Текст книги "Королеву играет свита"

– Бей ее, суку! – слышен хриплый лай Руслана. Десятки кулаков набрасываются на нее, безжалостно валтузят под ребра, царапают острыми ногтями.

«Только не лицо!» – думает Катя и прикрывает лицо руками. Только бы не испортить внешность перед свиданием, только бы не это!

Но нападавшие, кажется, знают, о чем думает жертва. Ладони отдирают от лица, от умелого удара щекотная влажная струйка быстро-быстро сползает по щеке.

Во рту чувствуется сладко-соленый привкус крови. Что-то хрустит во рту под кулаком, наверное зубы…

– Вали ее, раздевай! – хрипит Руслан, и Катя с ужасом догадывается, что с ней собираются сделать.

Она брыкается, бьется, сучит ногами, но сильные руки разводят ее ноги в стороны, сдирают рейтузы, рвут платье, – Ого! – слышится чей-то стон. Наверное, она кому-то попала сапогом в чувствительное место. – Дерется, сука!

– Вот тебе, вот! – Жадные, безжалостные пальцы раздирают одежду. Грудь вырывается на волю из разорванного платья.

Силы для сопротивления на исходе, и какое-то странное безразличие, предвестие смерти, внезапно наваливается на нее.

– Где бутылка? – хрипит Руслан. – Щас мы ей покажем. Будет знать, как…

Что-то холодное вползает внутрь, разрывая живот. Черная пелена наваливается со всех сторон…

Слава Богу, сознание оставляет ее.

Покинув бесчувственную жертву, быстрые тени выскальзывают из сарая и, воровато оглядываясь, смешиваются с толпой заключенных, спешащих на ужин…

– Где Сорокина? Сорокина где?

Дежурные мечутся по отряду. Забегают в другие бараки, в столовку, в баню, в библиотеку, в корпус администрации. Конвойный на вышке пожимает плечами – никого не видел. Если побега нет, то где она?

– Где она? – Бекасова в папахе четко печатает шаг перед строем.

Никто не знает. А кто и знает, тот ничего не скажет.

Ее находят уже после отбоя, всю в крови. Везут в санчасть.

Заключенные взбудоражены, слухи передаются из отряда в отряд. Все знают, чьих рук это дело, но никто не скажет начальству. Куруху ждет такая же участь, как и растерзанную жертву.

Руслан ходит гоголем, свысока посматривая на свой гарем. Если кто будет высказывать пренебрежение, говорит ее взгляд, то сами видите, что будет.

На следующий день, как договорено, приезжает Саша. Он тщетно выглядывает в толпе знакомое лицо, уже успевшее стать родным и близким. Аля ему сочувственно шепчет, что Катя в больнице. В глазах у нее набухли испуганные слезы.

Руслан вертится поблизости от ошеломленного Саши и вызывающе сплевывает сквозь зубы:

– Будет еще наших баб портить!

Саша в колонии больше не появляется, его переводят куда-то в Удмуртию.

Значит, начальству все же стало известно кое-что о происшедшем, кто-то донес.

Все думают на Катю.

А Катя все еще в больнице. Перед самой ее выпиской Руслана и еще нескольких дружественных ей «коблов», особо агрессивных и особо опасных, вызывают к начальству. В отряд Руслан больше не возвращается.

Говорят, что ее тоже переводят в другую колонию.

– К мужикам бы ее! На мужской общак кинуть! – слышны возмущенные возгласы. Но громко протестовать все боятся. «Коблы» – страшная, безжалостная сила.

Руслан рыдает при отправке. Ей так нравится эта колония, здесь она оставляет свою любимую, ту самую краснеющую девочку, которая сочиняла стихи.

Здесь она в авторитете, здесь ее все боятся – значит, уважают.

– Сорокина – куруха! – зло выкрикивает Руслан своим подружкам, забираясь в машину. – Отомстите за меня!

«Автозак» трогается в путь. Слышны рыдания в толпе провожающих. Это в голос плачет та самая девочка, которая на Новый год так звонко и красиво читала свои жалостные стихи. Катя очнулась в санчасти и поразилась – как хорошо! Чисто, светло, тихо. И легкий запах лекарств. И покой, белый больничный покой.

