Текст книги "Последнее прощение"

Глава 22

Утро дня накануне казни Кэмпион выдалось дождливым и серым, дождь надвинулся с запада и вспенивал поверхность реки, придавая ей безрадостный серовато-оловянный оттенок.

Пекари волновались. Ясный день сулил приличную выручку. Далее если дождь будет лить как из ведра, на Тауэр-Хилл все равно соберется толпа зевак, но при этом мало кому захочется покупать мокрые пироги. Пекари молились, чтобы дождь перестал, чтобы Бог дал Лондону хорошую погоду. К середине утра показалось, будто их молитвы услышаны. На западе облака поредели, первые лучи солнца озарили Уайтхолл и Вестминстер, и знатоки заявили, что назавтра будет погожий июльский день.

Правда, сам суд еще был впереди, но это не помешало пекарям усердно впрячься в работу. Никто не сомневался в вердикте, гадали только, какой способ казни предпочтет судья сэр Джон Хендж. Большая часть лондонцев предполагала повешение. Времена, когда ведьм сжигали, остались позади, и в городе считали, что Доркас Скэммелл надлежит провозгласить виновной в колдовстве и неторопливо вздернуть высоко-высоко у них над головами. Некоторые, однако, ратовали за более медленную смерть, ибо ее преступления настолько гнусны, что казнь через повешение слишком либеральна. Они считали, что ее нужно повесить, выпотрошить и четвертовать. Помимо предостережения остальным ведьмам, у этого способа было еще и то преимущество, что жертву придется раздеть догола, прежде чем вырезать внутренности и сжечь Их перед ее лицом. Обнаженное тело юной девушки позволит удвоить цены тем, чьи окна удачно выходили на Тауэр-Хилл. Лондонские строители, по традиции возводившие небольшие платформы, с которых зрители могли любоваться действием, тоже предпочитали более суровое наказание.

Третьи же, возможно считая, что революция занесла в Англию странные идеи, желали бы, чтобы Доркас сожгли. Если муж убивал супругу, его вешали, но если убийство совершала жена, требовалась более суровая кара, ибо и преступление было более страшным. Женщин нужно было приструнить, и значительная часть Лондона считала, что зрелище охваченной пламенем ведьмы напомнит остальным женам, что революция не поощряет убийства мужей.

В одном все сходились – предстояло замечательное событие. В церквях, в приходах на расстоянии до половины дня пути от Лондона проповедники созывали паству. Никто уж и не помнил, чтобы когда-нибудь столько проповедников-пуритан одновременно выбирали для рассуждений одни и те же строки Священного Писания: Исход, 22-й стих: «Ворожеи не оставляй в живых». «Mercurius» поработал на славу. Верный До Гроба Херви считался в городе героем; ведьма еще только должна умереть, а предприимчивый издатель уже продавал пространное мрачное повествование о жизни Доркас Скэммелл. Матери усмиряли непослушных ребятишек, стращая их ее именем.

Накануне казни собралась немалая толпа с единственной целью поглазеть на подготовку, несмотря на то, что над Тауэр-Хиллом периодически, будто дым, нависала пелена дождя. В толпе было немало завсегдатаев, помнивших, как казнили дворян, которым предоставлялась привилегия умереть от меча или топора – быстрая смерть, если только они вручали толстый кошелек палачу. Все сходились во мнении, что было бы лучше, если бы Доркас Скэммелл умерла в Тайберне – там зрителям было бы удобнее, правда, и властям тоже сочувствовали, когда те сомневались, смогут ли спокойно доставить ведьму так далеко. Ее неминуемо должны были растерзать где-то по пути через Лондон.

Пришли плотники, сколотили помост. Толпа добродушно подтрунивала над ними, покрикивая, чтобы те соорудили эшафот повыше. Позже, когда к перекладине прикрепили веревку, в толпе загомонили, что ведьму нужно сжечь, как в старые времена, но гнев улегся, когда кто-то из строителей изобразил болтающееся на веревке тело. Над поливаемым дождем холмом грянул смех.

Увидев свежую виселицу, кто-то поинтересовался, вынесен ли уже приговор; похоже было, что власти просто предугадывают решение сэра Джона Хенджа.. В толпе поползли слухи, но точно ничего известно не было.

