Текст книги "Королеву играет свита"

Девчонки протяжно вздыхали и с уважением смотрели на свою одноклассницу. По сравнению с ними, зелеными школьницами, она обладала громадным жизненным опытом (в том числе и сексуальным). Она была женщиной!

– А как у тебя это с ним… Ну, ты понимаешь? – смущаясь и краснея, спрашивали они.

– Обычно, – холодно отвечала Катя. – Ничего особенного. Хотя особенное-то как раз между ними было… Как часто по ночам ей вспоминались ласковые поцелуи Поля, чудились его объятия, как часто в темноте звучали его восхищенные слова! Сердце девушки сжималось оттого, что все это ушло в прошлое и больше никогда не повторится. Он уедет домой и женится на своей юридической невесте с обрезанным клитором, на живой машине для производства африканских одинаково-шоколадных детей. Интересно, а какие у них, Кати и Поля, были бы дети?

После выпускных экзаменов в школе отец самолично отнес ее документы в институт легкой промышленности. Катя вроде бы не возражала. Она была необыкновенно покорна и тиха, пока… Пока из Москвы не позвонила далекая мать.

– Ну что там у вас с этим африканцем? – спросила она у отца. – Скажи ей, чтобы она перестала дурить, а не то…

Что будет в случае, если дочь «дурить» не перестанет, она не уточнила.

Но Кате было достаточно и этих немногих слов. Ее показное смирение мгновенно улетучилось, и она вспыхнула как порох.

– А он очень черный, этот ее… этот жених? – продолжала расспросы мать. – Африканцы бывают не очень черные, почти светлые.

Внутри у Кати все бурлило и клокотало. Какое право она, эта чужая и враждебная женщина, имеет судить ее жизнь? Если бы она, Катя, внезапно сдохла, мать бы только вздохнула с облегчением. Как же, ведь дочь своей связью может запятнать ее звездные одежды. Ну хорошо же! Посмотрим, что она скажет потом!..

Катя тишком отправилась в институт легкой промышленности и забрала документы. И тут же отнесла их в институт театра и кино на актерское отделение.

Там учился ее отец, там его хорошо знают, там, может быть, у нее появится реальный шанс выдвинуться, думала она. Ей бы только прорваться в ряды студентов, а уж блистать она будет обязательно – в этом не было ни малейшего сомнения!

Честно говоря, артисткой ей становиться совершенно не хотелось. В глубине души она не любила стоять на сцене, ей не нравилось ощущать на себе жадные ощупывающие взгляды зрителей. Если вдруг ошибешься, У Кати потемнело в глазах. Она еле нашла в себе силы сдержаться.

– Пятьдесят, – предложила она, уже ни на что не надеясь.

– Взять, что ли, своей девчонке, – ехидно произнес Пыря, протягивая руку. – А то еще удерет от меня к негру. – А потом добавил по-хозяйски:

– Ладно, и двадцати пяти тебе хватит…

Через сутки Катя уже тряслась в общем вагоне московского поезда. Она надеялась, что ее жизнь теперь начнется набело, с чистого листа. Свое прошлое она ненавидела так же сильно, как себя саму или свою мать. Внутри нее все было мертво от этой испепеляющей ненависти.

Глава 3

Сомнений не было – только ВГИК, только кино! Никаких театров, никаких Щепок и Щук! В то, что Катя обязательно поступит, она не сомневалась. Недаром она дочь артистов, должна же в ней быть актерская жилка. Все способности заложены на генетическом уровне!

Отец с мачехой ничего не знали о ее планах – будет с них и записки, скупыми словами без сантиментов извещавшей об отъезде.

«Когда поступлю, тогда расскажу», – решила Катя. Зачем ей лишний раз выслушивать их упреки и нравоучения? Потом, уже в качестве триумфатора, она снисходительно примет родительские поздравления.

Толпа юношей и девушек, жаждавших стать артистами кино, нервно тряслась перед дверью, где заседала приемная комиссия.

– Такой седой, с усами – это Шахворонский, – шептали знающие люди из числа абитуриентов со стажем. – Он любит, чтобы абитуриент был с биографией, а не со школьной скамьи. А беленькая, крашеная блондинка – это Савостина. Она всех блондинок режет на вступительных.

