Текст книги "Королеву играет свита"

Гога относился к ней хорошо. Роли ей он пока не давал, но твердо обещал, что вставит в кадр. В это время у него догорал роман с исполнительницей главной роли (она играла роль медсестры, попавшей в плен к басмачам), и хорошенькую нимфетку он приберегал на черный день.

Вскоре ему удалось капризную любовницу сплавить директору картины. Руки у него оказались развязаны.

– Ну, крошка! – Осоловелый Гога обнял Катю в баре гостиницы. – Теперь я стал немного посвободнее. Не закрывай на ночь дверь.

Катя чуть не подавилась виноградом, гроздь которого ощипывала, внимая веселым актерским байкам.

– Ты такая юная, такая хорошенькая, – заплетавшимся языком прошептал режиссер и запустил руки ей под юбку, не стесняясь приметливой актерской братии.

Девушка растерянно отбивалась. Она была так напугана!

Как и было обещано, Гога среди ночи постучался в номер своей «ассистентки». Дверь оказалась заперта. Режиссер не ожидал этого и был взбешен.

– Или откроешь немедленно, или завтра же вылетишь из съемочной группы!

– визжал он в коридоре, не смущаясь ночной тишины.

Парализованная страхом Катя замерла, скрючившись на кровати.

Гога еще немного поорал в коридоре, а потом затих. Было слышно, как хлопнула дверь соседнего номера. Катя с облегчением выдохнула и сладко смежила веки, собираясь заснуть.

Балкон был открыт, и легкий ночной ветерок шаловливо играл занавеской.

Ей приснился странный сон. Будто она шла по черному полю, вроде бы спешила на поезд, в небе светил молодой месяц, то и дело выскакивая из-за туч.

Вдруг месяц зашел за пушистую тучку, стало темно, и она остановилась, не зная, куда идти. И туча внезапно стала наползать на нее, разрастаться, душить ей горло, перекрывая доступ воздуха…

Катя заметалась на кровати. Во сне она пыталась бежать, но не могла пошевелиться. Руки и ноги не двигались. Хотела закричать – но рот был забит чем-то мокрым и скользким. Она застонала от ужаса, ей казалось, что она умирает, а внутри разрасталась толчками ужасная саднящая боль. Боль пульсировала, постепенно овладевая всем телом.

Девушка разлепила глаза. Внезапно боль стихла.

Гога, пьяный, с блестящим от пота лицом, лениво отлепился от нее и перевалился на бок. Потом он пьяно рыгнул и тут же захрапел.

Дрожа от ужаса, Катя села на кровати. Все происшедшее казалось бредом.

Откуда в ее номере взялся пьяный Гога? Почему она не сумела проснуться и прогнать его?

Утром в дверь постучали.

– Георгий Николаевич, товарищи из «Узбекфильма» наконец-то организовали нам табун верблюдов. Нужно срочно выезжать на натуру, – послышался гнусавый голос директора картины.

Морщась от головной боли, Гога спустил волосатые ноги с кровати.

– Сгоняй-ка вниз за кофе, а то башка раскалывается, – приказал он Кате, как будто ничего особенного между ними не произошло.

Девушка лежала неподвижно, как мумия, не открывая глаз. Щеки ее были мокры. Гога, кажется, осознал причину ее молчания.

– Ты это… – сказал он. В голосе его неожиданно послышалось смущение.

– Не обижайся на меня. Сама понимаешь, режиссура – процесс нервный, разрядка нужна… Тебя же для этого и пригласили сюда, а ты ломаешься. Ведь не девочка же…

– Я не знала, что меня только для этого пригласили, – глотая тихие слезы, прошептала она пересохшим ртом. – Я думала, вам действительно нужен помощник.

Гога хмыкнул и, не заходя в душ, принялся натягивать на себя грязную, пропахшую потом рубашку.

– Ну ладно, выяснили, – осклабился он, зевая, как утомленный лев. – Я чуть с восьмого этажа не звезданулся, когда через балкон к тебе перелезал, пьяный. Прямо как Ромео! – И он довольный расхохотался. – Ну что грустишь, Катюха! – Режиссер потрепал девушку по щеке и снисходительно пообещал:

– Да ладно тебе переживать! Готовься, сегодня тебя на съемочную площадку выпущу.

