Текст книги "Королеву играет свита"

Нет, с такими деньжищами незачем прозябать в Киеве. Киев – фи!

Провинция, в сущности, все говорят на "г", как в деревне. Допустим, она покупает кооперативную квартиру в Москве. По вечерам у нее собираются друзья из ВГИКа. Ее дом известен по всей столице, все хотят попасть к ней. И вот однажды кто-то из знакомых робко просит у нее разрешения: «Можно привести к вам Высоцкого? Он хочет спеть для вас».

И вот входит он… Она поднимается к нему навстречу в платье с открытой спиной и дружески протягивает унизанную кольцами руку. С ним Марина Влади, но Высоцкий не замечает жены. Он произносит своим хриплым, таким узнаваемым голосом: «Я так долго искал вас…»

А потом… Потом все будет очень, очень хорошо!..

– Папа, мне нужны деньги, – сказала Катя, выжидательно глядя на отца.

Если спросит зачем, она как-нибудь выкрутится, соврет. Например, скажет, что…

Отец понимающе кивнул и молча протянул ей сиреневый четвертак.

– Папа, мне нужно пятьсот рублей, – с мягким упреком произнесла Катя.

Впрочем, если он даст ей триста, она согласится и на эту сумму.

Отец удивленно захлопал глазами и приоткрыл рот в изумлении. Шмакодявка Танька даже взвилась над стулом, хотя ее вообще ни о чем не спрашивали.

– Нет, Юра, ты слышишь?! Она думает, что мы миллионеры! Она, она…

– Заткнись, – бросила ей Катя пренебрежительно, – с тобой вообще не разговаривают.

Мачеха осела на стул, возмущенно ловя губами воздух.

Отец севшим голосом, но очень отчетливо произнес:

– Катя, я не могу тебе дать столько. Мы с мамой работаем, но получаем не так много, как тебе кажется. Такие деньги еще нужно уметь заработать.

– А, подумаешь! – фыркнула Катя. – Деньги называется… У меня и больше в руках бывало! Я же взаймы прошу, а не просто так. Для дела, а не для развлечения.

– Для какого такого дела? – опять встряла Танька. Вот нахалка! Рот заткнуть ей нечем. Молчала бы, что ли…

– Что у тебя за дела такие? Уголовные? Такими суммами, как копейками, швыряешься!

– Мы не можем. Катя, – стараясь казаться спокойным, ответил отец. – У нас нет таких денег.

– Ну да, нет! – обидчиво вскинулась Катя. – Думаешь, я не видела сберкнижку, там как раз пятьсот рэ лежит.

– Это для другого, – спокойно произнес отец, – мы копим деньги на машину, чтобы было на чем ездить в Калиновку. Меня на работе поставили в очередь на «Запорожец».

– Кому нужен ваш ушастый «запор»? – обидчиво фыркнула Катя и вышла, нарочито громко шваркнув дверью.

И уже в коридоре она услышала противный писклявый голос шмакодявки Таньки:

– Юра, спрячь подальше мои сережки, а то они опять пропадут, как в тот раз…

Девушка зло сжала кулаки и хищно сузила глаза. Еще посмотрим кто кого!

Родители называются…

Глава 7

Пока мачеха была на работе, Катя достала из шкафа заботливо повешенное на плечики пальто, небрежно швырнула его в сумку. Сумка получилась большая и приметная.

Спускаясь по лестнице, Катя встретила соседку, тетю Глашу, пенсионерку с крашенными чернилами волосами, известную своим скандальным нравом.

– Никак на рынок? – спросила она, любопытно стрельнув глазами в сторону подозрительной сумки.

– Ага! – беззаботно ответила Катя и застучала каблуками вниз по лестнице.

В комиссионке за углом пальто у нее приняли без звука – вещь хорошая, качественная, совсем новая. Комиссионщик решил придержать ее, для себя и с радостью выдал клиентке пятьсот рублей.

Девушка деловито засунула деньги в вырез кофточки и выбежала из магазина. Ей нужно было торопиться, пока не вернулись с работы предки. Поезд на юг уходит в шесть часов. Слава Богу, что Славика сплавили на все лето в пионерлагерь, так что предательства сводного братца можно было не опасаться.