Катя с облегчением подумала, что, слава Богу, она не блондинка, и тут же пожалела, что у нее нет «биографии».

– А это Заготник… Он, между прочим, вместе с самим Высоцким на Таганке играл. А тот старичок с лысиной, видишь? Это Машин-Карцев, это он сейчас курс набирает. Последнее слово за ним, как скажет, так и будет.

– А он каких любит?

– Некрасивых, – убедительно ответил очкастый знайка и подвел мощную доказательную базу под свои слова:

– Я уже пятый раз поступаю, я знаю.

Катя вздохнула: а вдруг она покажется Машину-Карцеву красивой? Тогда не видать ей студенческого билета как своих ушей! И ей впервые в жизни захотелось стать «характерной» дурнушкой, не претендующей на роли холодных красавиц.

Впрочем, до «холодной красавицы» ей было тоже далеко. Кто из нас в юности не кажется очаровательным?

Она смело шагнула вперед, когда выкрикнули ее фамилию.

– Екатерина Юрьевна Сорокина, из Киева, – задумчиво произнес мужчина лет сорока с зачатками бороды на обметанном красной сыпью подбородке. Лицо его показалось девушке смутно знакомым. Тоже, наверное, знаменитый артист. – Скажите, ваш отец – Юрий Сорокин с Довженко?

Катя насупила брови и вызывающе ответила:

– Нет, я сирота. Меня воспитывала бабушка.

– Ну хорошо, Екатерина Юрьевна, – пожал плечами бородатый. – Что вы нам приготовили?

– Лермонтов, «Мцыри».

Катя задрала подбородок, готовясь разразиться стихами. Она любила Лермонтова и отлично читала его. Отец ей всегда об этом твердил. Лермонтов казался ей похожим на нее саму: гордый, замкнутый внешне и ужасно обаятельный внутри, так и не понятый при жизни. Его тоже растила бабушка, его тоже рано оставила мать, отойдя в мир иной.

– «Я мало жил, я жил в плену, таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог. Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть…» – Катя умело усилила напор звука. Ее трепещущий голос разнесся по аудитории, отдаваясь эхом в дальних углах.

Она тоже мало жила, она жила, словно в плену, и тоже променяла бы свою ужасную семнадцатилетнюю жизнь на жизнь, полную тревог. Она тоже знала лишь одну пламенную страсть – к Полю, и одна лишь дума владела ею теперь – стать актрисой и затмить своим сиянием имя матери.

– Спасибо, – оборвал ее тот самый старичок с лысиной из приемной комиссии, который славился нелюбовью к красавицам.

Направляясь к двери, Катя услышала приглушенный шепоток:

– Есть темперамент…

– Слишком надрывно…

В коридоре ее обступила возбужденная толпа.

– Ну что?

Девушка с видимым равнодушием пожала плечами и отправилась в курилку под лестницей. Там смолили сигареты два долговязых парня.

– На актерский поступаешь? – спросил у нее тот, что был с соломенными патлами, торчащими во все стороны.

– Конечно на актерский, – не дождавшись ответа, усмехнулся второй, южного типа, пухленький и смуглый, с сизыми от бритья щеками. – Все хорошенькие девушки стремятся на актерский, будто там медом намазано. А вот в сценаристы одни мужики идут… – демонстративно вздохнул он, кося на Катю страстным взглядом.

– У нас на режиссуре тоже не фонтан, – поддержал его приятель. – Если какая и прорвется, то она или чуть красивше атомной войны, или синий чулок, или вообще без чувства юмора. А у вас есть чувство юмора, девушка?

– Навалом, – усмехнулась Катя.

Знакомство состоялось. Тот, который был с соломенными патлами, назвался Игорем, а южанин солидно представился Ашотом.

– Можно просто Шотик, – разрешил он и тут же заверил Катю:

– Ты обязательно поступишь. У тебя лицо выразительное. Таких всегда берут.

