучину и не заметить: бьется ли, замерло ли его сердце, древнему морю всё равно… Умари представил, как тело его медленно опускается на зелёное дно, лежит там, неподвижное, а море равнодушно колышет над ним свои водоросли и потихоньку заносит песком…

«Плыть, а не пялиться на дно!» – приказал он себе.

И вдруг справа, вдалеке, ему померещился белый парус. Что за вечерние галлюцинации?.. Но нет, это был не мираж: в сторону заходящего солнца действительно шёл парусный бриг. Беглец отчаянно принялся грести навстречу судну. Только бы его заметили! Он плыл и, захлёбываясь водой, взывал к Небу: только бы его заметили!