Собрать вещи было делом одной минуты. Катя злорадно посмеивалась, представляя, как противная «шмакодявка» будет орать и плакать, обнаружив пропажу своего любимого пальто. Ничего, впредь ей будет наука. Перестанет настраивать против нее отца!

Хохоча и обмениваясь последними новостями, подруги загрузились в вагон.

Они предусмотрительно взяли билеты в СВ, чтобы им не докучали попутчики. Что за радость ехать в вагоне вместе с торговками с рынка, пропахшими копченым салом, чесноком и запахом навоза? Культурные девушки должны ехать в культурной обстановке!

Вечер в вагоне-ресторане прошел чудесно. Там подруги познакомились с симпатичными парнями (они представились инженерами, но, судя по их заскорузлым промасленным рукам с невыводимыми пятнами, были всего-навсего бульдозеристами), которые ехали в санаторий по профсоюзной путевке. Катя назвалась Дианой, а Полина – Эльзой. Девушки сообщили, что обе они по профессии артистки, что в общем-то было недалеко от истины.

– О, мы вас где-то видели! – восхитились новые знакомые.

– В кино, конечно, – усмехнулась Катя, – я не раз снималась в художественных фильмах.

Новые знакомые угощали девушек вином «Черные глаза» и черствыми пирожными с белковым кремом, навязчиво предлагая продолжить так хорошо начавшийся вечер в купе. Однако вероломные подруги, воспользовавшись минутным замешательством бульдозеристов, бежали от докучливых ухажеров и заперлись в купе, громко хихикая.

Через минуту раздался громовой стук в дверь. Еще в самом начале вечера девушки по дурости рассказали своим поклонникам, в каком вагоне они едут. И вот теперь кавалеры настырно ломились в двери, требуя продолжения банкета. Девушки испуганно затихли, а дверь купе затрещала под напором мощных бульдозеристских тел.

Беглянок спас проводник. Он пригрозил пылким ухажерам, что вызовет милицию на станции, и вскоре все стихло.

Подруги лежали в темноте и тихо беседовали. Полина жаловалась, что в семье ее не понимают. Как это ужасно – семейная жизнь, особенно в таком городе, как Барнаул, где даже масло по талонам и совершенно не с кем обсудить последние культурные новости. И что если бы она могла начать новую жизнь, то она непременно уехала бы в такой город, как Москва или Ленинград.

– Москва – это ерунда, – авторитетно заметила Катя. – Там одни подлецы собрались. Представляешь, целых восемь миллионов человек – и ни одного нормального! Все или придурки, или подонки, или сволочи. Я уж там нахлебалась во как! Знаю…

– А у тебя там был с кем-нибудь роман? – Поля страсть как любила душещипательные любовные истории.

– Был… – туманно ответила Катя. – У меня в Москве был такой роман, что я после него до сих пор ни на одного мужика взглянуть не могу.

– И кто он был? Что за человек?

– Он… он необыкновенный! Он певец, артист, – проникновенно начала Катя дрожащим голосом, – он играет в Театре на Таганке, у него потрясающие песни. Когда поет – душа переворачивается.

– Как его зовут? – возбужденно расширила глаза Поля.

Катя сделала вид, что не расслышала вопроса. Ответ подразумевался сам собой. И конечно, Полина догадалась!

– Мы познакомились на вечере у друзей. Сначала он показался мне совсем неинтересным, но потом наши глаза встретились и…

– Что, искра, да?

– Да… А потом все так закрутилось. Но ведь ты знаешь, он женат, хотя жену совсем не любит…

– Марину Влади! – восхищенно прошептала Поля.

– Да… И нам пришлось расстаться. Я до сих пор не могу смотреть ни на кого, просто с души воротит. По сравнению с ним все кажутся такими мелкими, пресными.

– Да уж! – вздохнула подруга. – Я тебя понимаю. Помолчали. Мимо окна пробегали полустанки с блуждающими синеватыми фонарями, вплотную к железнодорожной насыпи подступали темные леса, а потом отбегали в степь, давая дорогу просторным полям с редкими огоньками безымянных деревень.

– Я после него никого не полюблю! – внезапно с жаром проговорила Катя.

Она сама верила в рассказанную ею историю.