Вечером дружная компания пировала в тесной комнатке общежития за столом, уставленным полупустыми бутылками. Кате казалось, что она уже лет сто знает своих новых друзей. Ей внезапно представилось, что она давным-давно поступила. Ей очень нравились новые знакомые. Они были такие интересные, такие остроумные, такие раскованные. Она даже забыла об экзаменах и теперь лишь жадно впитывала новые впечатления.

– Ты остаешься со мной или с Игорем? – деловито спросил Шотик, когда компания уже сильно расслабилась. – Оставайся со мной. Режиссеры меняют подруг каждый день, а проку от них мало. Пока запустится со своими картинами, уже состарится. А у меня недавно одну заявку на сценарий киностудии имени Горького приняли, я даже аванс получил.

Но Катя только рассмеялась и сняла его полную пухлую руку со своей талии.

А потом они поехали кататься на такси.

Полночи веселая компания на трех машинах колесила по улицам, а затем отправилась на Воробьевы горы встречать рассвет. Стоя на балюстраде, Шотик достал из карманов пачку красных десяток и стал спичками поджигать купюры одну за другой и бросать их вниз с обрыва. Он хотел произвести впечатление на Катю, она ему нравилась. Пылающие бумажки плавно опускались вниз в темноте, разгораясь от слабого теплого ветра, и это было очень красиво. Все захохотали, засмеялись, стали тоже доставать мятые рублевки, поджигать и бросать вниз, кто-то даже достал комсомольский билет, но он был толстый и плохо горел.

Потом на смотровой площадке пели матерные частушки и танцевали без музыки под пьяное «тарам-пам-пам», затем расселись по машинам и тронулись в обратный путь.

Катя оказалась в одном такси с Игорем. Юноша положил ей голову на плечо и пьяно икал, жалобно приговаривая:

– Высоцкий сидел в тюрьме, Шукшин сидел, я тоже сидел… Значит, я тоже как Шукшин и Высоцкий?

– Ты сидел? – удивилась Катя и сделал попытку опасливо отодвинуться.

– Сидел… Влезли в ларек, взяли пива, а тут милицейский патруль… – С пьяной рассудительностью Игорь продолжал:

– Шукшин пил, Высоцкий пьет – и я пью… Значит, я тоже как Шукшин и Высоцкий! – И, доказав себе неминуемое, как дважды два, собственное грядущее величие, он громко захрапел.

– А у меня мать знаешь кто? – Катя ткнула его локтем в бок, и ее спутник обиженно икнул, просыпаясь. Ей тоже хотелось быть своей в компании великих и подающих надежды. – Мать у меня – Тарабрина. – А… – Игорь пьяно обнял ее. От него пахло кислым запахом рвоты.

Рассвело. Машина остановилась возле здания института. Жиденькая кучка абитуриентов, взволнованно жужжа, прильнула к только что вывешенным спискам.

– Я на минуточку! – глухо хлопнула дверца такси. Катя нашла свою фамилию в списках и удовлетворенно усмехнулась. Иначе и не могло быть! Она не сомневалась в этом!

Внезапно ей в голову пришла блестящая идея. Проснувшийся город гудел поливальными машинами, шаркал метлами прилежных дворников. Сонные москвичи спешили на работу, не замечая радостного июльского утра и жемчужной облачной дымки над головой, которую наискось пронзали косые лучи опалового солнца.

– Сначала едем на вокзал, а потом еще в одно место, ладно? – предложила Катя Игорю. Тот обиженно захныкал:

– Спать хочется.

– Это ненадолго, – пообещала девушка.

На вокзале она купила огромную, жутко дорогую коробку конфет и букет цветов.

Вскоре таксист свернул во двор тихой улочки возле Ленинского проспекта.

Игорь остался сидеть в машине, а Катя поднялась по лестнице на четвертый этаж.

Адрес она затвердила наизусть еще дома, в Киеве.

На ее звонок долго никто не открывал, хотя за дверью слышались подозрительные шумы и шорохи – гудел кухонный кран, приглушенно шептало радио.

Катя еще раз требовательно позвонила, а потом развернулась и стала спускаться по лестнице. Коробка конфет в ее руках показалась такой глупой и ненужной…

Она со злости разломила ее о колено и швырнула на аккуратный половичок у двери.