Слабо, точно сцена из забытого фильма, вспоминается режущий свет бестеневых ламп, запах нашатыря, колющая боль, когда ее обкалывали новокаином и накладывали швы на промежность…

Ничего страшного, главное, что она еще жива!

– Сорокина! – В палату входит начальница Бекасова. Фуражка ее серебрится каплями – значит, на улице дождь, ласковый майский дождь. Он вымоет дочиста листву и траву, и мир станет еще краше.

– Здравствуйте, гражданка начальница! – Катя слабо улыбается, приподнимаясь на подушке. Ее лицо ужасно. Вместо него – сплошная багровая масса с синюшным отливом, заплывшие глаза, провал вместо передних зубов, черные запекшиеся губы.

Философ Бекасова мрачно качает головой, присаживаясь на край постели.

– Кто тебя так уделал, знаешь? Катя еле заметно качает головой.

– Нет, – отвечает она чуть слышно, – там было темно.

– Это Русланова. С ней еще были Бикмурзина, Храпко, Крутикова – нам все известно, – настаивает начальница, – да?

Ей нужно только подтверждение. Ничего больше.

– Не знаю, – отвечает Катя. – Было очень, очень темно.

Нет худа без добра. После больнички Кате запретили поднимать тяжести и перевели в ларек, заведовать продуктами. Работа легкая, приятная, выгодная. Ты – кому-нибудь из девочек апельсинчик, а они тебе – стакан молока, ты печенья припасешь – а библиотекарша тебе за это «Консуэло» почитать даст.

Алевтина часто заходит в ларек, завидует ее легкой работе. После случая с Катей она потеряла свое выгодное место заведующей баней и ее перевели на фабрику.

В ларьке не очень много работы. Товаров мало. И на воле, в магазинах не больно-то разживешься продуктами, откуда ж им здесь взяться? Ассортимент обычен: маринованные помидоры в трехлитровых банках, рыбные консервы. Иногда к празднику могут подбросить несколько килограммов зеленоватых апельсинов. И хотя зэчки не очень богаты (на счет набегает каждый день копеек тридцать, за вычетом еды, алиментов и отчислений в карман государства), за дорогими апельсинами выстраивается очередь. Витаминов-то всем хочется, даже если они дорогие, по два с полтиной.

Из непродовольственных товаров в ларьке имеются только сатиновые халаты в безобразных разлапистых розах да голубые панталоны с начесом пятьдесят шестого размера. Даже расческу или зубную щетку купить проблема, не говоря уже о душистом мыле «Огни Москвы» или о косметике.

А на улице хорошо – теплынь! Солнышко ласково заглядывает в окна, птички щебечут, как оголтелые. Толстый кот Мурзик вальяжно разлегся на солнцепеке, греется.

– Киса, киса, – гладит его Катя, присев на корточки.

Кот щурит на нее один глаз и улыбается в усы. Он все знает, все понимает.

– Сорокина, почему здесь животное?

Это не умная начальница-философ, а ее тупая заместительница Петра, сделавшая карьеру «давиловкой», неумеренными притеснениями заключенных. Петру все боятся.

Перечить ей опасно.

Катя вытягивается в струнку и говорит просительным тоном:

– Пусть он здесь побудет, а, Вера Григорьевна? Ну он же вреда не принесет.

– Неизвестно, чем вы здесь с ним занимаетесь, – бурчит Петра и, схватив животное наперевес, уносит. Кот протестующе орет, но куда там!

– Вот больная! – вздыхает Катя, обращаясь к вольняшке, вольнонаемной продавщице ларька. – И чем мы здесь с ним можем заниматься?

Вольняшка хорошо осведомлена как о нравах зоны, так и о заскоках здешнего начальства.

– Это старая история, – смеясь, объясняет она. – Петра как-то написала доклад в Москву об опасности содержания животных вместе с заключенными. Будто бы такое содержание ведет к зоофилии.

– Что-о? – изумляется Катя. – Она что, того? Мы же не мужики!

– Она утверждала, будто бы зэчки могут капать валерьянкой себе на тело, а коты их вылизывают и этим доставляют удовольствие.