Поля молча смотрела в потолок на тлеющую спираль неяркой лампочки.

– Да-а, – многозначительно вздохнула она и внезапно призналась:

– А мой муж – шофер на «КамАЗе». И свекровь в хозяйственном магазине работает. А я воспитательница в садике. А ты счастливая, Катька!

Ее собеседница глухо молчала.

Таня пришла с работы и с облегчением убедилась, что падчерицы нет дома.

«Умчалась на гулянку, наверное», – неприязненно подумала она. Ну и хорошо!

Значит, хоть один вечер обойдется без нервотрепки.

Вымыв руки, Татьяна сгрузила в холодильник бутылки с кефиром и мороженую камбалу и куснула ароматную булку, присыпанную сахаром. Наступил самый блаженный, самый сокровенный момент вечера. Она подошла к шкафу и чуть-чуть приоткрыла зеркальную дверцу.

Сейчас самым заветным ее желанием было провести ладонью по шелковистой глади любимого пальто, а потом втянуть носом, точно аромат чудесных духов, удивительный запах натуральной кожи. После этого тайного ритуала она чувствовала себя счастливой, настроение повышалось, хотелось петь и танцевать в комнате. Порой Таня, не удержавшись, доставала пальто и, несмотря на жару, примеряла его перед зеркалом, сияя восторгом. А потом аккуратно вешала его на плечики, бережно расправляя складки, и любовалась матовым мерцанием тонкой кожи.

Вот и сегодня она приоткрыла дверцу и втянула носом аромат, еще сохранившийся в шкафу, а потом протянула руку, жаждавшую шелковистого кожаного прикосновения.

Рука ткнулась в пустоту. Пальто не было.

Таня широко распахнула дверцы, включила зачем-то свет.

Его все равно не было!

Она метнулась в другую комнату, в прихожую – ничего!

Тогда она все поняла, бессильно опустилась на пол и заплакала, закрыв лицо руками.

Она плакала не долго, минут пятнадцать. Потом решительно встала, надела туфли, пригладила перед зеркалом волосы. Отыскала в стаканчике возле зеркала шариковую ручку. И вышла из дома.

В отделение милиции на Дарницкой улице она вошла совершенно спокойная, с сухо блестевшими, воспаленными глазами.

– Меня обокрали, – сказала она спокойно. – Что мне делать?

– Пишите заявление на имя начальника отделения, укажите обстоятельства кражи, что у вас похищено.

Таня села за стол, вынула ручку и, прилежно высунув кончик языка, принялась писать заявление.

– Круг подозреваемых укажите, если подозреваете кого-то, – посоветовал ей дежурный лейтенант. – С адресами.

– Круга нет, – ответила Таня. – Я знаю, кто это сделал. Это сделала Сорокина Екатерина Юрьевна. Так и писать?

– Так и пишите, – кивнул лейтенант.

Татьяна рыдала на груди мужа, по-детски вытирая слезы тыльной стороной ладони.

– Я, конечно, заберу заявление, – всхлипывала она, – но…

– Не надо, – прервал ее Юрий Васильевич. – Оставь.

Жена вскинула на него круглые, с потеками дешевой туши глаза.

– Как же… – проговорила она севшим голосом. – Как же это?..

– Должна же она хоть однажды задуматься над тем, что делает…

Он горестно сжал пальцами почти совсем седые виски.

.

В Новороссийске оказалось, что друга-одноклассника Полины нет дома, он в рейсе и вернется только через месяц.

– Ладно, снимем пока жилье и будем отдыхать, – решили подруги.

Они сняли комнату возле моря и стали отдыхать на полную катушку.

Бродили по городу, загорали и купались, катались на катере по заливу, любовались ночной работой порта, мерцанием фонарей на воде, ездили в Широкую Балку на пикник с пляжными знакомыми, объедались черешней и клубникой, предпочитая собирать ягоды на окрестных огородах, а не покупать. За две недели девушки покрылись золотистым загаром и похудели от постоянных купаний и пляжного волейбола.