Во дворе она обернулась на слепые окна безмолвного дома. На миг ей показалось, что на четвертом этаже пугливо шевельнулась занавеска, скрывая белое женское лицо.

– Ну, теперь в общагу, – сонно пробормотал Игорь, удобно укладывая голову ей на колени.

– Поехали! – согласилась Катя, отвернувшись к окну. Неприветливый дом высился точно грозная крепость.

Белое лицо в окне четвертого этажа уже исчезло. Контуры дома постепенно задрожали, расплываясь в тумане нечаянно выступивших слез.

Второй тур оказался катастрофически неудачным. Накануне всю ночь напролет дружная компания гуляла от души, усугубляя собственное веселье высоким градусом спиртного. Катя не отставала от новых знакомых. Она отчаянно глушила сосущую тоску от несостоявшегося свидания новыми впечатлениями и дешевым портвейном.

Сначала приятели голыми танцевали на крыше многоэтажки в Кунцеве, потом отправились на такси на Николину Гору купаться. Там с разбегу они плюхались в воду, будоража криками окрестные тихие дачки, пили вино из горлышка, чтобы согреться.

Катя пользовалась популярностью у своих новых знакомых, будущих гениальных режиссеров и талантливых сценаристов, а также операторов, актеров, киноведов. Уже все знали, что она дочь знаменитой Тарабриной, однако ее это нисколько не угнетало. Ей хотелось, чтобы ее мать хотя бы через третьи руки, через каких-то мифических общих знакомых, узнала, что она здесь и что она уже прошла первый тур конкурса… И чтобы она… Чтобы ей… Дальше желания Кати терялись в туманной мгле. Главное, чтобы она узнала!

Итак, на второй тур она заявилась совершенно невыспавшаяся. На ней было мятое платье и грязное белье, от нее ощутимо пахло потом и перегаром. Разве могла такая кандидатка в артистки понравиться приемной комиссии?

Добрячок с усами вежливо попросил ее спеть что-нибудь, а она невежливо буркнула в ответ, что пришла учиться не на певицу, а на актрису кино.

Добрячок сделал отметку в своих записях и мило поблагодарил ее. Это оказалось дурным знаком.

На следующий день в списках допущенных к третьему туру Катя не нашла своей фамилии. Она пять раз подряд пробежала вывешенные списки глазами, надеясь, что секретарша по рассеянности впечатала ее фамилию не по алфавиту.

Напрасно, Сорокиной в списках не было.

– Игорек, миленький, что мне делать? – расплакалась девушка на груди патлатого приятеля. Тот лишь пожал плечами и осведомился:

– А трешка у тебя есть? Так башка трещит, надо опохмелиться. Ну если нет трешки, то хотя бы рупь сорок на портвешок.

Шотик где-то пропадал с очередной девочкой и потому ничего дельного посоветовать не мог.

А вечером веселая компания забурилась к одному знакомому художнику в его мастерскую в Кадашевском переулке.

– Высоцкий будет, – шепнул кто-то по секрету. Катя обрадованно взвизгнула. Высоцкий в конце семидесятых имел сумасшедшую славу, которая, несмотря на противодействие официальных лиц, неудержимо распространялась по стране, как атомный гриб после взрыва. Увидеть самого Высоцкого – об этом можно было только мечтать! По Москве ходило великое множество самых невероятных слухов о нем. Все знали, что он крепко пьет, гоняет по столице на своем роскошном «мерседесе» с меховыми сиденьями, подаренном ему Мариной Влади, и имеет всех хорошеньких женщин, которые попадаются ему на пути (конечно, при условии отсутствия жены).

Мастерская художника размещалась в огромном подвале бывшего купеческого дома. Комната была захламлена старыми засохшими кистями, использованными тюбиками от красок, пустыми подрамниками и свернутыми в трубочку холстами. В углу возвышалась свалка пустых бутылок, рядом стояла тахта, покрытая грязноватым покрывалом в клеточку. Сам владелец этого великолепия, испитой, не первой молодости дядечка с несколько сумасшедшим выражением лица и большими навыкате глазами, испещренными склеротическими прожилками, оказался очень мил.