Катя обидчиво дернула головой. В глазах еще стояли непролитые слезы, но они мгновенно высохли под действием сказанных слов.

– А что, что я должна делать? – выдавила она из себя, когда Гога зашнуровывал ботинки.

В ее голосе потихоньку крепла надежда. – А, там посмотрим! – Режиссер беззаботно махнул рукой и, насвистывая веселую мелодию, вышел из номера.

У Карабанова было несколько отработанных приемов для удовлетворения чересчур требовательных любовниц, мечтавших попасть в кадр. Обычно он приводил кандидатку в актрисы на съемочную площадку, предварительно шепнув оператору, чтобы тот использовал заведомо бракованную пленку, которой было навалом. Потом он некоторое время гонял актрису по площадке, авторитетно крича в мегафон:

– Средний план! Наезд камеры… Плавно! Крупный план!

От этих приемов глупышка, мечтавшая о лаврах Фрейндлих или Тарабриной, млела. Она честно закатывала глаза, как того требовал режиссер, и думала о том, сколько ее крупных планов окажется в фильме и как это скажется на ее грядущей кинематографической карьере. Потом, когда весь лимитированный метраж был выбран, отснятая пленка внезапно оказывалась браком. Однако роман уже близился к своему естественному концу и скандалить было поздно.

С Катей происходило примерно то же самое. Ее ночное покорное молчание покупалось редкими минутами счастья на съемочной площадке. Она из кожи вон лезла, чтобы хорошо сыграть, а вся съемочная группа, выучив наизусть привычки своего режиссера, тихо посмеивалась. Многие женщины сами прошли через этот тренинг и теперь злорадно хихикали, глядя на потуги новой фаворитки. Они завидовали ее смазливой мордочке, ее молодости и ее неистребимым надеждам.

– Два шага вправо… Застыла! Смотришь на небо. Вот так! Мотор!

Хлопала хлопушка.

– Кадр девять дубль два! – пищал голос ассистентки.

О это волшебное слово «мотор!»… Это были самые счастливые минуты в жизни Кати. Будет премьера, ее маленькую роль непременно заметят, и вскоре какой-нибудь известный режиссер пригласит ее на главную роль… Жалко, что Тарабрин умер, – теперь он не сможет стать этим режиссером. Вот удивится мать, увидев в титрах фамилию дочери!

На самом деле целый день торчать на съемочной площадке по жаре было тяжело и противно – противно раз за разом выполнять одни и те же движения, делать вымученное лицо. Однако ради сладкого мига, мига триумфа, стоило пострадать.

Вместе с тем кое-что из жизни матери, тесно связанной с кинематографом, внезапно стало ей близко и понятно. Она увидела обратную сторону ремесла. И эта сторона ей активно не нравилась.

«Я теперь точно знаю, – мрачно думала Катя, – все актрисы спят с режиссерами. Вот и моя мать спала с Тарабриным, чтобы он ее снимал. Просто она более везучая, чем остальные, ей удалось заставить его жениться. Если бы отец мой был режиссером, то она любила бы его, а не Тарабрина. И миф о великой любви ее и Тарабрина – это только красивая легенда. С ее стороны это был элементарный расчет!»

Однажды она поведала Гоге, кто ее мать, но режиссер не поверил ей. Или не захотел поверить?

– Что ж твоя мать тебя не пристроит? – усмехнулся он недоверчиво. В его голосе звучало другое: если бы твоя мать действительно была так известна, как Тарабрина, ты бы не обслуживала меня по ночам…

– А я не хочу, чтобы меня пристраивали! – Катя гордо задрала подбородок. – Ненавижу блат! Я хочу в жизни пробиться сама, не прикрываясь ее именем!

– Ну, попробуй, попробуй, – усмехнулся Гога и, перевалившись на другой бок, немедленно захрапел.

Сорок съемочных дней пролетели быстро, как один миг.