Главных действующих лиц репетиции подбадривала толпа. Погода исправилась, тусклое солнце светило над холмом, когда палач пришел принимать работу. Он помахал зрителям, обмениваясь с ними шутками, и привел всех в восторг, когда сделал вид, будто примеривается к толстой горластой женщине, которая требовала, чтобы виселицу сделали еще выше.

Верный До Гроба Херви трижды ходил на холм из зала суда в Тауэре. Когда он появился в третий раз, приговора все еще не было, но он взобрался на эшафот и, помахав руками, успокоил толпу:

– Скоро все закончится, люди добрые! Скоро! Завтра вы увидите, как сгинет ведьма! Завтра в этом городе всем нам станет безопаснее!

Его слова поддержали восторженными возгласами. Он помолился вместе с публикой, прося Бога дать ему сил, чтобы бороться с нечистью, а потом пообещал отречься от всех удобств, всякого отдыха до тех пор, пока среди пуритан не будет уничтожена последняя ведьма.

А вдалеке, на Стрэнде, сэр Гренвилл сидел у себя дома. Он ждал четырех видных визитеров, членов палаты общин, верных пуритан, поэтому обнаженный Нарцисс был скрыт ставнями. Библия, которую секретарь щедро разукрасил пометками на полях, лежала на столе на видном месте. Четверо посетителей ждали и будут ждать, пока сэр Гренвилл не завершит беседу с еще одним гостем.

Септимус Барнегат был, пожалуй, единственным человеком, не боявшимся сэра Гренвилла Кони. Барнегат и не мог бояться, ведь как астролог он находился под защитой звездных и планетных предначертаний, и правду, которую он вещал, нельзя было поколебать ни угрозами, ни милостями. Астролог Барнегат стоил недешево, считался едва ли не лучшим провидцем в Европе и брал высокую плату с купцов, обращавшихся к нему за советом по поводу страхования или того, стоит ли кораблю пускаться в плавание в какой-то конкретный момент. Барнегат был человеком занятым, к нему обращались политики, адвокаты, купцы, дворяне. Был он вспыльчив, ревностно относился к своей профессии и легко раздражался, когда ему задавали вопросы, оказывавшиеся вне компетенции астрологической науки. Сэр Гренвилл как раз только что задал такой вопрос, и маленькое лицо неистового Барнегата нахмурилось.

– Откуда я знаю, сэр Гренвилл? Дайте мне дату рождения девушки, и я скажу, но на это потребуется время! Да, время! Схемы, влияния. – Он пожал плечами. – Все мы умрем, ничто нельзя сказать с большей уверенностью, но я не знаю, произойдет ли это завтра.

Сэр Гренвилл раскачивался на стуле, сцепив руки на огромном животе.

– А в моей схеме ничего нет?

– Конечно есть! Но никаких женских влияний. Можете посчитать их отсутствие за желанное подтверждение. – Барнегат позволил себе ухмыльнуться. – Не могу представить, чтобы сэр Джон Хендж помиловал Доркас Скэммел.

– Вы правы. А то, другое дело?

– Есть тысячи других дел. Которое из них?

– Враг за морем.

В присутствии знаменитого астролога сэр Гренвилл говорил смиренно. К Септимусу Барнегату не так-то легко было подступиться, он отказывал большинству посетителей. Сейчас он сдвинул брови, вгляделся в красиво начерченную схему движения планет и медленно кивнул.

– Да, у вас есть враг за морем. Все выстраивается, да. – Он надул губы. – Он на востоке.

– Вы уверены? – Сэр Гренвилл нетерпеливо подался вперед. Восток – это Голландия, а Голландия – это Лопес. Еврея он боялся не так сильно, как врага на западе.

Барнегат устало покачал головой:

– Я не могу быть уверен или не уверен, я сообщаю эту информацию. Когда я не знаю, я так и говорю. Не нужно спрашивать меня, уверен ли я.

– Конечно, конечно. – Сэр Гренвилл не обратил внимания на сделанный ему выговор – Он приедет в Англию?