У подруг было много ухажеров. Катя позволяла им водить себя в кафе и покупать вареные креветки в газетных кульках по двадцать копеек за стакан. Она представлялась своим воздыхателям то Изольдой, то Аглаей. То утверждала, что работает океанологом и живет на Курильских островах, то, загадочно улыбаясь, рассказывала, что обитает в секретном городе в тайге и занимается космическими разработками. Мужчинам при этом было глубоко все равно, кем она была на самом деле. Они млели от одного ее присутствия, от ее молодости и ее смазливой мордочки и были готовы на любые жертвы ради нее. Однако она никому не позволяла дотронуться до себя. Только одна Полина понимала почему. После объятий Владимира Высоцкого разве можно смотреть на других мужчин?

А потом Новороссийск им приелся, и подруги решили махнуть в Сочи. Там в преддверии Олимпиады недавно открылся завод по производству буржуазных напитков типа фанты и пепси-колы, и девушкам не терпелось вдоволь насладиться этим нектаром богов за тридцать копеек.

В Сочи было много молодых мужчин, и все они оказались большими любителями женской красоты. У девушек сразу же появились кавалеры. Местные пылкие мужчины с широкой кавказской душой возили их на «Волгах» в горы пить домашнее вино и есть настоящий шашлык. Им дарили цветы и свои сердца. Их катали на яхтах и звали замуж. Девушки только надменно смеялись в ответ.

А потом они переехали из частной квартиры в пансионат рядом с санаторием, где отдыхали актеры с «Мосфильма». Туда их задешево устроил один из поклонников.

Двадцать пятого июля, изнывая от адской жары, которую не облегчали ни тень кипарисов, ни морской бриз, подруги нежились в кроватях, когда в номере послышался тревожный стук.

– Девочки, вы слышали, – раздался, потрясенный голос знакомой дежурной по этажу, – Высоцкий умер!

– Как умер? – воскликнула Поля и испуганно взглянула в сторону подруги.

Катя смертельно побледнела.

– Не может быть!

– Из санатория актеров сейчас прибежали. Они там все в Москву рванули, да по случаю Олимпиады туда никого не пускают. Ой, горе-то какое! – вздохнула дежурная. – Говорят, он алкоголиком был…

Катя сидела ни жива ни мертва. Умер единственный человек, которого она любила. Единственный! И единственный, который любил ее…

Она вскочила и принялась торопливо собирать вещи.

– Ты куда?

– В Москву!

– Так не пускают же из-за Олимпиады! Катя горестно опустилась на кровать и понурила голову. Они больше никогда, никогда не встретятся, потому что его больше нет.

Теперь ее жизнь не имеет никакого смысла.

Вскоре девушкам надоело отдыхать и бездельничать, да и деньги стали заканчиваться. Поля позвонила в Новороссийск и выяснила, что ее приятель уже вернулся из рейса. Подруги засобирались в дорогу.

В Новороссийске Катя на всю оставшуюся сумму накупила у выжиги моряка какой-то ерунды по бешеным ценам (солнцезащитные очки, кургузые кофточки ядовитых цветов, заколки, жвачки, подпольные джинсы «Левис» из Анапы) и выехала домой. Она была в каком-то странном раздрызганном состоянии. Отдыхать больше не хотелось, а чем заниматься дальше, она еще не придумала.

На вокзале подруги сердечно расцеловалась и договорились созвониться через неделю, чтобы решить, чем заняться дальше.

– Ой, свекровь меня загрызет, – переживала Поля, – я же сказала, что уезжаю к родителям только на месяц, а уже третий идет к концу.

Катя, в свою очередь, тоже тяжело вздохнула. Она представила, что ждет ее дома за отнесенное в комиссионку пальто, и от этой мысли ей стало как-то неуютно.

Подруги распрощались, не зная, что им больше не суждено свидеться.

Еще на подходе к дому Татьяна заметила, что окно квартиры светится желтым. Муж сейчас в Калиновке, Славик в лагере… Кому же это быть, как не падчерице? Но она не стала подниматься домой, развернулась и через минуту вошла в отделение милиции. Ее трясло, точно в лихорадке.

Жалко, что с ней сейчас нет мужа. Ей нужна моральная санкция на то, что она собиралась сделать.

– Постановление уже готово, – кивнул лейтенант, – можно задерживать.

«Уазик» с зарешеченным задним окном остановился возле дома. Глухо хлопнули дверцы машины.

– Кто там? – послышался из-за двери сонный голос, разбуженный требовательной трелью дверного звонка.