Глаза у Кати от изумления вот-вот выскочат из орбит. Она выразительно крутит пальцем у виска, а потом обескураженно покачивает головой. Сколько ей еще маразма предстоит вытерпеть, сколько издевательств?

– Долго тебе еще сидеть? – сочувственно спрашивает вольняшка.

– Два с полтиной, – отвечает Катя. – Недолго, – констатирует та. – Скоро амнистия будет. Или сделают тебе условно-досрочное.

– Если бы… – Катя протяжно вздыхает. – Я бы домой поехала, в теплый Киев, начала бы новую жизнь. Влюбилась бы, замуж вышла… Ребеночка родила бы…

– А тебе разве можно, после этого-то? – Вольняшке известна приключившаяся с девушкой история.

– Не знаю, я об этом как-то не думала, – удивляется Катя. – Там видно будет…

Приходит покупательница, и Катя выносит из подсобки трехлитровую банку маринованных помидоров. Помидоры – традиционное лакомство зэчек. После однообразной пресной пищи в столовой они кажутся такими вкусными! Некоторые их так наедаются здесь, что потом, на воле, в рот их не могут взять. А здесь ничего, за милую душу.

– А у меня знаешь какой роман был, – после ухода покупательницы говорит вольняшка, подперев голову рукой и мечтательно глядя в окно. – Он был генерал из проверяющих, с инспекцией приезжал. Меня в Москву звал, обещал к себе в управление пристроить, я не поехала. Старым он мне тогда казался. А теперь думаю: и чего я растерялась? Я бы возле него себе молодого адъютанта нашла.

Чего кобенилась, дура!

– Это что, – подхватывает Катя. – А вот у меня роман был… Не поверишь с кем. С Владимиром Высоцким!

– Врешь, Артистка! – недоверчиво приоткрывает рот вольняшка.

– Очень надо врать! – обиженно хмыкает Катя.

И продолжает:

– Встретились мы с ним на одном вечере. Он был с Мариной Влади. А увидел меня – глаза не может отвести…

Из окна доносится грустная песня, которую подхватывает нестройный хор заключенных, бредущих с работы.

А Катя рассказывает, и глаза ее светятся надеждой на то, что все еще будет в ее жизни. Все еще будет…

Глава 11

Ее освободили через пять месяцев условно-досрочно. Страшно было в один прекрасный день очутиться на воле – исчезла успокоительная определенность в жизни, уверенность в завтрашнем дне. Что ждет ее за колючкой, как встретят ее отец и мачеха? Чем она станет заниматься после освобождения?..

И вот родной город, родимый дом…

Целый вечер мачеха хлопотала у плиты, стараясь повкуснее накормить падчерицу (видно, чувствовала перед ней свою неизбывную вину), отец неторопливо и обстоятельно рассказывал то, что не вмещалось в скупые строчки писем.

Катя сидела на краешке стула, как в гостях, сложив руки на коленях.

– А как мать? – внезапно перебила она отца, глядя в пол.

– Нормально, – растерялся тот. – Она тебе писала?

– Нет, – ответила Катя. – А она знала? Ну о том, что я…

Отец на секунду замялся.

– Да.

Он не стал рассказывать Кате о телефонном разговоре, состоявшемся сразу после суда. Нина Николаевна кричала в трубку так, что закладывало уши:

– Вы что там, с ума посходили, не могли ее отмазать? Теперь меня осаждают вопросами, как я довела свою дочь до тюрьмы! Не хватало мне еще такого позора! Надо же, дочь Тарабриной – зэчка!..

Катя, как чумная, ходила по запруженным народом улицам и не узнавала родного города. Все было как прежде – и все другое. Может, это она теперь была другая, смотрела на город и вечно спешащих людей чужими глазами?

Постепенно она чуть-чуть оттаяла. Пошла работать на студию, немного оживилась, порозовела, похорошела. Через несколько месяцев по ее лицу никто бы не угадал ее запутанную биографию. Жила она у отца, принимая непрерывно ощущаемую вину родителей как должное. За собой она никакой вины не чувствовала.

Перед ней был виновен весь мир.