Нелегко было овладеть астрологией. Ни один король, общественный деятель, банкир или купец в Европе не помышлял о том, чтобы предпринять что-нибудь без предварительной консультации с небесами, но ни один из них не понимал полностью хитроумной работы астролога. Это была тайна, доверенная лишь тем, кто посвятил дни и ночи изучению загадочного и прекрасного движения звезд и планет.

Были и такие – немногие, – кто насмехался, но, как любил повторять Септимус Барнегат, если наука лгала, почему же астрологи не голодали на улицах? И все же иногда – и это был один из тщательно хранимых секретов этой самой науки – легче было искать ответы в делах земных, чем пускаться в трудоемкое и длительное изучение влияний гармоничных сфер.

Септимус Барнегат, как и подобало человеку его достатка и репутации, принимал земную помощь. Как и все лучшие лондонские астрологи, он ежемесячно выплачивал некоторую сумму Джулиусу Коттдженсу и расплачивался за любые новости, касавшиеся его клиентов.

Барнегат знал, что сэр Гренвилл боится Лопеса. Знал он и то, что Лопес болен. Он провел запачканным в табаке пальцем по эллиптической линии.

– Я вижу болезнь. Да. – Он взглянул на сэра Гренвилла. – Думаю, путешествия по морю не будет.

Сэр Гренвилл расцвел. Известие Коттдженса надежно подтвердилось.

– А с запада?

– Ничего. Пустота, сэр Гренвилл.

– Отлично! Отлично!

Сэр Гренвилл был по-настоящему счастлив. Вот уже несколько месяцев Барнегат сообщал о запутанных влияниях, и вот, наконец, желанная ясность. Сэр Гренвилл был в безопасности. Никаких врагов за морем. Ничто больше не препятствовало казни Доркас Слайз. Они разговаривали, пока Барнегат сворачивал схемы и убирал календари. Астролог считал, и сэр Гренвилл начинал придерживаться того же мнения, что по некоторым признакам пресвитериане сдают позиции. Независимые революционные радикалы вроде Эбенизера Слайза набирают силу. Барнегат, к которому захаживали некоторые лидеры независимых, сообщил сэру Гренвиллу, что вскоре они обратятся за деньгами.

– И много денег потребуется?

– Они хотят собрать свои собственные силы. – Барнегат рассмеялся. – Армия бешеных пуритан готовится ринуться вперед, распевая свои псалмы. Это может быть нечто потрясающее, сэр Гренвилл.

– И победоносное.

– Если только они добудут деньги. Сейчас они надеются на Нидерланды.

Сэр Гренвилл знал, что его проверяют. Он медленно кивнул.

– Могут зря не ехать туда, Барнегат. Я буду рад побеседовать с ними.

– Многие из них вообще не хотят короля. Сэр Гренвилл заметил:

– Сейчас у нас короля нет. И небо, похоже, не разверзлось.

Он не потрудился заручиться молчанием Барнегата. Астролог не выдавал своих клиентов. И то, что сэр Гренвилл постепенно отходил от пресвитериан, стремившихся сохранить марионеточного короля, и склонялся на сторону независимых, полагавших, что государственная машина может прекрасно работать и без монарха, будет надежно скрыто в памяти астролога. И, тем не менее, сэр Гренвилл сознавал, что тайно протянул руку помощи беспокойным пуританам-революционерам.

– Увидимся на следующей неделе?

– Конечно, сэр Гренвилл. В это же время?

– Конечно!

Сэр Гренвилл ждал следующих посетителей – людей, с которыми он будет говорить о политике, и глядел на реку, которая текла к Тауэру. Все шло на лад. Завтра девчонка сгинет, и он, сэр Гренвилл Кони, будет, как и прежде, получать доходы от Договора. Конечно, часть суммы придется отдавать Эбенизеру, как до тех пор его отцу, но даже Эбенизер Слайз, проницательнейший молодой человек, никогда не узнает, сколько же денег так никогда ему и не передавалось.

У сэра Гренвилла были две печати, и никто не смог бы отобрать их у него. Его заморский враг, единственный, кто был способен спасти Доркас Слайз, был болен. Как сказал Септимус Барнегат, все и в самом деле было хорошо на небесах сэра Гренвилла.