– Открой, Катя, это я! – громко ответила Таня и отступила в темноту лестничной площадки.

Трое плечистых мужчин быстро прошли в дверь, отодвинув девушку в сторону. Один из них встал возле окна, другой блокировал дверь, перекрывая путь к отступлению, третий сел за стол и раскрыл клеенчатую папку бюрократического вида. Катя недоуменно щурилась узкими со сна глазами. Зевнула, поежилась от сквозняка. Едва она вернулась с вокзала, ее неожиданно сморил сон.

– Сорокина Екатерина Юрьевна? – спросил официально тот, что сидел за столом. – Вот санкция на ваш арест, читайте.

Катя непонимающе уставилась на слепой текст, отпечатанный на машинке со стершейся лентой.

– Все ясно? Одевайтесь, едем.

– Куда? – Девушка все еще не осознавала происходящее.

– В КПЗ, в предвариловку.

Но она все еще продолжала неподвижно стоять, переводя непонимающий взгляд с человека у стола на мачеху и обратно.

– За что? – наконец изумленно выдавила Катя.

– Вы же читали ордер. Там Сказано – за кражу кожаного пальто.

– Но я…

– Одевайтесь, пора ехать. Берите зубную щетку, расческу, что-нибудь переодеться.

Катя бестолково засуетилась по комнате, двигаясь как во сне. Она была в гипюровой кофточке и коротких кокетливых шортах.

– Что мне надеть?

Человек у стола молча пожал плечами.

Поколебавшись, мачеха вышла в соседнюю комнату, вынесла оттуда темные брюки, спортивную куртку, кроссовки. Собрала в пакетик мыло, пасту, расческу.

Робко спросила:

– Продукты можно?

– Позже в передаче передадите.

В странном отупении, точно сомнамбула. Катя принялась расстегивать кофточку и остановилась в нерешительности.

– Выйдите, пожалуйста, – обратилась она к мужчинам.

– Не имеем права – инструкция. Одевайтесь, мы не будем смотреть.

Девушка стала переодеваться. Адски болела голова из-за долгого, в неурочное время сна.

Она зашнуровала кроссовки, выпрямилась, сцепила руки замком за спиной, как видела в каком-то художественном фильме. Вопросительно обернулась.

– Идем, – кивнул тот, что стоял у двери.

Дверь с ужасным металлическим лязгом захлопнулась за ней, прогремев, точно выстрел в гулком подъезде.

В опустевшей квартире Татьяна опустилась на стул и беззвучно заплакала.

Глава 8

Руки оттягивал огромный матрас с желтыми пятнами, голову ломило от спертого подвального воздуха. Железная дверь камеры, крашенная мрачно-зеленой краской, с грохотом отворилась, а потом неумолимо захлопнулась за спиной.

Катя нерешительно остановилась возле двери, крепко прижимая к себе тяжелый комкастый матрас.

Несколько пар любопытных глаз уставились на нее.

– Здравствуйте, – пробормотала девушка, всматриваясь в разъедавший глаза плотный туман.

Из сизого дымчатого полумрака, разжижаемого только тусклой лампочкой под потолком, выступали двухэтажные кровати, заваленные тряпьем, железный стол, журчащий унитаз, ржавый бачок, покрытый испариной, крошечное оконце под самым потолком. От табачного дыма воздух казался густым и осязаемым.

– Здравствуй, красавица, – певуче ответил насмешливый голос откуда-то из смрадной глубины. – Проходи, не бойся.

Катя близоруко прищурилась. С ней говорила полуодетая простоволосая женщина, сидевшая на койке с поджатыми ногами. Кровать над ней, во втором ярусе, была свободна.

Девушка с трудом закинула тяжеленный матрас наверх.

– Эй! Что это ты здесь, как у себя дома, – нахмурила черненые брови певучая женщина. – Я не люблю, когда надо мной кто-то лежит!

Атмосфера еще больше сгустилась, стала настороженно-неприязненной. В сизом тумане камеры плавали, точно снулые рыбы в омуте, полуодетые женщины – молодые и старые, красивые и безобразные.

– А где же мне?.. – Катя вопросительно огляделась.