Вернувшись в столицу, Катя получила в мосфильмовской кассе деньги и теперь деловито пересчитывала их, тщательно отделяя купюру от купюры. Для нее эти двести рублей были огромной суммой, целым состоянием. Это были ее первые заработанные деньги…

Первым делом она снимет комнату, хватит метаться по общежитиям, позвонит отцу, чтобы он не волновался. Потом предстоит долгий процесс озвучивания фильма, потом премьера… А потом (она была уверена в этом) предложения от режиссеров посыплются, как из рога изобилия. И скоро она забудет, как дурной сон, кто такой Гога и чего ей стоили те несколько кадров в фильме, за которые приходилось расплачиваться собственным телом.

Кстати, пора бы ей, наконец, приодеться, ведь, как говорится, встречают по одежке… Надо побродить по комиссионкам, там иногда можно задешево отыскать импортные вещи. А то ее неизменные джинсы «Рила» уже светятся на коленях и выглядят очень непрезентабельно. Правда, если перевязать волосы ленточкой с бусинками, то можно запросто сойти за хиппи… Но стиль «хиппи» – это совсем не то, что нужно актрисе на этапе стремительного взлета карьеры.

Катя спрятала деньги поглубже в карман и погрузилась в трамвай. Она собиралась отправиться на Банный переулок, где в те времена возле бюро квартирного обмена существовал огромный нелегальный центр по операциям с недвижимостью.

Толстая маклерша с пережженными пергидролем волосами показалась ей ласковой и очень доброй.

– Ты, наверное, девочка, хочешь квартиру снять? – с первого взгляда определила она.

– Мне бы комнату, – доверчиво улыбнулась Катя. – Желательно поближе к метро. Не дороже двадцати рублей.

– Тут такая схема, – объяснила маклерша. – Я тебе даю несколько адресов, каждый адрес – пятерка. Ты ездишь по ним и выбираешь, что тебе нужно.

Хозяева будут тебя ждать. Скажешь, что от Нателлы, они все поймут. Четыре адреса тебе за глаза хватит. Давай двадцатку.

– Спасибо! Большое вам спасибо, – поблагодарила Катя, получая бумажку с адресом. – Вы мне очень помогли!

Окрыленная, она поспешила к метро.

По первому адресу, в одном из арбатских переулков, никого не было дома.

«Ладно, вечером зайду», – решила Катя.

Второй адрес, на Сретенке, оказался мрачной коммуналкой, битком набитой орущими детьми и выжившими из ума старухами. Кате открыл какой-то мужик, по виду алкоголик, в голубой, рваной на груди майке.

– Я от Нателлы, – предупредила Катя, шагнув вперед.

– Какой Нателлы? – дохнул перегаром коммунальный абориген.

– Насчет комнаты.

– У нас все комнаты заняты.

– Вы не поняли, я хотела бы снять комнату.

– Сколько платишь? – заинтересовался алкоголик.

– Ну, не знаю, как договоримся.

– Давай сейчас полтинник и живи сколько хочешь. Хоть год.

– У вас отдельная комната? А большая? А душ есть?

Оказалось, ей было предложено жить в одной комнате с многодетной семьей алкаша. Катя пулей вылетела из подъезда.

Третий адрес был черт-те где, в Медведкове. От метро нужно было тащиться двадцать минут на автобусе.

Дверь открыла худая нервная женщина с бигуди на голове.

– Никакую Нателлу не знаю! – Она шваркнула дверью перед носом посетительницы. По подъезду пронеслось печальное эхо.

Катя чуть не расплакалась.

Она села на ступеньки, прислонилась лбом к перилам. Ей было ужасно плохо. Кружилась голова, есть не хотелось, но почему-то тошнило. Смутные сомнения, обуревавшие ее в последние дни, стали внезапно осязаемыми и плотными…

Последний адрес оказался тоже фальшивым. Комнату сдали еще два месяца назад студентам-молодоженам.

Катя опять потащилась на Арбат. Снова ей никто не открыл.

– Тебе чего, деточка? – спросила любопытная старуха, вперевалку поднимаясь по лестнице (лифт не работал).

– А кто здесь живет, не знаете? – спросила Катя.

– Никто не живет, – ответила старуха. – Здесь юридическая консультация, в понедельник приходи.

Ночевала Катя на вокзале, положив под голову сумку с вещами. В общежитие ее опять не пустили. Недавно там обворовали несколько комнат, и новый комендант принялся за укрепление дисциплины, ужесточив систему пропуска посетителей. Катя могла взять билет и уехать домой. Но была еще одна проблема, которую нужно было решить именно здесь…

– Понимаешь, у меня нет прописки, в поликлинике не хотят принимать! – стараясь не расплакаться, кричала Катя, держа телефонную трубку одеревеневшими от холода руками. – Кроме того, восемнадцать мне только через два месяца, могут быть проблемы… Не знаю, что делать!

– Мне неудобно сейчас разговаривать, позвони через час на студию, – буркнул Гога. Запищали короткие гудки.

Катя все сразу поняла. Едва она набрала номер, трубку подняла какая-то женщина, наверное жена Гоги – голос был молодой, интеллигентный. При ней, конечно, невозможно было обсуждать такую щекотливую проблему.

«Это его ребенок, пусть он и решает!» – обидчиво подумала Катя и тут же согнулась пополам возле телефонной будки. Ее мучила тошнота, хотя она не ела уже несколько часов.

Но это был и ее ребенок, и ей тоже нужно было что-то решать…

Через час она позвонила на студию.

– Гогу… Георгия Николаевича можно? – слабым голосом попросила она.

– А его нет и не будет, – ответил кто-то любезно. – Он уехал на кинофестиваль в Венецию.

– А когда вернется?

– Очень не скоро! После Венеции он едет в Штаты с премьерным показом, а потом в Монголию на форум кинематографистов социалистических стран. Вернется месяца через полтора… А у вас что-то срочное?

– Да, – прошептала Катя, обмирая.

– Если вы возьмете такси, то, может быть, еще успеете в Шереметьево…

– Спасибо, – прошептала Катя и повесила трубку.

Добрая Людочка, которой были понятны и знакомы Катины проблемы (она сама не раз испытывала их), сказала:

– Вот тебе адрес. Это будет стоить тридцать рублей.

– А это очень больно? – испуганно пролепетала Катя.

– Как тебе сказать. – Людочка вздохнула. – Я же вытерпела… Обычно он делает без наркоза, с наркозом в два раза дороже.

– А… А он хороший специалист? Людочка понимающе улыбнулась:

– Очень! Только смотри, чтобы он был трезвый. Вообще-то он когда-то работал в четвертом управлении Минздрава, делал аборты членам Политбюро и их дочерям. – Она двусмысленно хихикнула. – Его выперли оттуда за пьянку. Теперь он для отвода глаз работает дворником, чтобы не припаяли статью за тунеядство, и пишет стихи. Но стихи его не печатают, и потому он подрабатывает этим делом…

Катя не глядя сунула адрес в карман.

– Можно? – Девушка смахнула с воротника налипшие снежинки и шагнула в темную прихожую, точно в омут.

– Что вам нужно? – спросил неприветливый бородатый мужчина в свитере, с красноватым обветренным лицом, похожий на геолога. У него были огромные клешневатые руки, под ногтями украшенные траурной каемкой.

– Я к вам, – прошептала Катя, дрожа.

– Вы от кого пришли? Она сказала.

– Ага, – кивнул врач. – Вообще-то я этим уже не занимаюсь.

– Но мне очень, очень нужно! – Она молитвенно сжала руки на груди.

– Ладно, проходите. – Его голос прозвучал так, как будто он делал огромное одолжение.

– Мне, если можно, с наркозом, – проговорила Катя, доставая припасенные деньги.

– Можно и с наркозом, – легко согласился дворник-врач, собирая в комок газету с ошкурками обсосанной тараньки.

Он открыл холодильник и протянул Кате стакан с розовой густой жидкостью:

– Пей, – а сам тем временем выкатил из кладовки, под которую была отведена часть комнаты, огромное гинекологическое кресло и принялся вяло обмахивать с него пыль. – Выпила? – осведомился он. – Раздевайся.

Брякнула дверца серванта, и на свету холодно блеснули какие-то ужасные крючки, напоминавшие средневековые орудия пыток. Хозяин разложил их на газете, потом достал бутылку водки и начал ватой протирать инструмент.

– Но, – прошептала Катя, отступая. – Может быть, в другой раз, я… Вы мне назначите, и я…

– Девушка, – оборвал ее врач. – Пятнадцать минут – и вы свободны. Всего делов-то… С гулькин нос!

Точно во сне Катя медленно стянула с себя джинсы. Голова мутилась от выпитой жидкости, яркий свет люстры дробился фиолетовыми искорками, комната и огромное кресло качались и уплывали куда-то вдаль, унося ее на теплых обморочных волнах.

– Ложись, – произнес грубый голос.

Мелодично звякнули инструменты, запахло, спиртом, и сознание плавно провалилось в черное забытье, залитое алым светом от адской раздирающей боли.

Больше она ничего не помнила.

Она очнулась в переходе метро и поначалу не поняла, где находится.

Сумка с вещами стояла рядом, а по ногам ползло что-то липкое, теплое, щекочущее.

Над ней склонилось чье-то круглое участливое лицо, выплывая из небытия.

– Вам плохо? – спросило это лицо и вновь отодвинулось куда-то вдаль.

Катя хотела ответить, но вместо этого беззвучно повалилась на заплеванный пол в лужицу подтаявшего снега.

Глава 5

Киев встретил ее пургой, сильным южным ветром и крупным снегом, секущим лицо. Стоя на остановке автобуса, Катя дрожала в легкой курточке. Ей казалось, она вернулась из преисподней на землю.

Открыв своим ключом дверь, она вошла в притихшую квартиру. На кухне привычно капала из крана вода. Девушка улыбнулась и поставила сумку на пол.

Папа, как всегда, не может вызвать сантехника починить «елочку», а самому ему некогда – он же артист! Она так соскучилась! Как она, оказывается, любит их всех: и отца, и. брата Славика, и даже мачеху Таню, которую раньше искренне и отчаянно ненавидела.

Какой же глупой и противной девчонкой она еще была полгода назад! Как же она доводила родителей своими выходками! Теперь самой себе Катя казалась опытной женщиной, видавшей виды, познавшей на собственном горьком опыте, что такое жизнь. И эта самостоятельная жизнь, надо сказать, не слишком пришлась ей по душе…

– Приехала? – Неприязненный взгляд мачехи встретил ее вместо объятий и поцелуев. – Нагулялась?

…Очнувшись от быстрого и глубокого сна. Катя села на кровати, шевеля пальцами в толстых носках.

Татьяна сбросила пальто в прихожей и прошла на кухню, гневно гремя посудой. Видно, возвращение падчерицы ее совсем не радовало.

– Хоть бы два слова написала, хоть полстрочки – ничего! – ворчала она у плиты. – Отец в больницу загремел с сердцем, а ей хоть бы хны. Она, видите ли, была занята… Мы даже матери твоей звонили. Она сказала, что ничего о тебе не знает, только что приехала со съемок. Отец уж и в милицию заявлял, хотели в розыск оформлять. Ну и сволочь ты, Катька! Отец у тебя такой хороший, и бабушка была чудесная… Почему же ты такой бессердечной выросла?

Катя бесшумно, в одних носках приблизилась к мачехе сзади и неожиданно обняла ее за шею, сомкнув руки в кольцо.

– Прости меня, Танечка, – внезапно прошептала она, борясь с навернувшимися слезами. – Я действительно такой сволочью была… Но я вас так люблю! И тебя, и папу, и Славика…

От неожиданности мачеха выпустила из рук картошку, которую резала для супа. Картошка булькнула в горячую воду и удивленно застыла на дне кастрюли.

Татьяна сглотнула слюну и проговорила будничным голосом:

– Иди мой руки, ужинать будем.

Отец не стал ее упрекать, только взглянул на нее больными глазами.

– Прости, папа! – Она спрятала лицо в его ладонях, плечи ее крупно вздрагивали. Все же для нее даром не прошла актерская школа опытного Гоги. – Я уже повзрослела и все поняла.

Первые дни в семье прошли тихо и мирно. После пережитого Катя была светла и терпима. Ей хотелось всем делать добро, всех любить, и чтобы ее любили в ответ. После московской неприкаянной жизни, после трех недель в больнице, после вопросов следователя, который пытался выяснить адрес подпольного врача-коновала (он угрожал посадить ее за бродяжничество и успокоился только, когда она отдала ему все свои деньги), ей казалось, что она многое поняла и теперь начнет жить заново, с белого листа.

Она никому не рассказывала о пережитом за полгода скитаний. Просто не могла. Отец мимоходом спросил ее, встречалась ли она с матерью, а Катя легко соврала: «И не пыталась». Ей не хотелось воспоминаниями растравлять Рану, которая и без того заживала мучительно трудно.

Из московской больницы ее выписали в зимний метелистый день. Снег летел, как тополиный пух, запутываясь в сухих будыльях травы на газоне. Поземка свивалась на асфальте в клубок снежных змей, куртку продувало насквозь, будто ее не было вовсе. Катю шатало от ветра. Казалось, дунет порыв посильнее, закружит ее ослабевшее тело – и унесет ее в буранную даль, как снежинку.

Следователь по-дружески предупредил ее, чтобы она старалась как можно быстрее убраться из Москвы, а то ей грозят крупные неприятности.

Она спустилась в метро, с трудом волоча за собой сумку с вещами. Есть не хотелось, в желудке еще булькал больничный приторно-сладкий чай, переваривалась перловая каша. Просто хотелось лечь на пол, свернуться клубочком, закрыть глаза и, ощущая, как со всех сторон на нее наваливается подземное душное тепло, заснуть навсегда…

Катя пересилила себя. Она приблизилась к парню с мерзлыми гвоздиками в целлофане, скучавшему возле телефона-автомата, и попросила у него две копейки.

Номер, который она знала наизусть, отозвался длинными гудками. А потом прозвучал резкий, давно забытый голос:

– Алло. Алло, кто это?.. Ну что вы молчите?

– Мама, это я, – проговорила Катя. Ей казалось, что стоит только дозвониться, – все будет хорошо, очень хорошо… Трубка возмутилась:

– Кто это "я"? Кого вам нужно?

– Это я, Катя… Катя Сорокина. Молчание. Напряженное тяжелое молчание.

Осторожный вопрос:

– Да?

– Мама, я на «Октябрьской», только что выписали из больницы. – Настороженное молчание.

Захлебываясь словами, Катя стыдливо проговорила:

– Мне нужно ехать домой, а деньги кончились… Мне нужно двадцать рублей на билет. – А потом ее голос прорвался неожиданной просьбой:

– Можно я приеду?

Смущенный ответ на другом конце провода:

– Ох, у меня сейчас гости… И вообще собираюсь уходить… – Торопливо:

– Я сейчас приеду. Или пришлю кого-нибудь с деньгами…

Когда Катя повесила трубку, ее бил озноб, хотя в метро было тепло.

Скоро она увидит ее… Сколько лет они не виделись? Лет семь, кажется… В памяти возникла красивая, молодая мать, в том самом платье с красным пояском, что было на ней в их единственное крымское лето. Из темной московской толпы она вынырнет навстречу ей и скажет: «Ну, что с тобой, дочка?»

Или еще что-нибудь незначительное, ласковое. И тогда можно будет расслабиться и с облегчением заплакать. И тогда будет все хорошо, очень хорошо!..

Сев на сумку и привалившись плечом к облицованной мрамором колонне.

Катя закрыла глаза и погрузилась в больное обморочное полузабытье. Очнулась она оттого, что кто-то тряс ее за плечо.

– Катюша, это ты? Я тебя не сразу узнала. Уже минут пятнадцать выглядываю тебя…

Катя непонимающе открыла глаза. Незнакомая женщина в вязаной шапке и толстых роговых очках что-то говорила ей с ласковой улыбкой.

– Ты не узнала меня? Это я, тетя Лена Кутькова.

– Кутькова… – Из памяти всплыла знакомая фамилия, неразрывно связанная с образом матери. – Милая Кутькова!

Кутькова была все такой же. Она ничуть не постарела. В двадцать пять лет она выглядела на сорок, в сорок она выглядела как в двадцать пять – пористая неживая кожа на лице, редкие волосы, спрятанные под шапкой, сухощавая сутулая фигура. А теперь еще и очки.

– Мама не смогла приехать, – смущенно объяснила Кутькова. – Она передала тебе пятьдесят рублей, велела мне проводить тебя до поезда. Что с тобой, ты такая бледная?

– Ничего. – Катя смущенно потупила глаза. —Ничего, тетя Лена… А как там Даша и Ира?

– О. – Невыразительное лицо Кутьковой неожиданно посветлело и расцвело.

– Они совсем большие стали. Такие красавицы, все в мать! – Она словно поперхнулась и торопливо проговорила:

– Ты тоже стала очень красивой, Катюша. Я тебя так давно не видела! У тебя уже, наверное, и женихи есть…

– Да уж, – неопределенно пробормотала Катя и произнесла:

– Мне пора на вокзал.

От провожания Кутьковой она отказалась. У нее не было сил улыбаться и с наигранным энтузиазмом рассказывать о своих планах на жизнь, которая ей, честно говоря, в тот момент казалась конченой. Внутри все болело, а скомканный полтинник жег ладонь.

В поезде она с трудом взобралась на верхнюю полку, отвернулась лицом к стенке и забылась ужасным горячечным сном. В ту минуту ей казалось, что поезд-призрак мчится в небытие, унося ее с собой…

Через неделю воцарившейся семейной идиллии Татьяна тактично намекнула, что неплохо было бы падчерице устроиться на работу. У них на студии есть вакантное место помощника звукорежиссера. Специальность очень нужная и важная.

Катя посмотрела на мачеху таким потусторонним взглядом, что у той застряли слова в горле.

– На студию работать я не пойду, – отрезала Катя. – Ненавижу это гадючье кубло. Хватит уже, поработала!

Таня отступилась, но ненадолго. Через неделю она возобновила разговор, подключив к нему и отца.

– Если не хочешь учиться, иди работать, – поддержал жену Юрий Васильевич. – Пойми, не то чтобы нам было жалко денег на тебя, но пора тебе как-то устраиваться в жизни, приобретать специальность.

– Нет, работать я не пойду, – отрезала Катя. – Буду учиться.

– Где?

– Поеду летом поступать в Новосибирск. В институт культуры. Там, говорят, маленький конкурс. Или, может, в Питер, но там сложнее… Буду режиссером. Буду тебя, папка, снимать в своих фильмах!

Отец чуть не подавился жареной картошкой.

– Я думал, ты хочешь быть актрисой, как мать.

– Актрисой… – Катя выразительно фыркнула. – Не хочу быть подстилкой!

Быть актрисой – это значит спать с режиссером, это я точно знаю. Знаешь ли, насмотрелась… В кино только у режиссера настоящая сила! – И она мечтательно прищурила свои агатовые глаза.

Вот она – режиссер, снимает фильм, скажем, из заграничной жизни.

Съемки, например, в Париже. Все надеются на молодого перспективного режиссера, то есть на нее, Катю. Все ищут с ней знакомства, интересуются творческими планами. Самые известные киносценаристы наперебой подпихивают ей свои сценарии – только бы взяла!

Ей нужна актриса на роль, помреж предлагает посмотреть Тарабрину.

«Она ведь уже немолода!» – Катя пренебрежительно фыркает, но все же дает распоряжение пригласить мать на пробы.

На пробах она с прищуром смотрит на загримированную мать и неодобрительно качает головой: "Глаза не очень выразительные, подгримируйте! – Потом:

– Двигаетесь плохо, Нина Николаевна. Не знаю уж, как вас Тарабрин снимал, сколько он, наверное, с вами намучился…"

Мать краснеет, но молчит. Эта самоуверенная девица, которая так похожа на ее совсем уже взрослую дочь, все-таки режиссер, а актер обязан слушать режиссера, как Бога!

А потом она предлагает попробовать эпизод. Например, надо санинструктору проползти по полю боя за раненым. Мать ползет, тяжело отдуваясь.

А она комментирует: «Плохо, не активно. Еще один дубль!» А потом еще и еще…

А потом мать с покрасневшим от натуги лицом стоит перед ней и заискивающе ловит ее взгляд. Ей так хочется этой роли, ей так нужна эта роль!

Если бы перед ней был режиссер-мужчина, она знала бы, как поступить. Дорожка-то у всех одна – через постель. Но перед ней не мужчина, а сопливая, заносчивая девчонка, на которую ее изрядно подвявшая красота не производит никакого впечатления. А ведь после смерти Тарабрина ей так нужны деньги, так нужны роли!

"Вы мне вообще-то не подходите, Нина Николаевна, – неторопливо закуривая дефицитный «Кэмел», купленный у спекулянтов по семь рублей за пачку, произносит Катя, искусно затягивая слова. – Вы плохо двигаетесь, плохо говорите. Наконец, вы переигрываете. Вы же не в театре в самом деле! В кино нужно играть лицом, выражением глаз, а не ужимками и гримасами, как в театре.

Странно, что мне приходится вам это объяснять. Ваш муж Тарабрин разве вам этого не говорил? Однако, – здесь она делает выразительную паузу, щелкая зажигалкой, которую привезла, например, из Сингапура, – все-таки я беру вас на эту роль.

Потому что вы моя мать, Нина Николаевна".

И тут она видит ошеломленное лицо матери. Та протягивает к ней, своей неузнанной дочери, руки и…

Катя стряхивает с себя видения, как привязчивый сон, и потусторонним взглядом обводит комнату.

– Катя, сколько можно сидеть целыми днями дома? – удивляется Таня. Отец молча поддакивает. – Только книжки листаешь да куришь на кухне. Сколько можно?

– Пап, – неожиданно говорит Катя, очнувшись. – В магазине на Дарницкой я видела такой костюмчик… Всего сто пятьдесят рублей. Брючки, жакетик…

Болгария – но сделан очень хорошо. Он мне нужен позарез!

В этом костюмчике она будет смотреться очень элегантно по сравнению с пополневшей в зрелости, но еще такой красивой матерью…

Таня в бешенстве вскакивает со стула (стул с грохотом отлетает в сторону) и выбегает из комнаты. Вечером она рыдает на груди мужа:

– Ну почему, почему она такая? Она считает, что мы все ей чем-то обязаны! Она царственно принимает от нас услуги, а сама не желает и пальцем шевельнуть. Она нас ненавидит! Если бы она не зависела от нас, то на другой день вытерла бы о нас ноги и забыла, как зовут. Но почему, почему? Мне только двадцать девять, и я тоже хочу костюм за сто пятьдесят рэ, но не могу себе позволить это, хотя работаю как проклятая. А она не работает и считает, что мы должны ее обслуживать. Я три года коплю на кожаное пальто и неизвестно, когда накоплю, а она… Ты помнишь, как летом пропали мои рубиновые сережки, которые ты подарил мне на годовщину свадьбы? – спросила она. – Это она!

– Потерпи еще полгода, – просил отец. – Она скоро начнет самостоятельную жизнь, поумнеет. Просто она еще очень юная. Молодость эгоистична…

Весной, когда приветливое украинское солнце своим волшебным прикосновением оживило очнувшиеся от зимней спячки деревья, когда на голых ветках набухли трогательные почки, трава на газонах выметала вверх острые салатовые стрелки и больные от авитаминоза люди расцвели, подымая к солнцу бледные зимние лица, Кате внезапно тоже захотелось приукрасить себя. Ей захотелось красивых нарядов, туфелек на высоком каблуке, подчеркивающих изящный подъем ноги. Ей хотелось выйти на Крещатик во всем новом и ловить на себе влюбленные взгляды мужчин, небрежно отметая их докучливые приставания. Она с завистью смотрела на свою мачеху, которая, как ей казалось, одевалась куда лучше ее, хотя внешне ничего особенного из себя не представляла и к тому же была удручающе старой.

Собственно говоря, каких-то новых знакомств и романтических отношений ей вовсе не хотелось. Мужчинами она была сыта по горло. Она вспоминала гордившегося своей отсидкой Игоря, старого противного Джека, у которого из ушей росли седые волосы, и, конечно, Гогу, поступившего с ней так подло.

Единственный из гнусного мужского племени, кого она вспоминала без горечи, это был Поль. Она не обижалась на него. Разве можно обижаться на ребенка за то, что он не понимает, когда делает больно? Поль казался таким же наивным ребенком.

О Москве она старалась не думать. Она ненавидела этот город. Вспоминая свое неприкаянное существование в столице, она мгновенно вспыхивала отчаянной ненавистью. Все москвичи – сволочи, думала она. Никто ей не помог, все только ее обманывали, отнимали последние деньги и чуть не убили ее в конце концов – и Гога, и маклерша с нерусским именем Нателла, и коновал с грязью под ногтями, который выбросил ее на улицу подыхать.