Автор книги: Тамара Солоневич
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
А вернувшись в свою Австралию, он, вероятно, будет говорить;
– В Стране Советов на чай не берут.
На новой работе
На этом моя работа с делегациями временно прекратилась. Обстоятельства принудили меня перейти на международную профсоюзную работу. Произошло это так.
Когда на следующий день после отъезда австралийцев я пришла к Гецовой за деньгами, она мне сказала;
– Несколько раз звонил Слуцкий, зайдите к нему сейчас же. Он в Профинтерне, вы знаете – пятый этаж, рядом с конференц-залом.
Я поднялась на пятый этаж. Здесь, как и в четвертом этаже Дворца труда, где помещается ВЦСПС, потолки выше, окна больше, коридоры чище. На дверях надписи:
ФРАНЦУЗСКАЯ СЕКЦИЯ
АНГЛО-АМЕРИКАНСКАЯ СЕКЦИЯ
ЛАТИНОАМЕРИКАНСКАЯ СЕКЦИЯ
ОРГОТДЕЛ АГИТПРОП
и прочее в том же «международном» духе.
Первое, на что я натолкнулась, был… негр. Согласитесь сами, что встретить негра в самом центре Москвы все же большая редкость. Как затем оказалось, он был представителем американских негров и ведал пропагандой среди негров всех стран, где таковые могли обретаться. Он очень любезно указал мне, где конференц-зал.
В этом зале происходят заседания Профинтерна и стоит огромный, вдоль трех стен буквой П тянущийся стол, крытый красным сукном. На стенах, как водится, портреты вождей. На одной из боковых дверей – маленькая, едва заметная вывеска:
МЕЖДУНАРОДНЫЙ КОМИТЕТ
РЕВОЛЮЦИОННЫХ ГОРНЯКОВ
Вхожу. Два стола и два еврея: Слуцкий и Кушинский. Слуцкий разъясняет мне, что ему нужна такая работница, как я, то есть знающая языки, машинку, стенографию. Ему нужно привести бумаги Комитета в порядок. Комитет существует с 1921 года, но служащих в нем, кроме самого Слуцкого, до сих пор не было. Есть большой архив писем и протоколов заседаний заграничных секций комитета. Их нужно классифицировать по странам, нужно создать картотеку. Комитетом выписываются иностранные журналы по горной промышленности, нужно из этих журналов выбирать все, что касается добычи угля, руды, цветных металлов, роста безработицы среди горняков всех стран, шкалы заработной платы, условия труда, коллективные договора…
Я слушаю. Все это так мало мне знакомо, ведь я вообще впервые познакомилась с горняками только два месяца тому назад.
Слуцкий говорит:
– Ничего, товарищ Солоневич, вы человек понятливый, а тут и товарищ Кушинский вам поможет. Мне придется теперь на месяц уехать. Надо, чтобы, когда я вернусь, комитет смог начать работать. Приобретете мебель, канцелярские принадлежности.
– Но ведь я к этой работе не подготовлена.
– Пустяки! Не боги горшки лепят! Теперь только надо согласовать ваше назначение с Горбачевым. Лозовский уже дал распоряжение вас от Гецовой перевести к нам.
– А если она не согласится?
– Это уж наше дело. Да вы, может быть, не хотите работать для мировой революции?
И Слуцкий смотрит на меня иронически-пытливым оком. Вопрос поставлен ребром.
Я не успеваю, не соображаю, что ответить.
– Нет, нет, я пошутил. Вы ведь будете только технической работницей. Беспартийные делать мировую революцию не могут. И потом, мы и спрашивать вас не намерены – хотите вы у нас работать или нет. Мы вас мобилизуем, и кончено. Как член профсоюза, вы обязаны подчиниться. А теперь я позвоню Горбачеву.
Слуцкий берет телефонную трубку:
– Цека горнорабочих? Дайте Горбачева… Горбачев? Слушай, мы решили взять Солоневич в наш комитет. Да, да, конечно, технической работницей. Что? Не согласен? Почему? Пусть зайдет лично? Ладно, сейчас ее пришлю.
У меня екает сердце. Идти к Горбачеву? Зависеть еще раз от Горбачева?