Он окинул Катю профессиональным взглядом и тут же предложил ей водки. Явно положил на нее глаз.

В ожидании Высоцкого все прибывавшая толпа оживленно разогревалась спиртным, хотя и так было жарко. Сложив руки за спиной, как в музее. Катя с любопытством рассматривала картины. Среди ее знакомых не было ни одного художника, и ей было жутко интересно. Она развернула картину, прислоненную лицом к стене, и увидела на ней зеленовато-желтое, как будто покрытое застарелыми синяками, женское тело с томно разбросанными ногами. Женщину обвивала чешуйчатая змея с хищно высунутым язычком.

– Нравится? – Автор подкрался сзади и неожиданно обнял ее за талию.

– Не знаю, – честно ответила Катя. Ей не хотелось обижать доброго дядечку, который с готовностью предоставил голодной студенческой братии приют и даже собирался угостить ее таким изысканным блюдом, как Владимир Высоцкий.

После ее слов хозяин, просивший называть себя просто Джеком, стал путано объяснять ей задачи современного искусства. Он утверждал, что обнаженное женское тело – это вовсе не обнаженное женское тело, каким оно может показаться на первый взгляд, а сосуд любви и божественного вдохновения, питающий разум гения своим священным молоком.

– Можно нарисовать доярку как Венеру, а можно Венеру как доярку, – туманно пояснил он и кивнул в угол. Висевшая там картина изображала, судя по названию, колхозный полдень. На ней женщина, очевидно та самая доярка с рублеными формами, тискалась с передовым трактористом на фоне комбайна «Нива».

В их глазах горел праведный социалистический энтузиазм.

– Кажется, он слегка не в себе, – шепнула Катя своей знакомой сценаристке Людочке.

Людочка была пухленькая простодушная девица с банальной внешностью и добрым характером. Ее фамилия и номер комнаты ходили по рукам всей общаги в качестве сексуальной «скорой помощи». Людочка никогда никому не отказывала и была готова удовлетворить любые запросы страждущего в любое время дня и ночи, причем совершенно бескорыстно. За это ее все очень любили и приглашали в интересные компании.

– Нет, он хороший, – заступилась за хозяина Людочка. – Он добрый и очень несчастный. И он очень хорошо платит «за натуру».

Денежный вопрос интересовал Катю очень сильно (уже несколько дней она существовала лишь за счет приятелей). Она собиралась выяснить подробности, но не успела. Внезапно в мастерской раздался восторженный женский визг: во двор дома въехал «мерседес» Высоцкого. Толпа хлынула в прихожую, откуда уже доносился веселый бас со знакомой, с ума сводящей хрипотцой.

Вскоре в комнату вошел невысокий невзрачный мужчина в модной вельветовой куртке и желтых кожаных ботинках, с помятым, припухлым лицом. Ему предложили выпить. Сначала он отказался, объяснив, что сейчас в завязке, но потом все же выпил и быстро захмелел.

Катя во все глаза смотрела на всеобщего кумира. Песни его ей нравились давно, но он сам… Такой непримечательный, совсем не красивый! Странно, что в этом жалком испитом мужчине могла найти такая шикарная женщина, как Марина Влади?

У Высоцкого в руках появилась гитара, и он сначала нехотя, как бы из чувства долга, а потом все более входя в раж, запел.

Вдруг на высокой ноте струны жалобно дрогнули и замолкли. Певец, подкашливая, попросил водки.

– Что-то горло тянет. – Он залпом опорожнил стакан и оглядел присутствующих. Его осоловелые глаза внезапно наткнулись на упорный испытующий взгляд Кати и остановились на ней. И больше не отпускали ее от себя.

Рвались струны, в гулкой комнате гремели аккорды, надрывно хрипел страстный бас, а настойчивые притягательные глаза все держали Катю в сладком плену. Мастерская точно отодвинулась куда-то далеко, люди исчезли, и они остались вдвоем, один на один. Он пел только для нее, для нее одной, никого не замечая вокруг!