Не все хорошо было у преподобного Саймона Перилли. Леди Маргарет попросила его съездить в Лондон – дело опасное – и найти там адвоката, который вызвался бы защищать Кэмпион.

Лондонский юрист сэра Джорджа, узнав о просьбе, вдруг как-то очень некстати заболел. Другой, которого Перилли считал другом, пригрозил сообщить о его присутствии властям. Его могли арестовать как шпиона. Так что преподобный Перилли потерпел полное фиаско. Никаких путей спасти девушку он не нашел, да и все равно теперь было уже слишком поздно.

Нужно было возвращаться в Оксфорд и доложить леди Маргарет, что он не справился. Она перебралась в столицу короля, предпочтя общество роялистов убежищу в парламентском доме своего зятя, и Саймон Перилли знал, как отчаянно она жаждет освобождения Кэмпион.

Он обратился к последнему оставшемуся в Лондоне другу, человеку, которого знал еще со времен Кэмбриджа и который, как он был уверен, не предаст его. Льюк Кондайн был адвокатом, но ничем не мог помочь Перилли, потому что работал в палате общин. Контора его располагалась в самом Вестминстере, и вот здесь-то, в самом центре вражеского логова, Перилли и нашел Кондайна. Адвокат был настроен мрачно.

– Ничего нельзя сделать, Саймон, ничего.

– Все это так несправедливо. Так несправедливо. Кондайн пожал плечами. Он сомневался, что бывает дым без огня, но не хотел разочаровывать друга.

– Мне очень жаль.

– Одно ты все же можешь для меня сделать. Кондайн насторожился:

– Говори.

– Могу я передать ей записку? Я думаю, бесполезно пытаться увидеть ее.

– Совершенно бесполезно, если только ты не намерен занять ее место, друг мой, – сказал Кондайн. – Да, записку я могу ей передать.

Каждый день в Тауэр доставляли официальный пакет с документами. Среди них были и письма в иностранные посольства, которые отправляли с расположенной в Тауэре верфи, и приказы, касавшиеся вооружений, хранившихся там на складе. Бывало там и несколько писем заключенным.

– Тебе известно, что твою записку прочитают? Не пиши ничего, что они могли бы счесть враждебным по отношению к парламенту.

– Знаю.

Саймон Перилли взял предложенную бумагу и чернила. Он вздохнул, задумался, потом быстро написал: «Тоби поправился, скоро сможет владеть рукой. Он в Оксфорде в доме сэра Тэллиса. Все молятся за тебя». Он подумал, не написать ли, что они встретятся на небесах, но решил, что это неуместно. «Сохрани веру в Господа». Он поставил подпись, присыпал песком, потом подвинул листок другу. Кондайн сказал:

– Это должны пропустить. Тебе известно, что за нее ходатайствовали милорды Флит и Этелдин?

– Знаю.

Леди Маргарет написала своим друзьям, умоляя о помощи.

Льюк Кондайн вздохнул:

– Странные времена, друг мой, странные времена. Когда-то в палате общин умоляли лордов о помощи, а теперь? – Он снова пожал плечами. – Отобедаешь у нас сегодня? Грэйс будет очень рада тебя видеть.

– Конечно.

Преподобный Саймон Перилли выполнил свой долг, он сделал все, что мог, остальное было во власти сэра она Хенджа.

Судья сэр Джон Хендж, гроза адвокатов, застонал от боли, причиняемой ему камнем, который он не позволял докторам удалить.

Процесс, думал он, оказался утомительнее, чем ожидалось. Кэлеб Хигбед, как всегда заискивающе улыбаясь и воркуя будто голубь, говорил слишком долго. Хоть у заключенной и не было адвоката, это не помешало ей протестовать во время слушания. Пришлось даже рыкнуть на нее, призывая замолчать.

Судьба девушки теперь была в руках присяжных. Сэр Джон ни секунды не сомневался, какой эта судьба окажется. Он это знал с того самого момента, как она гордо вошла в зал суда в алом платье с таким низким вырезом, что он при каждом ее вздохе ждал, что грудь вот-вот выпрыгнет наружу. Она, правда, попыталась поправить платье, но присяжные – все мужчины, состоятельные протестанты – сразу же нахмурились, увидев ее, разодетую как проститутка.

