Текст книги "Записки советской переводчицы. Три года в Берлинском торгпредстве. 1928–1930"

Просыпаюсь от жгучих лучей солнца. Открываю настежь окно. Совсем лето, даже мошкара летает. Хорошо! Кругом горные вершины, лесистые и покрытые синей дымкой. Наскоро одеваюсь и выхожу в сад. Делегаты уже встали, позавтракали и хотят идти смотреть серные источники. Какое чудное место этот Горячеводск, и как мало даже мы – русские о нем знаем. До приезда в Грозный я, например, никогда о его существовании и не слышала. И что сделали бы с таким прекрасным курортом немцы! Это был бы курорт мирового значения. А теперь это просто горсточка деревянных домишек, носящих громкое название санатория Грознефти. На открытом воздухе вырыт просто в земле большой бассейн, и туда постоянно течет из земли горячая серная вода. Большинство пациентов тут же и купаются, обычно без всякого костюма: в одни часы мужчины, а в другие женщины. Простота поистине райская. Но сейчас почему-то курортников до странного мало. Всего человек десять. Не имею, к сожалению, времени, чтобы выяснить причину такого безлюдья. Англичане, несмотря на донбассовское банное действо, упорно оказываются лезть в бассейн. Им готовят ванны, – таковые, оказывается, тоже имеются – для избранных. Я беру тоже ванну. Удивительно мягкая вода. Кожа после нее становится как атлас. Никаких институтов красоты не надо. Банщица уверяет, что после месяца купания даже морщины исчезают.

После ванны нам всем разрешается двухчасовой отдых, делегаты расходятся по комнатам писать письма. Я ложусь отдохнуть. После четырех недель напряженной работы устала. Но в мою комнату лезет Горбачев. Вообще в последнее время я замечаю, что имела несчастье ему приглянуться. Он как-то плотоядно, если можно вообще определить выражение его заплывших жиром свиных глазок, на меня поглядывает. А во время поездки в автобусе все старается сесть рядом со мной и прижать меня своим бедром. Я делаю вид, что ничего не замечаю. Ведь я знаю, как опасно приглянуться влиятельному большевику. В таких случаях советская служащая попадает в положение жертвы удава. При неумелом обхождении можно и в ГПУ попасть. Ему всегда ГПУ поверит, а ей – никогда. Поэтому я делаю наивные глаза.

– Что, товарищ Горбачев, переводить надо, что ли? Я очень устала, хотела полежать. Не позовете ли вы Софью Петровну?

Он внезапно почти конфузится.

– Да нет, товарищ Солоневич, просто хотел вам сказать, что вы теперь гораздо лучше переводить стали. Я, признаться, когда мы из Москвы выехали, все думал: напрасно мы ее с собой взяли. А теперь у вас совсем хорошо выходит. В Донбассе на митингах вы так громко и хорошо переводили, что я залюбовался. Думаю, вы теперь и Софью Петровну за пояс забьете.

– Ну что вы, товарищ Горбачев, разве можно сравнить? Ведь Софья Петровна уже несколько лет переводит, а это мой первый опыт.

– Да что ж вы мне не верите, что ли? Если вы будете хорошей, я вас, как в Москву приедем, к себе в Цека заберу. Нам такие работницы нужны.

О, ужас, Горбачев хочет подсесть ко мне на кровать, хотя я уже давно не лежу, а сижу. Что же мне теперь делать.

В это время в дверь спасительный стук. Боярский вызывает товарища Горбачева.

– Как назад будем ехать, вы садитесь на переднюю скамейку второго автобуса, ладно?

Боярский торопит за дверью:

– Товарищ Горбачев, вас вызывают к телефону из Грозного.

На сей раз пронесло. Но что же будет дальше!

При советском бесправии положение служащей женщины гораздо тяжелее, чем в капиталистических странах. Потому что, кроме потери работы, ее могут затравить, арестовать по ложному доносу того, кому она не угодила. И благосклонность Горбачева для меня – крупная неприятность. Хорошо, если я его перехитрю, а если не удастся? Ведь предлогов для придирки можно найти сколько угодно.

Вечером выезжаем обратно в Грозный. Я все кручусь у автобусов и не занимаю места до самого последнего момента. Смерклось, и трудно отличить одного человека от другого. Слышу, как Горбачев кричит:

– Где Солоневич?