С подругой они часто ходили гулять в центр города. Беспричинно смеялись, шушукались, высматривая в толпе красивых молодых людей.

Порой Катя знакомилась с парнями, кое-кто даже провожал ее домой. Своим ухажерам она неизменно сообщала, что только что освободилась из мест не столь отдаленных. Как правило, кавалеры сразу же пугливо растворялись в пространстве, услышав ее слова. А Катя лишь надменно усмехалась. Конечно, бывшая зэчка могла иметь дело только с такими же отверженными, как она сама, с теми, кто был исключен из числа добропорядочных граждан и кому кровью предстоит заработать право попасть обратно в их число.

В тот день было ужасно жарко… Кучевые облака клубились над головой, предвещая дождь. В воздухе сгущалась грозовая влажность, вдали погрохатывал гром, как будто на небесах кто-то передвигал тяжелую тележку. Вдали блеснула молния, и сразу же хлынул ливень.

Подруги мгновенно вымокли до нитки. С хохотом они вбежали под крышу летнего кафе и принялись выжимать мокрые волосы.

Внезапно Катя почувствовала за спиной чужое присутствие. Она оглянулась и заметила возле себя что-то черное, шевелящееся.

– Ой! – взвизгнула она, обмирая. Нечто черное и страшное расплылось в ответ белозубой улыбкой:

– Драстуте!

От сердца отлегло, подруги весело рассмеялись.

Это был красивый чернокожий парень, который тоже прятался от ливня под навесом.

Через минуту новые знакомые уже дружно хохотали над своим испугом.

Парня звали Нельсоном Жасинту, он оказался курсантом летной школы для иностранцев. Родом он был из Нголы – Катя имела весьма приблизительное понятие о том, где располагается эта африканская страна.

– Истребитель, Су-два-семь, – объяснил он. – В моей стране вот уже тридцать лет война, нужны летчики. Я выучусь, вернусь на родину и стану героем.

Было смешно, с какой уверенностью Нельсон говорил о своем будущем геройстве. Катя с удовольствием расхохоталась.

(Теперь она уже могла хохотать. Недавно отец договорился с протезистом, и ей вставили на место выбитого зуба золотую коронку. Теперь Катя сияла желтой лучезарной улыбкой, как цыганка или торговка с рынка. Но все же это было лучше, чем черный провал во рту.) Потом они все вместе бродили по городу. А потом подруга незаметно откололась от них, и молодые люди остались вдвоем. Катя с привычным вызовом, который служил ей броней, скрывавшей повышенную ранимость, не преминула сообщить о том, что недавно освободилась из тюрьмы.

Она думала, что глаза Нельсона тут же тревожно забегают и он растворится в голубой дали, как и те, другие кавалеры, что попадались ей в последнее время. Но этого почему-то не произошло.

– А я тоже сидел в тюрьме, – неожиданно сообщил Нельсон. – Мне тогда было тринадцать лет. Повстанцы захватили город и хотели меня казнить. Мой отец командовал отрядом правительственных войск, и потому меня, моих сестру и мать схватили, чтобы расстрелять. Мне удалось сбежать. Я разломал стенку хижины и обманул часового, а мою сестренку и мать забили до смерти палками.

Он рассказывал об этом без всякой боли, с легкой грустью, как о давно отболевшем.

До поздней ночи они бродили по влажным от дождя улицам и болтали обо всем на свете. А потом Катя неожиданно предложила:

– Пойдем ко мне, с родителями познакомлю. Через несколько минут, держась за руки, они вошли в квартиру, приветливо светившуюся розоватыми окнами.

– Это Нельсон, – заявила Катя отцу и выглянувшей на шум мачехе. – Мой будущий муж.

В ее голосе звучал вызов. Если бы кто-нибудь посмел возразить ей, она бы немедленно взвилась, защищая еще не свое счастье, но надежду на него, его хлипкую и неуверенную возможность.

– Проходите! – Татьяна беспомощно оглянулась на мужа. – Вы голодны?

Хотите борща?

– Хощу борея, – покладисто согласился Нельсон, доброжелательно улыбнувшись. – Я осень люблю борея.

Катя заливисто расхохоталась колокольчиковым смехом.