– «Когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов, из пены уходящего потока на берег тихо выбралась любовь…»

И Катя почувствовала, что если кого-то и можно любить в этом мире, то только этого человека, такого жалкого и вместе с тем сильного, такого некрасивого и вместе с тем притягательного. Она вспомнила Поля, свои отношения с Игорем, и ее чуть не вырвало от внезапных воспоминаний. Она почти плакала. За этим человеком она бы пошла куда угодно, хоть на край света. Только бы он поманил ее, только бы подал знак…

Но знака она так и не дождалась. Он не успел дать знак. Раздался требовательный звонок в дверь, гитара замолчала, истерически взвизгнув, рычащий голос смолк, а напряженный взгляд наконец отпустил Катю на волю.

Высоцкий длинно и виртуозно выматерился. Слушатели заметались по комнате, загалдели – все боялись, что это облава КГБ и сборище накроют, как имеющее все признаки диссидентского собрания.

Однако это были не комитетчики.

– Марина Влади! – шепнула всезнающая Людочка. – Откуда только она узнала, что он тут?

В прихожей послышался горловой требовательный голос. Высоцкий покорно встал и, повинуясь повелительным звукам, засобирался. Катя жадно ловила глазами его взгляд, надеясь, что напоследок он подарит ей надежду на будущую встречу – напрасно!

Во дворе еле слышно зарокотал мотор «мерседеса», мигнули красным светом стоп-сигналы и скрылись за поворотом.

Катя чуть не плакала. Каким мелким и ужасным показалось ей ее нынешнее бытие по сравнению с только что пережитым изумительным состоянием восторга!

Она очнулась оттого, что седовласый Джек вкрадчиво бормотал ей на ухо:

– Три рубля за сеанс… Во имя прекрасного искусства… Тон вашей кожи, несомненно, ренуаровский… Ваше имя будет обессмертено.

– Нет! – пронзительно выкрикнула Катя, пятясь, как будто ее собирались изнасиловать. – Нет! Нет! Нет!

Тело немело, по рукам и ногам бегали противные мурашки, спина отваливалась, в глазах все плыло. Она уже не чувствовала ни стыда, ни унижения, одна только огромная всепоглощающая усталость затопила ее. Каждый час Джек позволял ей немного отдохнуть и размяться. В мастерской было ужасно холодно. Он сажал ее на колени, обтянутые только скользкой шелковой тканью, и мягко, по-отечески упрекал:

– Вот ты не хочешь попробовать, а зря… Тебе было бы легче…

* * *

Он гладил ее бедра, мотивируя свои прикосновения тем, что визуальное чувство тона кожи ему нужно подкрепить тактильными ощущениями.

– На первый взгляд кажется, что твоя кожа сухая и горячая, а на самом деле она прохладная и немного влажная, совсем чуть-чуть… Я должен передать это ощущение на полотне. Понимаешь, искусство, оно…

На полотне Катина кожа расплывалась знакомыми сине-зелеными переливами, как застарелая гематома. Женщина на полотне производила впечатление разложившегося трупа, добрую неделю пролежавшего в воде.

– Я должен передать зрителю бархатистую мягкость соска… – Пальцы Джека осторожно касались груди, постепенно смелея. – Жестковатую пушистость прелестного холмика внизу живота… – Рука спускалась вниз с кошачьей опутывающей вкрадчивостью. – Влажную теплоту твоего девственного лона…

Катя пулей отлетала в противоположный угол комнаты и звенящим голосом требовала прекратить сеанс. Но Джек снова ловил ее и усаживал к себе на колени.

– Я только скромный исследователь плоти! – объяснял он и вскоре вновь принимался за свой излюбленный ритуал тактильного изучения. – Мне ничего не нужно. Я хочу только, чтобы тебе было хорошо.

Однажды он все же уговорил Катю принять какой-то белый порошок, объяснив ей, что это особое вещество, которое взбодрит ее, как кофе. Оно придумано специально, чтобы космонавты не засыпали на орбите. Девушка послушно втянула порошок в себя. Слизистую носа обожгло, на глазах выступили слезы.