– Товарищ Слуцкий, я вам очень благодарна за то, что вы хотите предоставить мне работу. Но право же, я для нее не подхожу. Посудите сами. Я политически еще так мало подкована, я боюсь, что не справлюсь.
Но моя хитрость не удается. Слуцкий, как говорят в Советской России, «заел».
– Мы (он как-то особенно подчеркивает это «мы») считаем вас подходящей. Идите к Горбачеву. Ведь вы же не хотите, чтобы вас исключили из профсоюза за неподчинение профсоюзной дисциплине.
Еще бы я этого хотела!
Иду к Горбачеву. Что значит лишнее унижение для советского человека? Он и без того унижен, пришиблен, раздавлен так, как ни один гражданин другой страны. Порой сам себе становишься до того противным, что не хочется жить. Оттого-то в Советской России царит озлобленное настроение, нервы у всех обнажены, достаточно мелочи, одного слова, толчка, иногда просто взгляда, чтобы тут же на улице, в магазине, в учреждении разыгрался самый гнусный, самый неприличный скандал.
Я шла по лестницам и коридорам и чувствовала себя, как очень часто и раньше, жалкой рабой. В буквальном смысле этого слова. Снова и снова овладевало страстное, безудержное желание бежать от этой проклятой сатанинской власти, которая не дает человеку даже возможности самому выбирать себе работу, которая закабалила стошестидесятимиллионный народ, ограбила его, уничтожила лучших его сынов и с бесконечной наглостью обманывает весь мир, утверждая, что создала царство социализма. Бежать, да, бежать. Пусть за границей я буду голодать и нуждаться, но я буду чувствовать себя человеком, а не машиной в руках каких-то проходимцев.
Но вот и Центральный комитет профсоюза горнорабочих. Он, как один из наиболее производственных союзов, помещается тоже в привилегированном четвертом этаже. Вхожу в дверь, на которой гордо красуется:
ПРЕЗИДИУМ
Огромная комната с ярко начищенным паркетом. В самом конце ее стол, за которым сидит белокурая, гладко причесанная женщина, которая при более близком контакте оказывается латышкой. Это тип старой коммунистки, на вид спокойной и простой женщины, на самом же деле опасной и безжалостной. Для них, отъевшихся и обюрократившихся, не существует ничего, кроме сухой догмы. Человек, как таковой, никакой роли не играет. Сидят такие коммунистки – землячки в миниатюре – обычно на местах секретарш у главков, реальной работы у них никакой, нужна только «пролетарская бдительность». Часто они заведуют также отделом личного состава какого-нибудь ответственного учреждения, и это хуже всего. Об этих представительницах господствующей в России партии мне придется рассказать побольше, но уже в другом месте.
Недобрый, холодный взгляд встречает меня.
– Что вам, товарищ?
– Меня Слуцкий послал к товарищу Горбачеву.
Она берет трубку. Поворачивает голову ко мне:
– Как ваша фамилия?
– Солоневич.
Через минуту я вхожу в смежную с секретарской комнату. Это кабинет секретаря ЦК горнорабочих – Горбачева. Позже мне пришлось видеть кабинеты председателей разных центральных комитетов профсоюзов. Те еще шикарнее. Во всяком случае, Горбачев сидит там, как министр. Огромная комната, красивая дубовая мебель, шкафы с книгами, географические карты и диаграммы на стенах. Огромный министерский письменный стол, два телефона. Некрупная толстенькая фигурка Горбачева и особенно его тупое лицо со свиными глазками резко дисгармонируют с этим кабинетом.
Он сухо здоровается со мной, даже не протягивает мне руки. Я ищу хоть какого-нибудь выражения торжества в его глазах, но не могу ничего найти. Владеть собой он умеет, это, между прочим, его отличительная черта.
– Что скажете, товарищ Солоневич?
– Товарищ Слуцкий сказал, что вы хотите меня видеть.
– Я вас вовсе не хотел видеть. Слуцкий предполагает взять вас к нам на работу. Но мне думается, что политически вы не совсем подготовлены. Вашей работой с английской делегацией я не вполне доволен.
– А помните, товарищ Горбачев, как вы меня в Горячеводске хвалили, говорили, что я хорошо перевожу.