Я не отзываюсь. У первого автобуса заводят мотор. В самый последний момент вскакиваю в него. Ничего, что все полно, как-нибудь проеду, лишь бы опять не рядом с Горбачевым. Пусть поищет. Автобус наш уже мчится…

Минеральные Воды – Владикавказ

Из Грозного нас повезли в Кисловодск, причем на станции Минеральные Воды был организован митинг, на который были согнаны главным образом стоявшие неподалеку воинские части. Когда два английских делегата и я, в качестве переводчицы, взошли на наскоро сооруженную деревянную трибуну, огромная площадь около вокзала была совершенно запружена народом. Говорили потом, что присутствовало около 8000 человек. Было уже темно, горело несколько фонарей, и толпа ощущалась как темное чудовище, отдельных лиц нельзя было разобрать, кроме разве самых первых рядов. К этому времени я уже более или менее научилась переводить, но еще волновалась по-прежнему и каждое выступление было для меня истинным мучением.

На таких больших митингах Слуцкий и Горбачев старались всегда выпустить одного из «ручных» английских коммунистов, либо Уильямса, либо Ллойд Дэвиса. Последний особенно подходил для этой роли, так как был далек от обычной английской сдержанности, характером обладал чисто галльским и особенно темпераментно умел кричать после речи, прищелкивая при этом пальцами, на манер кастаньет:

– Hip, hip, hurra!

Так и теперь, говорил Ллойд Дэвис, восторгался советскими достижениями (чего другие лейбористские делегаты публично никогда не делали), призывал поддержать бастующих «братьев» и закончил бравурным:

– Three cheers for the Soviet workers! Three cheers for the word-revolution![17]17
  Троекратное ура за советских рабочих! Троекратное ура за мировую революцию!


[Закрыть]

Толпа, понятно, разразилась рукоплесканиями, хотя перевод еще не был сделан. Толстая фигурка Ллойд Дэвиса, его выкрики и подхваченное хором англичан «ура» говорили за себя.

А позже, когда делегация шла на вокзал, одному из делегатов была подсунута записка, которую тот передал Софье Петровне. Уже ночью в гостинице, куда нас по прибытии в Кисловодск отвезли прямо с вокзала, она мне ее показала: Там стояло:

«Дорогие братья! Вас обманывают, мы не добровольно жертвуем на стачку, а с нас насильно вычитают, кусок хлеба изо рта вырывают, дети у нас босые и голые, а вы вон как хорошо одеты. Не верьте, товарищи, советская впасть нас душит, а вам все врет, что у нас свобода».

Прошло десять лет с того вечера, но эта записка стоит и сейчас живым укором перед моими глазами. На грязном клочке бумаги, написанная каракулями, строчки уходят куда-то вниз вправо, а орфография такая, что иностранец, даже умеющий читать по-русски, все равно ничего бы не разобрал. Бедный автор этих строк надеялся, что они попадут к англичанину и откроют ему глаза. Но советская власть зорко следит за иностранцами, а обслуживающий персонал так терроризирован, так боится за свою жизнь, что никогда не осмелится сказать правду. Я сама находилась в таком же положении и знаю, что это так. Иностранцы в большинстве случаев так наивны, что, возвращаясь к себе на родину, часто в своих описаниях Советского Союза цитируют те или иные слова и объяснения переводчицы. И ясно, что переводчицы не рискуют говорить правды, ибо один намек на такую «измену рабочему классу» может стоить им головы.

В Кисловодске сезон уже кончался, парк и нарзанная галерея были почти пусты, но в санаториях были еще больные. Английской делегации были предоставлены лучшие комнаты в гостинице, а обедали и ужинали мы в санатории, не то «Красная звезда», не то «Красный Октябрь» – точно не помню. Днем нас всех повели брать нарзанные ванны. От этих ванн англичане остались особенно в восторге, это так интересно, когда сидишь в ванне, а все тело покрывается пузыриками газа. После ванн пили нарзан, которым тоже восхищались. Осмотрели парк и «красные камни», но пошел дождь и экскурсия на «Замок коварства и любви» была отменена.

В Кисловодске санатории советской аристократии – ВЦИКа, ЦИКа и военного ведомства – славятся своим кулинарным искусством. Я, кажется, нигде так изысканно и торжественно не ела, как в этот раз в Кисловодске. Достаточно сказать, что поданный делегации пломбир изображал из себя Кремль, со стенами, башнями и часовыми из шоколада. Он напомнил мне пломбир в отеле в Монтре, где я останавливалась в 1913 году проездом из Парижа. Там тоже было подано чудо в виде Шильонского замка. Делегаты охали, млели и пели свои милые песенки.

Во время обеда неожиданно в столовой появился высокий красивый господин, оказавшийся мужем Софьи Петровны. Оказалось, что он отдыхает в Кисловодске и только что узнал о приезде делегации. Англичане, которые были здорово навеселе, стали шутливо поздравлять Софью Петровну, кто-то произнес тост за «счастливую супружескую пару», потом хором была исполнена песенка «For he is a jolly good fellow».