– А вон твое место, – насмешливо проговорила коротко стриженная тетка без передних зубов, указывая на пол возле унитаза, и вызывающе сплюнула новенькой под ноги.

Катя принялась было послушно стаскивать вниз матрас, как вдруг чья-то ладонь легла ей на плечо.

– Не слушай их, – прошелестел над ухом тихий голос, принадлежавшей женщине лет тридцати с лучистым взглядом больших, обведенных синими обморочными кругами глаз. – Залезай на шконку и устраивайся. Скоро вертухайки пойдут с обходом, будут камеры перед отбоем проверять. Тебе влетит, если копаться будешь.

Катя юркнула на верхнюю полку и испуганно свернулась комочком, вдыхая тухлый запах матраса, запах тления и гибели. Она все еще не могла поверить в случившееся. Ей казалось, что дурной сон, который начал ей сниться еще несколько часов назад, вот-вот благополучно завершится и она вновь окажется дома, среди родных любимых лиц…

В крошечном оконце под потолком тревожно синело ночное глубокое небо с хаотично рассыпанными блестками звезд. Робкая слезинка выкатилась из-под века и застыла на кончике носа, не решаясь спрыгнуть на трухлявую поверхность зловонного матраса. Лампочка не гасла, ядовитый тусклый свет проникал даже сквозь сомкнутые веки. Тихо всхлипнув. Катя затихла и вскоре провалилась в тяжелый дурманящий сон.

Проснулась она оттого, что сквозь дрему ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она открыла глаза, растерянно огляделась вокруг, остановилась на бледном, картофельном лице. Дебелая рыхлая женщина с соседней койки пытливо рассматривала ее.

– Проснулась! – с надменным смешком констатировала она и повелительно произнесла:

– Вставай, твоя очередь камеру драить. У нас всегда это новенькие делают.

В ее небольших, вдавленных в череп глазках читался вызов и вместе с тем настороженность. Новенькую проверяли на вшивость.

– Не буду! – неожиданно для себя буркнула Катя. Может, через какие-нибудь полчаса недоразумение, по которому она попала сюда, разъяснится и ее выпустят. Чего ради она будет выполнять приказания этой наглой твари с подведенными веками?

– Ах, не будешь! – Соседка по-базарному уперла руки в боки и угрожающе шагнула вперед. – Ну, сейчас посмотрим, как ты запоешь!

– Оставь ее, Рая! – внезапно вступился знакомый ласковый голос. – Не видишь, девочка совсем напугана.

– Ничего я не напугана, – храбро фыркнула Катя, почувствовав искру сочувствия. – Просто я здесь ненадолго, меня скоро заберут отсюда. Это недоразумение, я не виновата, и…

– Ха! – хохотнула стриженая без зубов, та, которая накануне предлагала ей место возле параши. – Слышали эту песенку, и не раз!

Ласковая села снизу, расчесывая свои длинные гладкие волосы.

– За что тебя сюда? – участливо спросила она. Такому голосу хотелось поверить свою печаль, пожаловаться на несчастья и невзгоды.

– Не знаю, – честно ответила Катя.

– Ордер на арест читала? Какая там статья?

– Не помню. – Девушка нахмурилась, припоминая. При аресте что-то говорили про кожаное пальто мачехи… Какая чушь! Неужели из-за такой ерунды ее запихнули в вонючую душную камеру вместе с агрессивными, враждебно настроенными женщинами? За какие-то пустяки, за кожаное пальто? Ну и что, что она его взяла, ведь она все равно отдаст деньги Тане, когда реализует вещи, купленные у моряка!

– Я кожаное пальто мачехи в комиссионку отнесла, – проговорила она неуверенно.

– А, сто сорок четвертая, – проговорила стриженая и, ерничая, задорно пропела:

– Ах ты, милая тюрьма, лестница протертая, достала меня статья сто сорок четвертая!

Камера, как один человек, грохнула дружным раскатистым смехом.

– Нежели это мачеха на тебя заяву написала? – недоверчиво удивилась доселе молчавшая соседка с нижней полки.

– Да, а кто ж еще? – ответила Катя с мнимой беззаботностью. Ей почему-то был приятен интерес сокамерниц к своей персоне. – Она меня всегда терпеть не могла!