Горбачев поджимает презрительно губы.
– Да, тогда мне так казалось, теперь же я другого мнения. Я хватаюсь за соломинку.
– Товарищ Горбачев, я ведь так просто для восстановления истины напомнила об этом. Лично я тоже держусь такого мнения, что эта работа не по мне. Мне, кстати, предлагают службу в одной библиотеке.
Но оказалось, что я неправильно рассчитала. На таких типов, как Горбачев, сопротивление оказывает как раз обратное действие: а, ты не хочешь, так я тебя заставлю.
Он встает и начинает ходить по кабинету.
– Знаете, товарищ Солоневич, вы слишком гордая. Нельзя так. Вы могли бы занять у нас хорошее место, только для этого надо бросить ваши… барские замашки. У нас ведь теперь так все просто делается.
Голос Горбачева становится все мягче. Вот он подходит вплотную к моему стулу. Кладет руку на спинку и нагибается ко мне совсем близко. Дыхание его обжигает мне шею, и я с ужасом чувствую, что от него разит водкой.
– Тамара, – говорит он, и это слово звучит так странно из его уст. – Тамара, ведь я к вам всей душой, ведь я вам приятелем хочу быть. Неужели вы этого за всю нашу поездку не заметили? Будете хорошей ко мне, любую должность получите, один поцелуй… – И он пытается запрокинуть мне голову назад.
Оторопев на секунду, я вскакиваю и во мгновение ока оказываюсь возле двери. Вылетаю в секретарскую, в коридор. Бегу сама не зная куда. Рассказать все мужу? Он вспылит, пойдет бить Горбачеву морду, а дальше? Разве можно против «них» бороться прямо? Нет, тысячу раз нет. Что делать… Как быть?
Три дня я не показывалась во Дворце труда. На четвертый день посыльный Профинтерна принес мне официальное извещение, что я назначаюсь на должность референта Международного комитета горняков.
Когда я явилась в комитет, Слуцкий встретил меня словами:
– Ну и битву же мне пришлось вынести из-за вас с Горбачевым. Но я к самому Лозовскому пошел. Ничего. А теперь приступайте к работе!
Об этой работе я должна буду рассказать в отдельных очерках так же, как о работе в берлинском торгпредстве, где я пробыла с 1928 по 1931 год. Цель данной книги – дать возможно полнее картину моей работы с иностранными делегациями. Для этого мне придется перепрыгнуть через пять лет…
Через пять лет
Итак, мои стремления попасть за границу хоть отчасти увенчались успехом. Мне с моим сыном Юрой удалось хоть на три года покинуть Советский Союз. Мужа моего большевики так и не выпустили, несмотря на все его хлопоты и заявления. Даже моя серьезная болезнь, опасность операции со смертельным исходом, о которой телеграфировал в Москву главный врач немецкой клиники, не помогли. Бежать же он не мог, так как брат, Борис, был в это время в ссылке. Только очень надежным своим холопам разрешают большевики выехать за границу всей семьей. Обычно же обязательно кто-нибудь остается заложником.
Я была счастлива уже и тем, что Юра смог поступить в немецкую, а не советскую школу, что он смог овладеть немецким языком и приобщиться к высокой германской культуре. Хоть на три года я оторвала его от разлагающей советской системы воспитания.
Стать невозвращенкой я не могла, так как Иван Лукьянович оставался в Москве: его бы сослали в Сибирь, имущество конфисковали бы. И поэтому весной 1931 года я с бесконечно тяжелым чувством переехала обратно через советскую границу. Страшное ощущение охватывает советского гражданина, когда поезд отходит от последней польской станции Столбцы и медленно начинает проходить через пограничную зону к знаменитой, воздвигнутой большевиками арке, на которой стоит «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Сердце сжимается, человек идет как на заклание, добровольно возвращается в клетку, из которой чисто случайно ему на время удалось вырваться… Будучи в торгпредстве, я каждое лето проводила отпуск в Салтыковке, и каждый раз, переезжая границу, не знала, удастся ли мне снова выехать в свободную Европу. А теперь я возвращалась в СССР, как мне казалось, навсегда. Казалось, что жизнь вообще кончена. Насколько я знаю, даже видные коммунисты возвращаются в Советский Союз с очень тяжелым чувством.