Как давно она не смеялась!

Нельсон снимал небольшую комнатку у бездетной четы пенсионеров на окраине города. Катя робко ступила в прохладный сумрак старого дома. Здесь было все как обычно: вытертые половички, рушники с петухами, семейные фото на стенах, в углу – икона с лампадкой.

Она не думала о том, что между ними будет. Точно щепка, которую сначала плавно и бережно несет широкая река, а потом неожиданно швыряет в водоворот и топит, она безвольно отдавалась течению.

Молодые люди сидели с ногами на низкой тахте и пили джин из баночек. У Кати быстро зашумело в голове. Она видела влюбленный, ласковый взгляд Нельсона, но ей не хотелось торопить события. Было так приятно чувствовать на себе мужское обожание и заботу, наслаждаться покоем в тихой комнатке. Она чувствовала себя, точно моряк судна, идущего в гавань для вечной стоянки.

– Расскажи мне про свою страну, – попросила она. – Там, наверное, очень жарко. И Нельсон стал рассказывать.

– Она очень красивая, моя страна, – начал он. Он описывал ей сумрачные дождевые леса, опутанные лианами, ровные, как стол, горные плато, просторные саванны с редкими кустиками акаций, ленивых львов после удачной охоты, тревожные стада быстроногих импал, за сутки покрывавшие расстояния в несколько сот километров. Он описывал заводи рек, их болотистые топкие берега, быстрину, на которой резвится серебристая рыба, омуты, где подстерегают неосторожного путешественника коварные крокодилы, стаи розовых фламинго на озерах, туши бегемотов в грязи, похожие на кучи земли. Он описывал нищие деревни, где живет его народ, бедный и гордый. И над всем этим – снежно-белая королевская шапка горы Моко.

Недра земель Нголы, говорил он, полны полезных ископаемых, которые могли бы превратить его страну в рукотворный рай, но их разведке и добыче мешает война. Вот уже тридцать лет продолжается кровопролитная бессмысленная бойня, которая привела к голоду и разрухе. Точно злое божество, она требует еще и еще человеческих жертв, беспощадно пожирая их с тупой жадностью неодушевленной машины.

Освободившись от колониального владычества Португалии, Нгола получила независимость и стала называть себя Народной Республикой. К власти в стране пришла просоветская ПОН – Партия освобождения Нголы – во главе со своим неизменным лидером и вождем Жозе Эдуарде Душ Картушем, некогда учившимся в СССР. Он же и стал первым президентом страны.

Но ПОН была не единственной партией, боровшейся за независимость страны. В джунглях орудовали молодчики оппозиционной правительству левоэкстремистской организации ОПЕН (Объединение партизан за единство Нголы), которую возглавлял Роберто Ченду по прозвищу Чен-Чен. Обе партии, оба лидера желали для себя полной власти. В республике вспыхнула гражданская война.

ОПЕН не желала разоружаться. Она финансировала свои войска незаконной продажей алмазов, добытых на подконтрольных ей территориях, и не собиралась расставаться с этим бизнесом. Права на разработку крупнейшего в мире месторождения Катока, запасы которого предварительно оценивались специалистами в 200 миллионов карат (15 миллиардов долларов), получила компания «Сосьедад Минерия де Катока». Однако месторождение находилось в руках повстанцев, и войска правительства с переменным успехом пытались отвоевать его у мятежников.

Сам Чен-Чен прятался в Байлунду, в буше на центральном горном плато, где в лагерях готовили солдат для участия в сопротивлении. Военное дело нгольцам преподавали инструкторы, которых некогда пламенный Че Гевара лично учил основам ведения партизанской «герильи».

– Мой отец работает в правительстве, – простодушно сообщил Нельсон. – Он личный советник Душ Картуша. А мой дед до сих пор командует отрядом, обороняя восточные рубежи.

– Твой отец, видно, большая шишка, – с грустью сказала Катя.

– Высокий пост отца Нельсона не предвещал ей ничего хорошего.

– Сиська? – наморщил свой гладкий, круто вылепленный лоб Нельсон. – Что это такое?