– Вот сука! – резюмировала стриженая и в знак негодования харкнула на пол.

Соседка с нижней полки осуждающе покачала головой и ничего не сказала.

Внезапно Катя почувствовала, что отношение к ней неуловимо изменилось. Незримая волна сочувствия прокатилась в воздухе.

В коридоре зазвучали шаги, послышался дальний грохот тележки.

– Завтрак!

Окошко в двери отворилось, и баландер, молоденький мальчишка с бритым сизым черепом, стал наполнять гнутые тарелки серой, липкой, дурно пахнущей массой. Это была каша, отчего-то называвшаяся «пионер». Возле «кормушки» сразу же выстроилась живая очередь.

Баландер работал ловко и умело, тарелки одна за другой влетали в «кормушку». Арестантки оглядывали парня через окошко, обмениваясь непристойными замечаниями.

– Ох и молоденький!

– Нецелованный небось!

– Эй, баландер, придешь ко мне на свиданку? Ох, я тебя крепко любить буду! – послышался чей-то задорный возглас. Парень слабо улыбнулся, смущенный навязчивым женским вниманием.

– Отвали, шалава! – Вертухайка, наблюдавшая за раздачей, оттолкнула чью-то особо настырную голову, пролезшую в «кормушку». – Неймется вам! – ворчливо добавила она.

– Конечно неймется! – отходя от двери, парировала веселая девушка с раскосыми бурятскими глазами, уже получившая свою порцию. – Ты небось каждый вечер с мужем в теплой кроватке лежишь, а мы здесь уже забыли, как мужик пахнет.

– Я тебе понюхаю! – беззлобно оборвала ее вертухайка, и «кормушка» с грохотом закрылась.

Тележка с едой загремела по коридору к другой камере.

Арестантки расселись за столом и принялись жадно поглощать еду. Кое-кто вместо каши ел свои запасы из передачи, присланной родичами.

Катя мрачно ковыряла серую, чуть теплую массу гнутой алюминиевой ложкой, липкой от застарелого сала.

– Что, невкусно? – проговорила стриженая и протянула к ней жадную руку.

– Если не хочешь, давай я съем.

– Отстань от нее! – оборвала ее ласковая. – А ты кушай, милая, кушай! – посоветовала она Кате. – Через силу кушай, а то ослабнешь быстро. Ничего, что невкусно – зато здорово. Скоро привыкнешь, и вкуснее домашних разносолов тебе наш «пионер» покажется.

Катя через силу впихнула в себя одну ложку. Ее чуть не вырвало.

После завтрака обитательницы камеры расслабленно разбрелись по шконкам, и ленивый разговор возобновился. Ласковая не отходила от Кати, как будто взяла над ней шефство.

– Мамка твоя что, померла, поди? – спросила она. Голос ее звучал тихо и ненавязчиво. Захотелось рассказать все, до донышка, выплакаться, открыть самые темные закоулки души.

– Нет, жива, – неохотно ответила Катя, заметив, что остальные тоже прислушиваются к их беседе.

– А как же, при живой матери-то? – удивилась ласковая.

– А так… Оставила она меня еще в детстве, я с отцом жила. А она замуж вышла, у нее другие дети, не до меня ей.

Ласковая осуждающе покачала головой.

– Как это мать свое дите отдала, не понимаю…

– Артистка она, – понизила голос Катя. – У артистов все не как у людей, шиворот-навыворот.

– Артистка? – любопытно подскочила раскосая девушка, которая задирала баландера. – А как ее фамилия? Скажи, ну скажи!

– Тарабрина, – выдавши сквозь зубы Катя.

– Ух ты, а не врешь? – изумилась раскосая. – Я ее видела в фильме… Не помню, как называется. Красивая баба!

– А ты на нее не похожа, – вступила в разговор та, с выбитыми зубами, которую звали Мухой. В глазах ее читалось недоверие.

– Я на отца похожа, – ответила Катя. – И на бабушку. Отец у меня тоже артист, он во многих фильмах снимался.

– Ух ты! – завистливо проговорила раскосая. – Мне бы одним глазком хоть взглянуть на настоящего артиста, хоть одну минутку за его х… подержаться!

Дружный хохот прокатился по камере.

– У тебя, Зинка, только одно на уме! – оборвала смеясь, Муха.