Для меня, знавшей истинное положение вещей, все это звучало горькой иронией. Горбачев счел своим долгом разрешить Игельстрому спать в нашей гостинице, меня перевел в другую комнату.

Однако эта дань английскому пуританизму ничего не смогла изменить в надтреснутых супружеских отношениях Софьи Петровны.

На другой день она говорила мне:

– Представь себе, просыпаюсь и вижу – около меня спит какой-то мужчина. Думаю, кто бы это мог быть? Оказывается – Витя.

Мы долго этому обе смеялись.

В Кисловодске митингов не было, и мы немножко отдохнули. Надо было готовиться к коронному номеру – перевалу через Кавказский хребет по Военно-Грузинской дороге. Несмотря на большие трудности и дороговизну такой экскурсии, советская власть не щадит никаких сил для того, чтобы делегаты остались довольны своим пребыванием в СССР.

Ранним утром приезжаем во Владикавказ. Лучи солнца ослепительно сверкают на снеговых вершинах гор. Нас уже ждут шесть легковых автомобилей, мы завтракаем на вокзале, садимся в автомобили, нас укутывают пледами. О горе, ничего не могу сделать, приходится ехать с Горбачевым и Смитом, или вернее между ними двумя, ибо Горбачев настойчиво заявил Софье Петровне, что она должна ехать с председателем делегации Лэтэмом, а что он-де хочет немного обработать секретаря Смита. Впереди шофер, а на заднем сиденье мы трое. Это отравит мне все удовольствие, я ведь раньше никогда не ездила по Военно-Грузинской дороге и так радовалась этой поездке.

Горбачев – толстый низкорослый человек, с короткой шеей, или, вернее, почти совсем без шеи. У него кирпичного цвета физиономия. Господь Бог над ней очень не много потрудился, все налеплено кое-как, толстый бесформенный нос, неприятные жестокие губы. Особенно противны у него руки, с четырехугольными, как бы обрубленными, пальцами. Они вселяют в меня какое-то необъяснимое отвращение. И потом, выражение глаз и лица. Надменное, самодовольное и презрительное буквально ко всему окружающему. Говорит он чрезвычайно мало, с резко выраженным костромским акцентом, противоречий не терпит. У него в Москве жена и четверо детей. Он – бывший горняк, принимал, кажется, участие в ленских беспорядках, старый большевик и поэтому пользуется большим влиянием. С «товарищами» он говорит, как какой-нибудь раджа со своими подчиненными, еле роняет слова. С делегатами он вообще избегает говорить, так как, вероятно, не хочет ронять своего авторитета.

Смит – английский профбюрократ. Тоже полный, тоже немного надменный, но благодаря высокой культуре своей родины – более корректен. Однако, надо признаться, тоже несимпатичен. Он затаил, по-моему, какую-то заднюю мысль, ни за что не хочет пойти на то, чтобы письменно зафиксировать восторг делегации перед советскими достижениями и заклеймить своих лейбористских вождей – Макдональда, Томаса и других. Поэтому Горбачев хочет его «обрабатывать». Удастся ли это ему? Мне лично кажется, да простит мне мистер Смит эти строки, что Смит ждет не то взятки, не то какого-то обещания.

Наши автомобили мчатся среди гор и ущелий, все выше и выше унося нас в первозданные лабиринты Кавказа. Свист ветра, шум мотора, красота окружающего ландшафта не дают Горбачеву много говорить. Изредка он перекидывается через мое посредство со Смитом двумя-тремя словами, вроде:

– А у них в Англии есть такие горы?

Или:

– Небось в жизни такой красоты не видал!

Смит укутался в свой плед так, что только кончик носа виден, и что-то мычит в ответ. Не важно, я сейчас особенно стараться не хочу. Я вся отдаюсь чудным незабываемым впечатлениям: Кавказ!

После Крестового перевала дорога начинает также серпантином спускаться. Разница между подъемом и спуском сказывается сразу. Раньше мы ехали в гору, назад оборачиваться было трудно, и поэтому как-то неясно представлялась та высота, на которую мы поднимались. Теперь мы спускаемся, и нашим взорам представляются долины, скалы и горы. Весь склон покрыт расцвеченными осенней листвой деревьями. Зрелище получается поразительной красоты. Автомобили мчатся, когда посмотришь вправо, в пропасть – дух захватывает. Там, внизу, чернеет что-то. По мере приближения выясняется, что это горный духан. Подъезжаем. Сюда уже прибыли из Тифлиса представители правительства Закавказского ССР – два восточных человека. Здесь же делегацию нашу ожидает обильный обед с некоторыми кавказскими специалитетами: шашлык, чахохбили и проч. Англичанки очень заинтересованы черкесками, в которые одеты представители, они застенчиво трогают пальцами газыри и недоумевают, зачем этим людям кинжалы. Не игрушечные ли они? Но один из «черкесов» вынимает кинжал и дает потрогать лезвие.