Снова у старого корыта
По приезде я обязана была явиться в Наркомвнешторг и сдать туда свой заграничный паспорт. Оттуда, как правило, служащий либо направляется на работу по линии внешней торговли, либо на свою прежнюю службу. И вот меня откомандировали к тому же Слуцкому. Горбачева уже давно не было. Он провинился в каком-то недосмотре, был обвинен в уклоне и отправлен на низовую работу в качестве директора одной из юзовских шахт.
За три года моего отсутствия из Москвы положение на всех фронтах ухудшилось. Коллективизация была в полном разгаре, продуктов питания не было почти вовсе, приходилось изворачиваться, как кто мог и умел. Если раньше, в 1926 и 1927 годах, еще сохранились остатки нэпа (новой экономической политики) и за деньги все же было можно достать самое необходимое, то теперь, в 1931–1932 годах, советская власть ввела карточки и распределители, уничтожив таким образом последнюю видимость равенства. Работавшая со мной в Международном комитете Е.И. Урисон-Фушман, жена заместителя наркома легкой промышленности Фушмана, имела пропуск в три самых привилегированных распределителя: ВЦИК, ЦИК и ГПУ, – и все же ее жизнь была не из легких. Как только Слуцкого не было в комнате, она начинала лихорадочно звонить по телефону, разыскивая свою «домработницу», как Советы считают необходимым называть прислугу, то дома, то в одном, то в другом, то в третьем из этих кооперативов и дирижируя ее дальнейшими передвижениями, в зависимости от получаемых от нее сведений о том, «что сегодня дают». Вообще этот вопрос – «что сегодня дают» – является самым важным вопросом дня для советского гражданина. Ибо пропустить то, что сегодня дают, значило остаться на долгие недели без соответствующего продукта. Нередко происходили такие сценки. Урисон узнает, что «сегодня дают» лук в кооперативе ГПУ, но домработница стоит в очереди за гречневой крупой в кооперативе ЦИКа. Положение критическое. Приходит Слуцкий, и Урисон просит:
– Товарищ Слуцкий, сегодня в кооперативе ГПУ дают лук, можно мне пойти? Я пробегаю не больше чем полтора часа.
Слуцкий мрачно разрешает.
– Только и мне пару луковиц дадите.
– Ну, конечно, товарищ Слуцкий.
Хотелось бы мне знать, в каком еще государстве жена товарища министра (а Фушман занимал именно этот пост) должна, во-первых, служить, во-вторых, бегать и стоять в очереди за… луком! И это привилегированный слой населения. Что же говорить о массе! Во всем остальном, кроме продовольствия, Фушманы, впрочем, были обставлены несравненно лучше среднего советского обывателя. Так, например, когда Евгении Исааковне надо было разрешиться от бремени, она была устроена в Кремлевской больнице, что ее все-таки не спасло от того, что ребенок на девятый день умер от какой-то совершенно невиданной болезни – с него сошла вся кожа. Полтора года тому назад я прочла в газетах известие о трагической смерти Фушмана, он попал под паровоз, переходя через железнодорожный путь. Как-то теперь живет Евгения Исааковна!
Нужно отдать ей справедливость – она всегда делилась со мной и с другими своими знакомыми предоставленными ей привилегиями. В ее трех кооперативах давали первые годы неограниченное или, вернее, почти неограниченное количество некоторых продуктов. И вот, придет она из одного кооператива, где, например, дают рыбу или конфеты (пусть на крахмале и без всякого вкуса!), и говорит:
– Тамара Владимировна, хотите карточку, там дают рыбу…
И вот после службы бегу в кооператив, прохожу, под страхом того, что всегда могут открыть, что я не Фушман, внутрь, предъявляю пропуск, стою в очереди, но зато вечером семье есть что сварить хотя бы на ужин.
Вторая моя сослуживица, Лидия Максимовна Израилевич, хорошенькая белокурая евреечка, русифицированная и наружностью, и петербургским акцентом настолько, что даже я, узнающая евреев по кончику носа или ушей, сперва стала в тупик: фамилия еврейская, а еврейского ничего нет, – тоже пользовалась карточками и пропусками Урисон-Фушман.
В штабе по приему делегаций
Наступил октябрь 1931 года. Приближались ноябрьские торжества. Однажды утром я пришла по обыкновению на работу. Израилевич уже сидела за своим столом и что-то писала.
– Знаете, Тамара, и меня, и вас вызывали в Комиссию внешних сношений, наверное, опять придется ехать с делегациями.
В мои планы такая поездка совсем не входила.
– Я категорически откажусь. По семейным обстоятельствам я должна остаться в Москве. Разве за эти пять лет еще не создан определенный штат переводчиков? Ведь многие окончили Институт иностранных языков, кажется, достаточно надежная смена нам, старым интеллигентам.
– Я тоже не хотела бы ехать, но Гурман настаивает. Вряд ли удастся отвертеться.
– Одна надежда на Слуцкого. Если мы его попросим, он может нас просто не пустить.
В это время дверь отворилась и вошел Слуцкий. Как всегда утром, невыспавшийся и потому хмурый и раздражительный. Я решила воспользоваться этим его настроением:
– Григорий Юльевич, Гурман звонил, что хочет забрать меня и Лидию Максимовну для работы с делегациями.
– Что? Гурман? Ни в коем случае! Опять этот нахал у меня работниц сманивает! Вместо того чтобы самому создать штат, он все на чужой счет норовит. Не пущу.
Мы с Израилевич переглянулись. Ей, работавшей уже около четырех лет с делегациями, надоело ездить вечно по одним и тем же маршрутам. Вроде блаженной памяти Софьи Петровны – она что-то раз одиннадцать побывала в Кисловодске.
Раздался резкий звонок. Слуцкий схватился за телефонную трубку. Через секунду его близорукие и обычно сощуренные глаза округлились и едва не вылезли из орбит от гнева. Произошел следующий диалог, одной стороны которого слышно не было, но о смысле ее легко было можно догадаться.
– Да, Слуцкий.
– …
– Гурман, я тебе сто раз говорил, что своих работниц переманивать не позволю.
– …
– Ничего подобного, я у тебя никого не переманивал.
– …
– Я не виноват, что у меня хорошие работницы, которые владеют несколькими языками. Я не обязан только потому, что ты растяпа, уступать тебе своих служащих.
– …
– Не пущу, и кончено.
– …
– Плевать мне на твои угрозы!
– …
– Ну и жалуйся, черт с тобой!
Слуцкий возмущенно треснул телефонной трубкой о стол.
– Это просто безобразие. Он требует, чтобы я вас обеих освободил на три недели, на все ноябрьские торжества.
И выбежал из комнаты.
Увы, в этой неравной борьбе было ясно, что в конечном счете победит Гурман. Времена Гецовой прошли безвозвратно. Комиссия внешних сношений значительно выросла и изменилась в своем составе. Как и большинство центральных советских учреждений за последние годы, она подверглась окоммунизированию. Во главе ее стоял теперь секретарь ВЦСПС Аболин (по последним сведениям, на днях смещенный с должности в связи с троцкизмом и синдикализмом), а заправлял всем Гурман. Невысокий щуплый еврей, лет тридцати пяти, с лысиной, очень подвижной, очень нахальный, коммунист и спекулянт, проживший много лет в Америке и говорящий хорошо по-английски. В общем, продувной парень.
Вместо прежних трех-четырех человек, теперь Комиссия внешних сношений состояла из двенадцати. За эти годы, что я не была в Москве, очень развилось Общество друзей СССР, которым заправлял англичанин Альберт Инкпин. Я слышала, что у него в Лондоне два собственных дома. Это не мешает ему быть членом политбюро Коммунистической партии Великобритании и генеральным секретарем международной большевистской организации, смущающей умы рабочих во всем мире.
В прежнее время Комиссия внешних сношений ограничивалась околпачиванием только рабочих делегаций. Теперь ее функции были значительно расширены. Всесоюзному фотографическому объединению «Союзфото» было поручено снабжать многочисленные иностранные иллюстрированные журналы левых тенденций фотографическими снимками, всегда прикрашенными, припомаженными и абсолютно не отображающими истинного положения вещей в СССР. Тут же издавался известный журнал «СССР на стройке» (UdSSR im Bau), который затем под аналогичным заголовком шел на разных языках во все страны. Изобретались письма ударников, описывавших новую жизнь при Сталине. Письма эти иллюстрировались фотографиями из квартиры автора – стол, покрытый скатертью, самовар, за столом счастливая советская семья, на заднем фоне обязательно фикусы и окна с занавесками.