– Ну, большой начальник, важный человек…

– Очень, очень важный, – согласился Нельсон. – Может быть даже, со временем он станет главой страны. А может быть, его убьют войска ОПЕН, повстанцы. Они охотятся на тех, кто… как это говорится? «Сиська», да? И они очень хорошие охотники. В последнее время они захватили очень много земель, и родину моего отца, Лундо, тоже захватили и убили там всех, кто был за правительство. Моей стране нужны самолеты, чтобы бороться с мятежниками, а самолетам нужны пилоты. Вот поэтому я учусь здесь. Вообще-то я всегда хотел стать миссионером. – Нельсон простодушно улыбнулся– Раздавать молитвенники в деревнях, учить детей читать, устраивать школы и больницы. Но моей стране нужны воины, а потом, когда мы победим мятежников, понадобятся миссионеры.

Кате взгрустнулось. Раньше ей казалось, что есть на свете страны, где люди беззаботно живут в ладу с природой и с самими собой. Но видно, Нгола не из их числа. Там, наверное, тоже, как в Союзе, ложь о строительстве коммунизма сопровождается мелким воровством на благо своего кармана.

– У вас тоже там… – Катя замялась. – Как это… ну, социализм?

Однако Нельсон не рассмеялся в ответ на ее вопрос. Он заученно ответил, как будто она была экзаменатором на политзанятиях, а он примерным учеником:

– Наша страна – развивающаяся. Правительство ориентируется на сближение с СССР, а мятежников тайно поддерживают Соединенные Штаты Америки. Но это, конечно, не значит, что мы в точности скопируем вашу политическую систему. У Нголы особый путь развития.

Не дослушав его, Катя неожиданно прыснула в кулак. Ей стало смешно. Он – красивый мужчина, она – красивая женщина. А говорят они о чем? О политике! О социализме!!!

– Я сказал смешно? – растерянно спросил Нельсон.

– Нет, Нельсон, нет, – улыбнулась Катя. – Лучше иди сюда… Поцелуй меня! Вот так!

И она первая закинула ему руки на плечи.

– Катя, мне нужно с тобой поговорить! – Отец грозным призраком возник на пороге комнаты.

– Папочка, я очень устала… Сначала работала, потом мы гуляли с Нельсоном… Честное слово, я очень хочу спать!

– Но мне нужно поговорить с тобой! О тебе и Нельсоне!

Катя подскочила на кровати. Сна не было ни в одном глазу. Она насторожилась, сразу же стала ершистой и неприступной, как кактус, – того и гляди уколет.

– Что такое? – В ее голосе зазвучали металлические нотки. – Тебя не устраивают наши отношения?

– Понимаешь, Катя, – замялся отец, – Нельсон очень хороший парень, это видно сразу, но… Ты не можешь не понимать, что у вас с ним разные жизненные пути.

– Почему это вдруг?

– Вы выросли в разных странах, у вас разное мировоззрение, вы по-разному думаете. Какие уж тут могут быть отношения?

– В постели все думают одинаково! Об одном и том же! – резко произнесла Катя.

Отец смутился.

– Не хотел напоминать, но… Вспомни, как у тебя было с этим… С Полем, кажется! И чем это закончилось… Я боюсь, что с Нельсоном произойдет то же самое. И тебе опять будет больно. Пойми, белые девушки не должны выходить замуж за черных юношей.

– А кто говорит о браке? – фыркнула Катя, но все же задумалась.

Что-то здесь не то… Отец не стал бы с ней заводить разговор, скорее всего, он предпочел бы пустить все на самотек, если бы не…

– Не темни, папа. Выкладывай все как есть. Кто это тебе промыл мозги насчет Нельсона? Отец потупился.

– Ну?

– Ко мне на студии подходил один человек из органов, – смущенно начал он. – Он сказал, что твое поведение порочит высокое звание советского человека.

И что, если ваши отношения будут продолжаться, меня вызовут для разговора в партком. Ты знаешь, что это значит? Моя фамилия попадет в черный список. Меня просто не будут снимать, и я останусь без работы. Ты же знаешь, какие сейчас времена…

– Не знаю, – мрачно буркнула Катя.