Трудности преследовали сэра Джона с самого начала процесса. Идиот Хигбед уверил его, что есть признание, но сэр Джон, гордившийся своей щепетильностью и педантичностью в применении закона, обнаружил неточность.

– Здесь сказано, ее зовут Доркас Кэмпион Скэммелл. В обвинении значится другое имя. Хигбед привстал в полупоклоне:

– Как заметила ваша милость, ей угодно было подписаться таким именем.

– Но разве ее так зовут?

– Нет, милорд.

– Если это не ее имя, значит, это и не ее признание. Я-то полагал, что это должно быть известно даже самому несведущему юристу, мистер Хигбед.

– Как будет угодно вашей милости.

Сэру Джону это вовсе не было угодно, но закон есть закон, а сэр Джон воплощал закон и поэтому потребовал свидетелей.

Вызвали свидетелей, доказательства обвинения представили присяжным. Гудвайф Бэггерли, которую натаскал Кэлеб Хигбед, побоявшийся, как бы сэру Джону признание не показалось подозрительно своевременным, а потому неубедительным, поклялась, что слышала, как Кэмпион угрожала убить мужа с помощью колдовства. Факт maleficio был установлен.

Эбенизер Слайз с побледневшим лицом молил сохранить его сестре жизнь. Сэр Джон взорвался:

– Я полагал, этот свидетель вызван давать показания. Кэлеб Хигбед обратился к сэру Джону:

– Мы подумали, вдруг ваша милость прислушается к ходатайствам брата.

Сэр Джон застонал, заерзав от боли в животе:

– Время ходатайствовать наступит после вынесения вердикта, мистер Хигбед, а не до того. Вы что, рассудка лишились? Или меня за дурака принимаете?

– Ни в коем случае, ваша милость.

Эбенизера отпустили. Он сошел с возвышения с улыбкой. Его ходатайство о помиловании было не более чем красивым жестом, рассчитанным на простофиль из публики. Хигбед заверил его, что сэру Джону Хенджу незнакомо даже слово «помилование».

Теперь, когда спустились сумерки и тень упала на огромный королевский герб – символ, призванный поддерживать иллюзию, будто парламент сражается не против самого короля, а против его советников, на скамье присяжных зашептались.

Сэр Джон не любил, чтобы присяжные слишком затягивали обсуждение, особенно когда он более или менее разжевал им, какое решение следует принять.

– Ну, – прорычал он. Старшина присяжных поднялся.

– Мы пришли к единодушному мнению, милорд.

– Все?

– Да, милорд.

– Ну. – Сэру Джону Хенджу не терпелось поскорее закончить.

– По обвинению в колдовстве, милорд. Виновна. Среди зрителей поднялся шум, который прекратился под взглядом сэра Джона. Кэлеб Хигбед с облегчением посмотрел на темнеющие балки. В своей книге сэр Джон уже записал оба вердикта, но сделал вид, будто делает пометку.

– А по обвинению в убийстве?

– Виновна.

Сэр Джон думал, что девушка вскрикнет, но она сохранила самообладание, как и на протяжении всего процесса. Сэр Джон взглянул на нее. Красотка, подумал он, но ведь дьявол частенько выбирает лучшее. Он саркастически посмотрел на Кэлеба Хигбеда:

– Вы хотели подавать прошение, мистер Хигбед? Кэлеб Хигбед покачал головой:

– Суть ходатайства перед вами, ваша милость, или хотите услышать прошение еще раз?

– Нет, нет! – Сэр Джон захлопнул огромную книгу. Он взял свою черную шляпу и взглянул на заключенную в алом платье. Всего несколько секунд назад она была подсудимой, теперь же стала ведьмой и убийцей. Рот сэра Джона скривился от злобы и отвращения. – Доркас Скэммелл, вас признали виновной в столь мерзких преступлениях, что христианин не в состоянии до конца их осознать. Вы по собственной воле вступили в сговор с дьяволом и воспользовались полученными от него колдовскими чарами, чтобы убить своего мужа, Сэмьюэла Скэммелла. Колдовство карается повешением. Так постановил мудрый парламент, но вас также признали виновной в убийстве мужа, а это карается сожжением.