Раскосая Зинка тоже заливалась, довольная всеобщим вниманием.

– Ну не могу я без этого, девочки, – виновато проговорила она, – может, кто и может, а я – нет.

Стриженая, без зубов «многократка» (так назывались неоднократно осужденные) задорно выкрикнула, намекая на что-то темное, неприличное:

– А ты приходи ко мне вечерком на койку, я тебе такого мужика обеспечу!

Да так, что про настоящих мужиков враз навсегда забудешь.

Зинка задорно рассмеялась:

– Ты, Свиря, мне не нравишься. Я, может, в молоденького баландера втрескалась. Мне бабьей любви не надо, на дух это дело не переношу.

– Ничего, – многообещающе усмехнулась Свиря. – Попадешь на зону, быстро про мужиков забудешь, «коблы» тебя мигом в оборот возьмут. А к концу срока, может, и сама «коблом» станешь.

– А меня оправдают! – с горделивой уверенностью произнесла Зина. – Честное слово, оправдают! Вот вернусь я домой, а мужик мой меня обнимет так, что косточки затрещат…

Позже Катя узнала, что веселая Зинка с раскосыми глазами попала в тюрьму за то, что зарубила топором своего муженька, который мешал ей встречаться с любовником. О чьих именно объятиях она страстно мечтала в данный момент, было неясно.

В камере, куда помещали заключенных до суда, собрался самый разный народ. Основная масса сидела по той же статье, что и Катя, по сто сорок четвертой, но попадались и с более тяжелыми статьями, и «многоходы». По тюремным правилам, обвиняемых по «тяжелой» статье администрация должна была помещать отдельно от тех, кто шел по более легким статьям, «многократки» также должны были содержаться отдельно, в особых камерах, но на практике это соблюдалось редко. Камеры были переполнены, В тюрьме, как и во всей стране, царил традиционный бардак, и потому в 208-й камере, куда поместили Катю, собрались очень разные и очень интересные люди.

Стриженая «многократка» Свиря имела наиболее полный перечень статей: начиная от скупки краденого до «тяжких телесных», которые нанесла, уже будучи в тюрьме, своей товарке, поругавшись с ней из-за подобранного на прогулке сигаретного «бычка». За что сидела немногословная Муха, было неясно, однако явно за что-то серьезное. Вроде бы она руководила бандой, обиравшей автотуристов, ехавших в Крым на отдых. Муха считалась неофициальной главой камеры и как должное принимала уважение сокамерниц. Две цыганки, державшиеся особняком, обвинялись в мошенничестве и сдружились уже в тюрьме.

Забитая молчаливая девушка с сальными свалявшимися волосами и синяками по всему телу сидела тишком на самом неудобном месте около параши, сверкая затравленным взглядом. Ее обвиняли в убийстве собственного младенца. Своего ребенка она придушила сразу после рождения, накрыв подушкой, чтобы соседи в общежитии не услышали его писк. Ее постоянно обижали, третировали, а порой жестоко били – в женских тюрьмах относятся к детоубийцам так же, как в мужских к осужденным за изнасилование.

Ласковая женщина, которая звалась сестрой Марией, – обвинялась в бродяжничестве. Несколько лет она жила послушницей в монастыре, а потом, не выдержав домогательств священника (он служил службы в их обители), сбежала прочь от греха подальше. Беспаспортная, она долгое время скиталась по стране, пока ее не взяли на железнодорожном вокзале во время душеспасительной беседы с пассажирами. Эта беседа была расценена как религиозная пропаганда.

По несколько раз в день Мария уходила в угол камеры, доставала из-под одежды крошечную иконку, отпечатанную на обычной газетной бумаге, била поклоны, крестилась и поднимала глаза к окну, за которым сияло приветливое августовское солнце, посылая в темную камеру тонкий прозрачный лучик. Солнечный луч разрезал спертый воздух камеры, точно нож мягкое масло, ложился на пол ярким радостным пятном. К вечеру он переползал с пола на стену, становясь из желтого морковно-красным.

– Ох, на твоем месте я бы так закрутила с тем батюшкой, что аж чертям в аду жарко стало бы! – подначивала монашку раскосая Зинка и мечтательно вздыхала: