Текст книги "Наука в курьезах. Истории о необычных открытиях"

День радио

Однажды Беллу с его проводной телефонией был брошен вызов. Фермер Натан Стаблфилд объявил жителям городка Мюррей в штате Кентукки, что покажет им, как можно разговаривать по телефону без всяких проводов и телефонных станций.

Публика начала стягиваться заранее, предвкушая забавное зрелище. В те времена по всей Америке перед провинциалами то и дело выступали разные шарлатаны – предлагали купить какие-нибудь чудодейственные лекарства, почти настоящее золото или что-нибудь ещё. Народ находил в этом особое развлечение: аферистов забрасывали помидорами и яйцами, а то и вовсе раздевали, вываливали в дёгте и перьях и выпроваживали восвояси – словом, веселились.

Стаблфилд привёз и выгрузил на лужайку перед городской мэрией два каких-то ящика, из которых торчали стальные стержни, и две какие-то трубки. Ящики-аппараты установили на расстоянии в разных концах лужайки и воткнули стержни в землю… В демонстрации изобретения Стаблфилду помогал его двенадцатилетний сын. Взяв телефонные трубки, не соединённые между собой ни единым проводком, испытатели заговорили друг с другом. Беседовали достаточно негромко, но все, кто стоял рядом, слышали голос отвечавшего.

Это не было похоже на привычное вымогательство денег у населения: Стаблфилд ничем не торговал. Но и ни на что другое тоже не было похоже. Толпа не знала, как реагировать, поэтому, как только демонстрация завершилась, некоторое время стояла тишина. А потом… раздались отнюдь не аплодисменты. Народ разразился хохотом, улюлюканьем, свистом и неприличными выкриками. Вопли продолжались до тех пор, пока Стаблфилд, униженный, не собрал своё оборудование в фургон и не уехал. «Я, к несчастью, родился на пятьдесят лет раньше, чем следовало!» – говорил он потом

Но шоу не прошло без последствий – благодаря вездесущим репортёрам. Через несколько лет из редакции местной газеты изобретателю пришло письмо с предложением продемонстрировать свой аппарат ещё раз. Стаблфилд, полный горьких впечатлений от прошлого показа, ответил письмом в стиле «спасибо, но лучше вы к нам». И корреспондент газеты прибыл к нему на ферму.

Теперь шоу было несколько другим. Стаблфилд принёс обыкновенную с виду трубку, но прямо из неё торчали четырехфутовые стержни. Он предложил репортёру отойти на большое расстояние, воткнуть стержни в землю и снять трубку. Он так и сделал – отошел больше чем на милю, воткнул, снял трубку и сказал «Алло». И тут трубка чуть не выпала у него из рук: в ней зазвучал голос Стаблфилда, да так отчётливо, как будто «абонент» стоял рядом!

Изобретатель уверял, что когда-нибудь люди в разных точках земного шара будут точно так же общаться друг с другом «по воздуху». Когда репортёр спросил у него, в чём же секрет, он ответил только, что использует электрическое поле, пронизывающее воздух, воду и землю.

Вышедшая статья стала сенсацией. Стаблфилд получил многообещающее приглашение продемонстрировать свое изобретение финансистам, и эта демонстрация прошла с полным успехом. Казалось, жизнь налаживается: правительственная комиссия пригласила Стаблфилда в Вашингтон, и там в присутствии высокопоставленных чиновников эксперимент был показан снова. На этот раз собеседник находился на катере, который двинулся вверх по течению, но телефонная связь не прервалась ни на минуту. Катер удалялся, а слышимость нисколько не ухудшалась!

Фотография опыта Стаблфилда

Изобретателя поздравляли. Устройство советовали немедленно запатентовать и пустить в производство. Но… Что-то в этой истории не сложилось. Никому не известно, почему Стаблфилд вместо этого вернулся на свою ферму. Не поверил хвалебным отзывам после того, первого позора?

Уже после смерти изобретателя выяснилось, что не осталось ни чертежей, ни самих аппаратов. Жители городка насочиняли о Стаблфилде легенд и гордятся тем, что всё началось именно в Мюррее! Правда, закончилось тем же, с чего и началось, а радиосвязь появилась гораздо позже и под руками совсем других людей. В истории изобретения радио истина тоже настолько переплелась с вымыслом, что и не разобраться. Только о Стаблфилде напрочь забыли: Россия «болеет» за первенство Александра Попова, а Италия – за Гульельмо Маркони. Не помнят даже, какие точно слова впервые передали по беспроводной связи: русские «Генрихъ Герцъ», немецкие «Heinrich Hertz» или просто «Герц». О своем изобретении Попов дал публикации, но не взял патента. А Маркони, наоборот, обеспечил радио коммерческий успех. Каждый сделал, что смог: Попова не тянуло в бизнес, а Маркони в профессуру. Но Нобелевская премия, слава и прибыли достались последнему. А в России седьмого мая празднуется день радио – в день первой демонстрации устройства.

Пишут, будто Попов не держал на Маркони зла и даже испытывал к нему дружеские чувства. И будто бы даже послал ему на свадьбу тульский самовар и шубу! Но на Попова это как-то совсем не похоже, да и не по карману ему были на тот момент эти дорогие подарки.

Сапоги для индейца

А теперь не обойтись без небольшой рекламы. Да, в общем-то, компания Goodyear в рекламе не нуждается – кто не знает их знаменитые автомобильные покрышки? Но история эта совсем не о покрышках. Эта история об учёном с непростой судьбой.

Жили-были на свете амазонские индейцы. Ребята они были не промах и всё, что давала природа, применяли с пользой для себя. Они первыми придумали, например, резиновые сапоги. Причём сапоги «быстрого приготовления»: опустишь ноги до колен в жидкий сок гевеи, подождёшь до полного высыхания и – готово, можно бродить по воде, и ноги не промокнут!

Гевея – дерево-каучуконос

А ещё у них были мячи, тоже из этого застывшего сока. Довольно тяжёлые, но прыгучие, гораздо более прыгучие, чем мячи из ниток и лоскутов ткани, которые делали в Европе. А ещё индейцы латали этим чудесным соком свои лодки-пироги. И называли его весьма трогательно – «као чу», что значило «слёзы дерева».

Цивилизованный мир про «као чу» ничего не слышал. Когда в 1646 году Колумб привёз в Европу в числе прочих диковинок каучуковые шарики, новинка поначалу заинтересовала. Но никто так и не смог толком придумать, что ещё с ней делать, кроме как забавляться. Один только химик Пристли приспособился стирать таким шариком карандаш.

Лишь много позже в этой эластичной и непромокаемой штуке разглядят практическую пользу. И начнётся настоящая резиновая лихорадка! В начале 19 века выстроят фабрики по производству резины, навыпускают обуви, одежды, сумок… Однако разочарование наступит быстро. Резиновые изделия окажутся на помойках, хозяева фабрик – разорены.

Что же случится? То, что должно было случиться с каучуком. Его замечательные свойства сохранялись только при комнатной температуре. Под лучами солнца каучук таял, распространяя жуткий запах, а уже при одном градусе мороза замерзал, становясь будто деревянным. Покупка приходила в негодность, разъярённый клиент требовал вернуть деньги, и так было повсюду.

В резину больше не верил никто. Кроме нескольких человек – таких, как американец Чарлз Гудьир.

Когда человек бросает стабильное и прибыльное занятие в пользу чего-то неизвестного, ему на помощь определённо должен прийти случай. Желательно, счастливый. В 21 год Гудьир уже был совладельцем отцовской фирмы. Он успешно торговал скобяными изделиями, но вдруг… заскучал. Так захотелось ему изобретать, прямо хоть мир рухни!

Покинув фирму, Гудьир засел за опыты. Первое его творение появилось на свет уже через три недели – это был новый клапан для спасательного круга. Довольный собой, Гудьир продемонстрировал клапан, который и впрямь работал лучше прежнего, но получил вот такой неожиданный ответ: «Какой смысл улучшать клапан, если сам каучук никуда не годится? Если вам уж так хочется что-то изобрести, изобретите лучше способ, как вылечить каучук».

Были эти слова шуткой или не были, но с той поры Гудьир на каучуке просто помешался. Он делал с ним всё, что только мог: солил, перчил, посыпал речным песком и песком сахарным. Добавлял магнезию и известь. Даже сыр добавлял! Взяв у жены скалку для теста, он раскатывал каучуковые блины, а потом резал их, как лапшу, и испытывал: то на мороз выносил, то грел у печки…

И всё бы ничего, если бы эти занятия давали хоть какой-то доход! Один за другим в семье Гудьира появлялись дети, а кормить их было абсолютно нечем. Репутация неудачника за изобретателем укрепилась прочно. Кто-то даже придумал шутку: «Если вы увидите человека в резиновом пальто, резиновом сюртуке, резиновых брюках, резиновых башмаках и с резиновым кошельком в кармане, где нет ни одного цента, – это и есть Гудьир».