А времена были тревожные. С высокой трибуны Генеральный секретарь Андропов декларировал всемерное усиление трудовой дисциплины. Милиция в штатском и дружинники прочесывали кинотеатры, парикмахерские и бани и вылавливали злостных прогульщиков. Многие с нетерпением ждали, когда возобновится старая добрая традиция расстреливать людей за пятиминутное опоздание на работу. Органы осмелели и стали яростно вытравлять из сознания отдельных граждан малейшие признаки диссидентства. На этом фоне связь с иностранцем, даже курсантом военной школы, даже из дружественной Союзу страны, казалась слишком вызывающей.

– Вы должны расстаться, – решительно произнес отец. – Так будет лучше и для него и для тебя.

– Нет, – ответила Катя решительным и твердым голосом. – Нет! – И добавила чуть тише:

– У нас будет ребенок.

– Ты с ума сошла? – бушевала мать по телефону. – Не хватало мне стать бабушкой маленького негритенка! Представляю ехидные вопросы журналистов об интернациональной дружбе! Сделай аборт и выкинь все из головы.

– Черта с два! – не своим голосом крикнула Катя и швырнула телефон.

Трубка печально запищала тревожными гудками.

– Ты видишь, все против вас! – констатировал отец. – Послушай мать. Она же не чужая тебе.

Катя сверкнула глазами и с размаху ткнула пальцем себе в живот.

– Вот кто мне не чужой! Только он! А вы все мне чужие! Слышите? Все! – Она выбежала из комнаты, глотая слезы от обиды.

Мачеха поддержала отца, хотя Катя давно отучила ее лезть в свои дела.

– Соседи на нас показывают пальцем, пересуды во дворе, глаза некуда спрятать. Все только и говорят про тебя и про Нельсона. Ты же понимаешь, что всем делаешь плохо, даже себе!

– Ах так! – крикнула Катя не своим голосом. – Тогда пусть будет теперь плохо только мне! Считайте, что вы меня вообще не знаете!

Она молча собрала вещи и вызвала такси по телефону. С семьей она даже не попрощалась. Она действительно считала их чужими для себя. и своего будущего ребенка.

Нельсон стоял на пороге комнаты, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Он был похож на провинившегося школьника, двухметрового школьника с борцовским разворотом плеч. Катя сидела в продавленном кресле – обрюзгшая, с отечным порыжевшим лицом, безобразно расползшаяся, безразличная ко всему окружающему.

– Мне не разрешают жениться, – виновато произнес Нельсон. – Я подал рапорт с просьбой о браке, а мне сказали, что послали сюда учиться летать, а не учиться делать детей.

Катя только бессильно закрыла глаза, чтобы предательски набухшие под веками слезы не вырвались на свободу. Еще одно препятствие, еще один удар…

Удар в самое больное место.

Нельсон опустился на пол подле ее ног. Катя тронула ладонью его жесткие как проволока, курчавые волосы.

– Ничего, – сказала она, – ничего. Мы будем так как-нибудь…

– Может, мне остаться после окончания училища здесь? – растерянно предложил Нельсон. – Попросить гражданство в Советском Союзе?

Катя представила, что значит быть белой женой черного человека в нашей стране. Это значит навсегда остаться диковинной птичкой в местном курятнике, быть женой черного эмигранта, которому не доверяют свои и которого опасаются чужие. В этом нет ничего хорошего. Это будет в первую очередь нестерпимо для самого Нельсона, он такой гордый и самолюбивый. И для их ребенка, который, скорее всего, родится черным. Быть всю жизнь белой вороной среди черных собратьев – ох как тяжело!

– Ничего, – утешающе шепнула Катя одними губами. – Как-нибудь все уладится.

Лишь теперь она по-настоящему испугалась за себя, свое будущее, за будущее ребенка. На долю секунды она даже пожалела, что не сделала аборт.

Пятнадцать минут мучений, зато потом – беззаботная жизнь.

Она судорожно обняла Нельсона и прижалась к его груди, вдыхая спасительный аромат его кожи. От него пахло не так, как от белых мужчин, совсем по-другому, точно от чистого благородного зверя. Раньше ей не нравился этот запах, а теперь почему-то от него становилось легче.