Он тяжело заерзал на неудобном стуле. Он ненавидел судебные процессы в Тауэре, где было холодно, неудобно и кругом сквозило.

– Я обращаю внимание суда и тех юристов, которые когда-нибудь будут исполнять мои обязанности, что в нашей стране существовало широко распространенное мнение, будто ведьм следует сжигать. Целью было не причинить страдания, а помешать злому духу ускользнуть из тела ведьмы и вселиться в кого-нибудь из членов ее семьи. Мне такая предосторожность представляется достойной нашего суда. Поэтому, воспользовавшись свободой выбора, которую мне дает ваше признание ее виновной в убийстве, я приговариваю вас, Доркас Скэммелл, к преданию заслуженной смерти через сожжение завтра утром на месте казни. Да сжалится Господь над вашей душой.

На миг в зале суда воцарилась тишина, все взоры устремились на Кэмпион, потом раздался взрыв восторженных аплодисментов.

На бледом лице Кэмпион, чьи руки были связаны за спиной, не дрогнул ни один мускул. Оно не выражало ни испуга, ни отчаяния – ничего. Стражники повернули ее и увели.

Утро следующего дня было так прекрасно, как только можно мечтать. Весь город выглядел чистым, будто дождь отмыл его, а ветер проветрил, и растущая толпа на Тауэр-Хилле следила, как высоко в небе уносились на восток последние рваные облака.

Толпа собралась огромная, говорили, что ничуть не меньше, чем во время казни графа Страффорда. Все пребывали в благодушном настроении, ликовали, когда сносили виселицу и подвозили телеги хвороста к вбитому между булыжниками столбу. Рабочим толпа кричала: «Выше, выше! Не забывайте о тех, кто в задних рядах!»

Рабочие навалили хвороста на восемь футов и подбросили бы еще, если бы столб не оказался слишком коротким. Они вызвали смех, изобразив, что греют руки у незажженного костра, но уважительно отступили, когда палач пришел принимать работу.

Он взобрался на самый верх кучи хвороста, для проверки попрыгал, затем его помощник приколотил к столбу две цепи, которые должны были удерживать Кэмпион за шею и за талию. Спустившись к подножию костра, палач приказал сделать в хворосте два отверстия для более надежной тяги, и лишь после этого удовлетворился.

Наилучший вид окрывался для тех, кто располагался ближе всего к месту казни, но солдат, оцепивших костер и удерживавших зрителей на расстоянии сорока футов, все равно беспрестанно просили снять шлемы и немного присесть. Между солдатами втискивали маленьких детей, которые, греясь на солнышке, нетерпеливо ждали зрелища, ради которого не спали целую ночь. Следующими по удобству считались места в домах к западу от Тауэр-Хилла. Их арендовали богачи. Некоторые хозяева включали в стоимость еще и освежающие напитки, а также установленные в окнах и на карнизах подзорные трубы. На востоке, на валу самого Тауэра, расположились привилегированные гости, взиравшие оттуда на огромную толпу. Утро тянулось медленно.

Прошлым вечером проповедники развили бурную деятельность, доведя своих слушателей до экзальтации. Теперь они снова мельтешили в толпе, заводя кратковременные беседы. В воздухе звенели псалмы и молитвы.

Дети нервничали, ожидая, когда же начнется развлечение, иные младенцы ударились в рев, решив, что родители не успеют их вовремя поднять и они не увидят костра.

Сквозь толпу с криками проталкивались пирожники, а торговцы водой таскали на спинах тяжелые бочки.

Это был праздник, настоящий праздник, святой день, потому что сегодня волю Божью исполнят дети Божьи, говорили проповедники. Сегодня ведьма будет предана изощренной, жуткой смерти, дабы защитить Царствие Господне, и неудивительно, говорили проповедники, что Он ниспослал хорошую погоду.

Накануне Кэмпион сказали, что кроме алого платья ничего нет. Теперь же его забрали, а ее облачили в легкое хлопковое платье рубашкой. Оно было свободное, бесформенное и, как она подозревала, заполыхает при первом же прикосновении пламени.