Но ничто не способно было отрезвить этого человека. Он ещё не знал тогда, что из ужасной бедности за всю свою жизнь так и не выберется. Опыты продолжались.

Очередной компонент, примешанный к каучуку, был серой. И как-то раз один из образцов, которым предстояло быть нагретыми над горячей печью, вдруг выпал из рук экспериментатора и, коснувшись печи, обуглился. На следующий день, готовя печь к опыту, Гудьир взял этот кусок и почувствовал, что каучук стал прочнее.

И вот он уже специально кладет образцы на печь и ждёт, что будет. Наступит ли такой момент, когда резина ещё не обуглится, но уже перестанет быть липкой?

Да, такой момент наступил и был пойман. Новый образец, прибитый к уличной двери, не потерял своих упругих свойств даже на морозе. Это было похоже на открытие мирового масштаба!

Что оно означало? Неужели признание, славу, деньги, наконец? Увы, пока ничего. Нужно было продолжить опыты в рамках производства, а у Гудьира нет жалких нескольких десятков долларов для этого. Поэтому отказы, всюду отказы. И даже в продуктовой лавке ему отказали в кредите. А когда всё-таки найдено немного денег на поездку в Нью-Йорк к предполагаемым инвесторам, эти «инвесторы» сами оказываются нищими…

Долго отказывали Гудьиру и в оформлении его изобретения. Мол, что в нём такого нового? И, не дожидаясь своего патента, Гудьир решается послать в Англию одного из своих знакомых, чтобы попытаться изобретение продать.

Первым делом обратились в компанию Макинтоша. Того самого Макинтоша, кто придумал плащи, названные этим именем. В отличие от других резиновых фабрикантов, Макинтош процветал, ведь его изделия не портились: это была не сплошная резина, а ткань с резиновой «начинкой». То, что нужно для дождливой Англии!

Предложение посла Гудьира показалось Макинтошу заманчивым, но резина разорила уже стольких, что на этот раз Макинтош решил не рисковать и не покупать идею.

Обратились к Томасу Хэнкоку, который производил эластичные шнуры (дамы с удовольствием подвязывали ими свои длинные юбки в грязную погоду). И Хэнкок тоже не купил изобретение Гудьира, но не из-за риска. Просто он решил повторить этот опыт сам.

Хэнкок изучил образец, обнюхал, пожевал. Образец имел запах серы. За полгода пройдоха создал свой каучук, точно такой же, как у Гудьира. Мало того, он не постеснялся подать заявку в патентное бюро от своего имени. «Открытый» им метод Хэнкок называет помпезным словом «вулканизация», потому что расплавленная сера и тепло навели его на мысль о боге огня Вулкане.

А что же Гудьир? Этот бедолага уже не в первый раз отправился в долговую тюрьму. «Мой отель» привычно называл он её.

И всё-таки он прославился. Спустя сорок лет после смерти его имя было увековечено в названии компании Goodyear. Компания процветает и по сей день. Самому же изобретателю эта фамилия была дана словно в насмешку: goodyear в переводе с английского означает «хороший год». Если бы хоть один год из его жизни можно было считать таким…

В Америке быстро наладили выпуск резиновой обуви, которую назвали «галоши». Вещица пришлась по вкусу и большим, и маленьким, а вскоре стала вообще невероятно модной и перекочевала в другие страны, в Россию в том числе. Галоши даже превратились в символ материального благополучия!

Потом кто-то догадался «удлинить» галоши в высоту и появились первые резиновые сапоги. Для сельских жителей они стали настоящим спасением. Сейчас, буквально пару лет назад модные дизайнеры нарядили в разноцветную резиновую обувь и горожан. И с каким же удовольствием те её нацепили.

А для врачей придумали резиновые перчатки. Их история началась с того, что хорошенькая медсестра Каролин, ассистентка доктора Уильяма Холстеда, пригрозила увольнением из-за того, что её руки ужасно испортились от хирургических препаратов; влюблённый в неё доктор заказал в компании Goodyear перчатки и не только не потерял ассистентку, а ещё и женился на ней.

В наше время науке известно больше 25 тысяч видов каучуков – синтетических. Около сотни из них пошли в промышленное использование. Но без процесса вулканизации всё равно никуда.