Она вновь устало закрыла глаза. Может быть, и она и ребенок умрут при родах. Так будет лучше для всех. Для отца – потому что КГБ наконец отстанет от него, для Тани – потому что она наконец освободится и от нее, Кати, и от своей непреходящей вины перед нею, для матери – потому что наконец-то ее позор безвозвратно исчезнет. И для Нельсона так тоже будет лучше. Он уедет в свою страну и станет там генералом.

А особенно это будет хорошо для нее. Кати. Ее мучения раз и навсегда закончатся, и она растворится в снежно-белом, без боли и печали небытии.

– Я напишу отцу, – пообещал Нельсон, целуя ее. Он без объяснений, точно преданный пес, всегда угадывал, когда ей тяжело. – Может, он даст нам разрешение на брак. Премьер-министр – его близкий друг.

Но Катя уже никому не верила. Она с затаенной надеждой ждала конца. Она верила, что конец непременно будет и непременно трагический.

Она проснулась среди ночи оттого, что ее затошнило. Противно и тянуще заболел живот. Она перевернулась на другой бок, но омерзительная боль все не отпускала ее. Нельсон спал, дыша ровно и глубоко, будить его не хотелось.

Эта боль, она такая странная… Она не похожа ни на что! Катя знала, какая боль бывает, когда порежешь палец, и была морально готова терпеть ее сколь угодно, даже в тридцать раз более сильную. Но эта боль!..

Обхватив руками огромный, опустившийся в предродовом ожидании живот, она металась по комнате и только кусала губы, сдерживая крик. Она боялась разбудить Нельсона. Завтра у него тренировочные полеты, он должен быть как огурчик.

Между тем боль разрасталась, не утихая ни на секунду. Точно коварный зверь, она все более и более завладевала ею, не выпуская из своих цепких когтистых объятий.

«Это не роды, – думала Катя, тихо постанывая. —Роды проходят не так, я читала… Должны быть схватки, а между схватками – перерывы, когда ничего не болит. В начале схватки должны быть через полчаса, а в конце – через десять минут. А у меня болит непрерывно, все сильнее и сильнее… Что же это? Может, я отравилась? Может, это аппендицит?»

К утру она, как загнанный зверь, металась по комнате, зажимая рот руками, чтобы не кричать. Нельсон проснулся и сел на постели.

– Что с тобой?

– Не знаю. Я… я умираю!

– Началось? – спросил он испуганно.

– Нет… Наверное, нет. Просто все так болит… Не могу терпеть.

Боль разрослась до невероятных размеров, корежа тело мучительными спазмами. Она то бросала ее на кровать, то опять поднимала и заставляла кружить по комнате, как смертельно раненную птицу. Хотелось вырвать, изгнать из себя это противное ноющее ощущение, хотелось спрятаться от него хоть на секунду.

Приехала «скорая».

– В роддом! – сказала врачиха, едва взглянув на Катю: Зато бросила любопытный взгляд на чернокожего отца младенца.

Нельсон бестолково метался по комнате, не зная, то ли. ехать в роддом, то ли отправляться на полеты. Он оказался совершенно не готов к предстоящему испытанию. Он был напуган, как ребенок, и только нежно поглаживал жене руку, провожая до машины.

– Нельсон, миленький, я умру, я обязательно умру! – утешала его Катя, вытирая со лба выступившую испарину. Боль мешала дышать, скручивала тело, обещая скорую и верную смерть.

Нельсон как-то вдруг перестал понимать русский язык и только бестолково и растерянно улыбался на Катины слова. Врачиха грозно прикрикнула на нее:

– Глупости говорите, женщина! Придумали тоже… В роддоме Катя никак не могла понять, почему ее не оставят наконец в покое и не дадут спокойно умереть.

Она ведь уже попрощалась с Нельсоном, единственным дорогим ей человеком, и одной ногой уже стояла по ту сторону бытия. Однако вместо того, чтобы положить ее в гроб и сунуть в руки свечку, ее гоняли на смотровое кресло, потом в душ, потом на бритье, потом делали клизму, выспрашивали какие-то ненужные и бестолковые сведения о дальних родственниках и вообще делали вид, что ничего такого особенного с ней не происходит.