– Ничего, моя маленькая, – проговорил Джек. Он принялся осторожно разминать ее затекшие плечи, ласкать ягодицы и вновь с наглой уверенностью вседозволенности пробираться в заповедные пределы ее тела. – Сейчас пройдет…

Недаром космонавты на орбите…

И правда, голова неожиданно стала светлой и ясной, усталость куда-то делась, розоватый флер опутал Катю, захотелось смеяться, кусаться и царапаться.

Странная беззаботность оплела ее нежным коконом. А Джек ласкал ее все смелее и смелее.

– Моя маленькая рыбка, – шептал он, царапая нежную кожу живота седой щетиной подбородка. – Художник должен быть влюблен в свою модель, иначе искусство не состоится. Пигмалион боготворил Галатею, Рембрандт обожал свою Саскию, Врубель —Надежду Забела, а я обожествляю тебя, моя драгоценная. Только обыватели видят в плотской любви одну пошлость, а в великом искусстве – грязь…

Завороженная великими именами Пигмалиона, Рембрандта и Врубеля, Катя только покорно выгибалась от его жадных прикосновений. Белый порошок туманил голову, а тело стало податливым и послушным…

После сеансов в общежитие она возвращалась совсем чумная и гордо рассказывала своим приятелям байки о том, что на самом деле тело – это орудие искусства и только ради искусства стоит жить на земле.

В последнее время в общежитие ее пускали со скандалом. Вахтерши требовали, чтобы она освободила комнату и забрала вещи, грозили милицией.

Вскоре Катя совсем переехала в мастерскую к Джеку. Тот больше не платил ей за сеансы мятыми рублевками. Он только кормил ее, пичкал белым порошком и позволял спать на просторной тахте, чьи вылезшие пружины больно впивались в спину по ночам. Оказалось, что он обитает не в мастерской, а у своей жены, а в мастерской он только работает и живет творческой жизнью.

Теперь Катя даже находила своеобразное мазохистское удовольствие и в своем позировании, и в убогих объятиях Джека.

Вскоре картина, над которой они работали, была закончена. На огромном полотне извивалось, противоестественно скручиваясь, какое-то зеленоватое чудовище, сохранившее со своим человеческим прототипом лишь отдаленное сходство.

А потом Катя однажды вернулась в мастерскую из магазина и еще в дверях услышала знакомое:

– Высокое искусство облагораживает земную пошлость. Как географ, я только исследую все впадины и складочки твоего тела, все его закуточки и щелочки. Расслабься… Рембрандт и Саския… Пигмалион и Галатея… Врубель и Забела…

На коленях Джека восседала огромная девица с пухлым белым задом и вислым животом.

Увидев это зрелище, Катя неожиданно всхлипнула, зажимая рот ладонью, а потом истерически расхохоталась, содрогаясь всем телом.

Джек торопливо запахнул халат и воровато столкнул с коленей новую музу.

– Нельзя ли потише? – недовольно пробормотал он. – Я работаю!

Тогда Катя молча собрала свои вещи, выгребла из карманов Джека все бумажные купюры и вызывающе хлопнула дверью.

Она стояла во дворе, задрав голову. В воздухе тихо кружились желтоватые, обожженные морозом листья, а небо было затянуто прозрачной паутиной облаков. Вдохнув полной грудью осеннюю горечь, девушка решительно зашагала вперед. Куда – она не знала. Вперед! Как можно дальше от всего грязного и мерзкого, что тянет к ней свои цепкие пальцы и не отпускает ее!

Глава 4

Возвращаться домой, в Киев, не было ни малейшего желания. Что она скажет отцу, как посмотрит ему в глаза? Оставаться в Москве было невозможно. У Кати не было прописки и, следовательно, работы. При этом ее пугал возможный срок за тунеядство. Дожидаться официального разбирательства не хотелось.

После Джека она вновь оказалась в общаге на правах родственницы из провинции. Приютила ее добросердечная Людочка.