Чарлз Гудьир написал однажды: «Жизнь нельзя оценивать только в долларах и центах. Я не намерен жаловаться на то, что семена посеял я, а плоды пожинают другие. У человека есть причина для сожаления лишь тогда, когда он посеял, а собирать некому». Что ж, пусть эти слова послужат кому-то утешением. Как и орден Почётного легиона, присвоенный Гудьиру, когда тот пребывал в долговой тюрьме.

Хорошилище в мокроступах

Она казалась верный снимок

Du comme il faut… Шишков, прости,

Не знаю, как перевести.

А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»

Говорят, галоши снова в моде. Вот только слово какое-то нерусское – галоши… Нет на вас Александра Семёновича Шишкова!

О Шишкове известно довольно мало. Государственный деятель, адмирал, переводчик, лингвист. Четыре года был министром просвещения. И целых двадцать восемь лет возглавлял Российскую академию наук.

При этом имя его всплывает только в каких-то обидных шутках и эпиграммах, в основном авторства молодого Пушкина:

 
Угрюмых тройка есть певцов —
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов —
Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!
 

Чем же так насолил этот почтенный господин?

Портрет А. С. Шишкова (художник О. Кипренский)

У всякого большого дела бывают сторонники и противники. Шишков затеял дело не просто большое, а можно сказать, великое. Он задумал вернуть русскому языку русское лицо.

Наплыв иностранных слов в нашу речь случался периодически. Взять хоть Петровские реформы, хоть сегодняшний офисный сленг. Есть мнение, что язык сам приспособится и со временем отбросит всё лишнее, а полезное оставит. Но Шишков с этим мириться не хотел.

Странное тогда было время. Высшее общество заговорило сплошь на французском, наприглашало из-за границы учителей. Становилось как будто культурнее, как будто воспитаннее. Но как-то… не по-русски! Всё, что должно было оставаться родным, воспринималось сначала с недоумением, потом с неприязнью. Быть русским стало чем-то стыдным, неприличным.

И тут в 1803 году выходит книга Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка». А в ней – какие-то новые, непонятные вещи. Мол, давайте, говорить по-нашему, как ещё деды и прадеды говорили. Мол, русская культура – это вовсе не символ первобытной дикости и грубости, как принято считать!

Книга не просто наделала шуму, она расколола мыслящее общество на два лагеря. Один, под предводительством Карамзина (Жуковский, Батюшков, Вяземский оказались тут же), раскритиковал написанное. Другие восприняли книгу как откровение: генерал Кикин назвал её своим евангелием, писатель Аксаков говорил, что уверовал в каждое слово, как в святыню.

Шишкову было чем ответить Карамзину. Мало того, что Карамзин употреблял в своих сочинениях французские слова, так ещё и ввёл моду на литературу, написанную так, как было принято общаться в высшем свете – «чтобы и дамы понимали». Шишков протестовал: величественный язык литературы не может быть таким. Пусть дамы говорят, как хотят, а поэт должен оставаться поэтом! И французам подражать незачем – из чужеземного языка можно почерпнуть лишь «невразумительное пустословие».

Но в высоком слоге главное не перестараться. Новым стилем слагалось множество несуразностей, к примеру, перлы некоего Обрезкова, тоже считавшего себя писателем: «В туманном небосклоне рисуется печальная свита галок, кои каркая при водах мутных, сообщают траур периодический»… Такие примеры Шишков приводил публике и публика веселилась.

Но как же доставалось, бывало, самому Шишкову! Насмешки сыпались и на него, и на литературное общество, которое он организовал. Называлось оно «Беседа любителей русского слова» и слухи о нём ходили самые нелепые. Будто принято в этом обществе все слова до единого заменять на исконно русские: бильярд – «шарокат», луза – «прорездырие», швейцар – «вестник», проза – «говор»… Тогда же родился и анекдотический текст: «Хорошилище грядет из ристалища на позорище по гульбищу в мокроступах» (то есть будто бы Шишков произносил эту чепуху вместо фразы «франт идет из цирка в театр по тротуару в галошах»).

Когда в 1812 году началась война, Шишков, недавно назначенный Государственным секретарем (а заодно и спичрайтером Александра I – ох, не обошлось без заимствованного словечка!), выступил с речью. Вот тогда слова его оказались понятны и чиновнику, и простолюдину: «У любви к Отечеству только три надежных основания: вера, воспитание и язык». В дальнейшем это переросло в крылатое «За веру, царя и Отечество».