Тюремщикам казалось, что она в забытьи. С тех пор, как исчез Фрэнсис Лэпторн и она поняла – увы, слишком поздно, – что это был еще один из ее врагов, она потеряла всякую надежду.

Только один раз с тех пор она дала волю чувствам. Она получила письмо преподобного Перилли и страшно разрыдалась. Отчасти от радости, что Тоби жив, отчасти – из-за самой себя. Теперь уже не будет у них никаких зеленых лугов у ручья. Она умрет.

Тюремщики дали ей выплакаться. Они были смущены.

Но преподобный Верный До Гроба Херви смущен не был. Он будет сопровождать ее до эшафота и молиться о том, чтобы во время своего последнего путешествия она раскаялась. Из этого получился бы отличный сюжет! Он бы смог читать проповеди о том, как ведьма молила о прощении, как отдала себя на милость Господу и как он, Верный До Гроба Херви, вел ее к трону милостей. В камеру Кэмпион он вошел вместе с солдатами, которые должны были вести ее к костру, и сразу же начал проповедовать слово Господне прямо в лицо оцепеневшей, ничего не понимающей девушке.

Солдаты не были смущены. Один связал ей за спиной руки, затянув узлы так туго, что она вскрикнула. Другой захохотал: «Осторожно, Джимми! А то она тебя заколдует!»

Капитан рявкнул, чтобы они заткнулись. Ему было неловко выполнять свои обязанности, они его даже тяготили. Он считал закон священным, но не далее как вчера вечером он обедал со своими родителями у Кэлеба Хигбеда, и в ответ на вопрос о процессе адвокат рассмеялся: «Конечно же, все это чушь! Не существует никаких ведьм! Эта девушка вовсе не ведьма! Но раз закон утверждает, что ведьмы есть, значит, они есть! Отличная свинина!»

Хорошо, думал капитан, что хоть девушка ведет себя тихо. Казалось, и жизнь и чувства покинули ее. О прошедщем мрачном судилище напоминали лишь осунувшееся лицо, покрасневшие глаза да один-единственный быстрый взгляд, брошенный на него, в котором можно было прочитать весь ее ужас. Капитан, сожалея, что не подумал об этом перед тем, как ей связали руки, выступил вперед с кожаным мешочком в руках. На вид он казался тяжелым и был затянут длинной бечевкой. Капитан был смущен. Это не входило в его обязанности, но так посоветовал ему отец, и он обрадовался этой возможности.

– Миссис Скэммелл.

Глаза обратились на него. Она ничего не сказала. Она находилась будто где-то за много миль отсюда. Он подбросил мешочек в руках:

– Порох, миссис Скэммелл. Если вы сможете спрятать его под рубашкой, он обеспечит вам быстрый конец.

– Порох! – нахмурился Верный До Гроба. – Порох? Кто приказал, капитан?

– Никто, сэр. Так принято.

– Сомневаюсь, – запротестовал Верный До Гроба Херви. – Жертвы ведьмы не умирали скорой смертью, так почему же ей такая привилегия? Нет, капитан, нет. Заберите обратно. Она должна испытать всю тяжесть закона;

Он подступил к Кэмпион, дохнув ей в лицо запахом лука.

– «Ты взрастила злобу», женщина, и «пожинаешь неравенство». Покайся! Еще не поздно! Покайся!

Она не проронила ни слова даже тогда, когда солдаты подталкивали ее к двери и один из них поразвлекался ее грудью через хлопковое платье.

– Прекратить! – вспылил капитан. Девушка, казалось, ничего не замечала.

Колокол ударил один раз, возвещая миру, что прошла четверть часа. Капитан посмотрел на прекрасное, бледное лицо:

– Нам пора идти.

Она шла будто в забытьи. Ничего не слыша, ничего не видя, она пересекла тропинку, протоптанную архиепископом в траве на дворике. За ее спиной высоко в зарешеченном окне архиепископ перекрестил ее. Он знал, что однажды и он пойдет тем же путем навстречу смерти, которую аплодисментами встретят пуритане. Он проводил ее взглядом, пока она не скрылась под аркой, потом вернулся в свою тихую комнату.