– Ну что ты мучаешься? – мягко удивилась она, когда Катя поведала ей свои беды. – Хочешь на «Мосфильм» устроиться? Делать ничего не надо, следи только за костюмами. Ну, кое-где подшить, отутюжить. Паспорт, скажем, ты пока потеряла, а там видно будет…

В костюмерной Катя проработала всего неделю. Гнилое, местами расползшееся тряпье жутко пахло – застарелым потом, пылью, нафталином и мышиной отравой. Этот запах вызывал ужасную аллергию. Стоило девушке войти в комнату, где хранилась одежда для съемок, как она сразу же покрывалась красными пятнами, чихала и шмыгала носом.

Зато на «Мосфильме» она познакомилась с настоящим режиссером. Он был очень известен в узких кругах, но фамилии его Катя до этого не слышала. Ему было уже под сорок, он был южного, скорее семитского, чем кавказского типа, с нездоровой кожей, набрякшими под глазами мешками и толстыми, вечно мокрыми губами. Фамилия его была Карабанов, но почему-то все его звали между собой Гогой.

Катя поведала ему горестную историю своей неприкаянной жизни в Москве.

Гога невнимательно выслушал ее, а потом неожиданно предложил, блестя черными навыкате глазами:

– Мы на днях уезжаем в киноэкспедицию. Осень, Ташкент, арбузы, все такое… Теплынь! На роль тебя взять не могу – все пробы уже утверждены там! – Он выразительно поднял палец к небу. – Только если в массовке. Назначим пока помощником режиссера, чтобы оформить билеты.

– Что я должна делать? – с воодушевлением спросила Катя.

Гога окинул беглым взглядом ее девически стройную фигурку.

– Да ничего особенного, – быстро сказал он. – Сварить кофе, позвонить кое-куда, связаться кое с кем. Короче, организационная работа. Ну, только быстро решайся. Послезавтра улетаем.

– Конечно, я согласна! – Катя обрадованно запрыгала, как маленькая девочка.

Наконец-то сбылась ее мечта! Теперь она с полным правом вошла в замкнутый, кастовый мир кино. И вошла не какой-нибудь там задрипанной костюмершей, на которую орут все кому не лень, а правой рукой режиссера. Гога даст ей роль, пусть для начала крошечную. А потом, когда фильм выйдет на экран, все увидят ее и удивятся, как же она хороша и выразительна в этой роли. Отец, наверное, расплачется, Танька заскрипит зубами от удивления, а мать… Мать, заметив ее фамилию в титрах, поразится и тогда…

Что будет тогда, она придумать не успела, мысли ее быстро перекочевали в практическую плоскость. Хорошо, что съемки будут на юге, а не в слякотной осенней Москве. Теплой одежды у нее нет, вся осталась дома.

«Может быть, позвонить отцу? – подумала она. – Сказать, что я буду сниматься в кино?»

Но тут же оборвала себя: еще слишком рано. Долгожданный миг триумфа еще не наступил.

Ташкент, город хлебный и гостеприимный, принял киношников с распростертыми объятиями. Из ЦК партии Узбекистана поступило указание всячески содействовать процессу создания фильма и незамедлительно удовлетворять все киношные нужды. Съемочную группу поселили в одной из лучших гостиниц города, в крыле для иностранцев. Кате достался отдельный номер по соседству с Карабановым, тогда как остальные жили по трое в комнате.

Каждый вечер узбекские руководящие работники с узкими глазами приглашали режиссера «со товарищи» на небольшой семейный банкет с барашком, пловом и россыпями роскошных фруктов. Веселье бурлило от заката до рассвета, а к обеду киношники с заплывшими от неумеренного потребления алкоголя лицами, мечтая лишь о холодном пиве, нехотя выползали на работу. Снимали в день метров по сорок пленки, тогда как по утвержденному плану должны были использовать не менее восьмидесяти. Кроме того, из отснятого больше половины уходило в брак.

– Ничего, – флегматично утешался Гога, отхлебывая пиво, – недостающее восполним в Москве горными пейзажами из архива и павильонными съемками.

Катя принимала участие и в съемках, и в банкетах, и в выездах на натуру. Благодаря молодости и смазливому личику она всегда была в центре внимания и пользовалась бешеной популярностью у мужской половины группы. Чтобы избавиться от надоедливых приставаний самцов, обезумевших точно во время брачного гона, она искала защиты у Гоги.