Но почему-то только скандальное хорошилище и тому подобное навсегда связаны с именем Шишкова – для тех, кто вообще слышал это имя.

Ё-моё

А ну-ка, кто сможет без единой ошибки написать слово «ёлка»? Казалось бы, чего проще! Но нет, оказывается, и тут не без подвоха.

В 1783 году княгиня Екатерина Дашкова, которая, будучи дамой на редкость энергичной и деятельной, возглавляла при Елизавете II целых две академии наук, созвала авторитетное собрание. Явились настоящие светила: учёные, литераторы, общественные деятели. И принялись они обсуждать, как привести русскую грамматику в более-менее приличный вид.

Тут Дашкова обратилась к почтеннейшей публике с просьбой: напишите, господа, слово «ёлка». Собрание удивилось. Тогда Екатерина Романовна аккуратно вывела: «іолка» – по тогдашним правилам. «Надо ли изображать один звук двумя буквами?» – спросила она учёных мужей, имея в виду «ё». И сама же ответила на это, предложив в качестве замены удобную новую букву.

Точки над «ё» были позаимствованы, вероятнее всего, из немецкого языка. Мысль академикам понравилась, и был издан указ о том, что слова вроде «іолка», «іож» теперь пишутся по-новому. Карамзин, Державин идею подхватили, и буква замелькала сначала в личной переписке, а потом и в печати. К удивлению многих, на бумажных страницах появились вдруг «слёзы», «пенёкъ», «василёчикъ»… Авторство «ё» долго приписывали Карамзину – таким активным ё-популяризатором он был. В Ульяновске (Карамзин был из Симбирской губернии родом) возле научной библиотеки теперь даже памятник букве «ё» соорудили, хотя по сравнению с долгожителями алфавита она совсем ещё молода.

У кого-то орфографическое нововведение вызвало яростный протест. Тот же Шишков невзлюбил букву с точками и стирал эти точки отовсюду, где только встречал! Многие типографии тоже не хотели дополнительных хлопот и по старинке печатали «е», а обыватели, напротив, начали вырисовывать точки где им вздумается.

Официально букву «ё» вместе с «й» включили в алфавит только в 1942 году. Есть легенда времён Великой Отечественной, будто бы Сталин заметил, с какой скрупулёзностью на немецких картах переведены названия даже самых маленьких русских деревушек: Берёзовку фашист Березовкой не назвал! Был срочно издан указ, чтобы и нам быть такими же точными.

А в 1956-м все окончательно запутались. Вроде бы букве «ё» чётко указали её место: в детских книжках, например, или в тех случаях, где неясно, как слово прочесть. А в основном она оказалась необязательной: мол, взрослый человек не по слогам читает, разберётся. Но филологи не согласны. Попробуй теперь объясни народу, что правильно произносить свёкла, можжевёловый, а опёка и афёра – неправильно, и что известный шахматист вовсе никакой не Алёхин, а Алехин!

Фамилиям великих особенно досталось. Некоторые метаморфозы кажутся просто невероятными, настолько привычно нашему уху стало звучание с «е». Так фамилия поэта Афанасия Фета благодаря иностранному происхождению должна была произноситься как Фёт, Уинстон Черчилль – как Чёрчилль, Николай Рерих был прежде Рёрихом. Даже наш старый знакомый Вильгельм Рентген тоже оказался несправедливо обиженным: весь мир знает его как Рёнтгена. Что уж говорить о французах – тех мы через одного произносим с ошибкой: Матьё, Депардьё, Монтескьё, кардинал Ришельё!

Памятник букве Ё в Ульяновске

Самой же невероятной жертвой «обесточивания» важной буквы можно считать… Льва Николаевича Толстого. При крещении будущий гениальный писатель получил имя, которое звучало как Лёв! Теперь от этого варианта осталось только Лёва, Лёвушка. Константин Левин, персонаж романа «Анна Каренина», тоже носит происходящую от этого имени фамилию. И тоже из-за типографских трудностей навсегда перестал быть Лёвиным.

Сейчас три процента жителей нашей страны носят фамилии со злополучной буквой «ё». Чиновники её совершенно не уважают: ставят точки только если захотят, а потом сами же признают вариант без точек совершенной другой фамилией! И поди докажи, кто ты от рождения.

Положение буквы до сих пор шаткое. Учёные периодически покушаются на «ё» с целью изгнать её из письма. Вот так не очень-то счастливо живётся ей под счастливым номером семь в алфавите. А жаль! Сам Ломоносов был за неё…