Из толпы доносились нетерпеливые требования привести ведьму. Настроенные более добродушно указывали, что еще оставалось пятнадцать минут. Солдаты расчистили широкий проход от ворот Тауэра к хворосту. Этот проход удавалось удерживать свободным при помощи пик и жестоких пинков. Нескольких торговцев пустили в проход продавать пирожки, эль и гнилые фрукты, которые всегда хорошо расходились во время казни, – ими кидали в осужденного.

На расчищенном рядом с костром пространстве помощник палача махал руками, раздувая угольную жаровню. Над пылающими углями дрожал воздух. Рядом на земле лежали два смазанных смолой факела, при помощи которых потом и зажгут хворост. Кто-то попросил у палача огоньку на фартинг. Детина в кожаной куртке устало улыбнулся. Он привык к старым шуткам. В смерти для него не было ничего нового.

У подножия холма у самых ворот Тауэра раздались радостные крики, которые, распространяясь, переросли в рев. Она идет! Ребятишек взгромоздили на плечи отцам, люди привстали на цыпочки, вытянули шеи. Священники воздавали хвалу Господу.

Скоро, скоро должна была исполниться воля Господня.

Восторженные возгласы раздались потому, что открылись ворота Тауэра. Стоявшие в толпе ближе всего видели лошадь и телегу, на которой Кэмпион проделает свое последнее короткое путешествие. Она могла бы пройти и пешком, но это бы лишило толпу возможности лицезреть ведьму, поэтому, чтобы доставить ее к месту казни, солдаты выделили телегу, на которой в Тауэре возили навоз.

Кэмпион шла к телеге. Она смотрела сквозь распахнутые ворота и ощущала присутствие огромной толпы. Шум стоял страшный. Гул, рычание, крики толпы, оравшей и завывавшей от ненависти, подогреваемой служителями Господа. По этому шуму можно было подумать, что на нее нападает разъяренное животное, и впервые за весь день она испугалась предстоящей казни.

Воображение теперь стало ее проклятьем. Она боялась. Она внутренне содрогалась, представляя, как ее лижут первые языки пламени, как жарко становится лодыжкам, как вспыхивает платье, покрывается волдырями кожа, как вырывающиеся из ее груди вопли еще сильнее распаляют ненависть толпы. Она представила себе, как у нее горят волосы, и знала, что боль будет нестерпима, намного ужаснее, чем она могла вообразить, это будет ад на земле, за которым наконец-то последует мир на небесах. Она думала, что встретит там сэра Джорджа, представляла себе, как он со своей застенчивой улыбкой приветствует ее в раю, и гадала, существует ли такое райское счастье, чтобы забыть земную грусть. Ей не хотелось забывать Тоби.

Верный До Гроба Херви шипел ей в ухо:

– Разве доставит мне радость смерть злодея? Говорит Господь: «он не должен вернуться». Это Священное Писание, женщина, Священное писание! Покайся!

Она не обращала на него внимания. Без посторонней помощи она не могла забраться в телегу, но капитан стражников сам подсадил ее туда и держал за локоть, проходя по вонючим скользким доскам. Он привязал ее за шею к высоким вертикальным шестам, которые защищали возничего от обычного груза. Капитану хотелось ей что-нибудь сказать, но он не мог придумать ничего, что в данный момент имело бы для нее хоть какое-то значение. Вместо этого он просто улыбнулся.

Преподобный Верный До Гроба Херви пропихнулся к телеге сквозь солдат. Ему посоветовали идти сзади, а не ехать на телеге из-за того, что в приговоренную будут швырять всем подряд. Он прокричал Кэмпион голосом, тонувшем в шуме толпы и хохоте солдатни:

– Покайся, женщина! Грядет твоя смерть! Покайся!

Кэмпион сидела спиной к воротам Тауэра. Она услышала стук копыт позади, но не видела появившихся в арке четырех всадников. Их сапоги, куртки и оранжевые пояса были забрызганы грязью, будто они проделали неблизкий путь. Присутствие четырех незнакомых коней заставило отшатнуться в сторону запряженную в телегу лошадь, которая и так была насторожена из-за шума, и Кэмпион приняла рывок телеги за начало дороги к эшафоту. Наконец она заговорила. Глаза были закрыты, голос звучал громко и ясно в маленьком дворе.