Нам, жившим в это время в СССР, противно было смотреть на эти «потемкинские деревни», ибо мы изо дня в день проходили по грязным улицам, мимо домов с облупившейся штукатуркой, с немытыми подслеповатыми окнами, на которых было все, кроме занавесок, так как еще со времен военного коммунизма, а затем в течение последующих страшных лет советского ига все занавески, пикейные одеяла и скатерти либо пошли в деревню в обмен на продукты питания, либо были перешиты на платья и белье.
У меня самой занавесок давно уже не было, а самовар в Совдепии вообще отошел в область преданий, так как деревянного угля не достать, и все кипятят чай на примусе.
Но это не мешало Союзфото давать бесконечные кипы чудесных снимков, снятых, как нам казалось, только для того, чтобы лишний раз поиздеваться над бедным советским гражданином:
– Вот смотри, как бы ты мог жить, если бы… не советская власть…
Под снимками делались надписи, которые затем переводились на все языки и отсылались за границу как для журналов «друзей СССР», так и для существующих на советские деньги еженедельников, вроде «Вю». Мне самой, после того как у меня снова завязались связи с комиссией, доводилось брать сверхурочную работу по переводу таких надписей.
Я получала в 1931 году высшую ставку для референта со знанием четырех языков – 250 рублей в месяц, из которых около 50 рублей уходили на займы, размещающиеся, как известно, в принудительном порядке, на Осоавиахим, профсоюзные взносы, общество «Друзей детей» и на другие поборы. Между тем мясо стоило 20 рублей килограмм, сахар – 25 рублей, одно яйцо – 2 рубля. Легко себе представить, что мне приходилось подрабатывать сверхурочно.
И вот непосредственно после службы, которая кончается в четыре часа, садишься в опустевшем комитете за иностранную машинку и начинаешь переводить всякие небылицы. Наступает вечер, в коридорах Дворца труда становится совсем тихо… И вдруг шуршание… Из своей норки вылезает мышь и начинает играть со своими мышатами в двух шагах от меня на полу. Потом лезет, как маленький акробатик, вверх по корзинке с бумагами, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь съестного. Но бедным мышам тоже в это лихолетье есть нечего было. Я не очень боюсь мышей, но как-то инстинктивно подбираю под себя ноги и пишу, пишу, иногда до девяти-десяти часов вечера. Подработаю рублей двадцать за вечер. Жаль только, что работа непостоянная была.
В Комиссии внешних сношений работал в одно время со мной и товарищ Ласло, известный теперь под псевдонимом «Рудольф». Это был очень милый и образованный венгерский коммунист, не знаю как попавший в Москву и там застрявший. Теперь он выпустил ряд антисоветских книг, но, насколько я знаю, все же от левых убеждений окончательно не отряхнулся. Ласло был замечателен тем, что знал энное количество языков и на все их переводил безукоризненно. Для большевиков он был, естественно, курицей, несшей золотые яйца, и они его эксплуатировали на полный ход.
Хаос в комиссии был невероятный. На мой взгляд, там, где управляет еврей, вообще порядка быть не может, а всегда будет спешка и то, что на добром одесском жаргоне называется «гармидер». Блеф и халтура процветали вовсю. Меня, например, никто никогда не проверял – правильно ли я подсчитала страницы перевода и реален ли счет. Подписывали не читая. Гурман был вечно в бегах, вечно придумывал какие-нибудь жульнические комбинации и операции, всегда старался ухватить что плохо лежит. Остальные служащие почти ничего целые дни не делали, но атмосфера в комиссии была забавно деловая: шум, гам, беготня, споры из-за выеденного яйца.
Секретарша стонет, что она перегружена, хотя о перегрузке в нормальное время, то есть не в мае и октябре, когда приезжали делегации, не могло быть и речи. Словом, типичный советский бедлам.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.