– Oh, how lovely![18]18
  Ах, как мило!


[Закрыть]

Потом, ко всеобщему удовольствию, оба представителя садятся в их автомобили – по две англичанки, а посредине черкес в огромной папахе. Получается очень экзотично. Фотограф и мистер Поль щелкают затвором. По какой-то неизвестной причине эти фотографии не попали в альбом делегации.

Продолжаем путешествие. Вдали начинают вырисовываться контуры города. Теперь наш путь лежит по уличкам предместья Тифлиса. Навстречу попадаются ослы с поклажей, на которых иногда восседает толстопузый горец, женщины с кувшинами воды на головах, черноглазые и черноволосые грузинские и армянские ребятишки. Кусочек всамделишной Азии мчится нам навстречу и берет нас в полон своею сказочной экзотикой. Да, Россия – это такой конгломерат самых неожиданных самоцветных красот, что европейцу есть чем восторгаться. Англичанам надо тащиться по морям почти месяц, чтобы увидеть чудеса Индии. А тут все под боком.

Тифлис

В Тифлисе мы пробудем, кажется, дня четыре. Делегатам надо отдохнуть, предстоит прием у закавказского правительства, посещение турецких бань и восточного базара, где они могут купить себе шелка и ковры (за валюту, конечно). О рабочих поселках, яслях, заводах – здесь не будет и речи. Делегаты должны набраться самых приятных и новых впечатлений, чтобы во время обратного пути в Москву составить и подписать резолюцию о том, что они видели в Советском Союзе. Правда, предстоит еще Баку, где будет много митингов и выступлений, но это уже последний этап.

Мы останавливаемся в самой лучшей гостинице города, я забыла ее название, знаю только, что при ней имеется сад, в котором расположился очень недурной ресторан. По вечерам играет музыка. Только при входе в этот сад стоит некто и требует пропуска. Сильно подозреваю, что далеко не всем гражданам этот ресторан доступен. Вероятно гепеушный.

На следующее утро нас везут осматривать город. Он очень интересен, это многонациональный город, и даже в самом центре встречаются национальные костюмы. Вообще, из всех городов СССР, которые мне удалось видеть при советской власти, Тифлис произвел на меня самое приятное впечатление. В нем как-то удалось до самого последнего времени сохранить видимость прежней жизни. Об этом же впечатлении пишет и г-н Вартанов, бежавший в 1934 году из СССР, в своей книге «Un russe retrouve son pays»[19]19
  Открывая заново свою страну.


[Закрыть]. Тифлис всегда спекулировал с заграницей через Батум и через Эривань, так что там можно было даже купить заграничное белье, тогда как в остальной России его достать было невозможно. Софья Петровна была об этом хорошо осведомлена и в первый же наш выход в город потащила меня в какой-то полутемный магазинчик, где мы и приобрели по три комбинезона. Они были из самой дешевой бумажной материи. Хвастаться ими перед англичанками было, конечно, нечего. С каким вожделением смотрели мы на их гардероб! Ведь у каждой из них было с собой по крайней мере по двадцать пар добротных английских чулок из искусственного шелка, а в СССР о таком шелке в 1926 году еще не имели никакого понятия.

Вечером нас приняли представители закавказского правительства. В огромном зале с колоннами был устроен блестящий банкет, на котором делегаты познакомились с «красой и гордостью» революции – Л. Гогоберидзе, Буду Мдивани и Кикнадзе. Кроме них, был еще седовласый старец, заслуженный коммунист, который произнес длинную речь и рассказал о том, как при царском режиме сидел по тюрьмам и как он был сослан в Туруханский край. Он заявил, что рад пожать руку английским рабочим в «стране победившего пролетариата» и призывал их свергнуть короля и буржуазное правительство и водворить «такую же великолепную (он так и сказал „великолепную“) советскую власть, как в СССР». Англичане были заметно польщены знакомством с таким аутентичным революционным борцом старого времени и даже стали просить у него автографы. Он охотно давал.

На ярко начищенном паркете появилась пара. Народная артистка республики исполнила со своим партнером лезгинку. Легкая и воздушная, в национальном грузинском костюме, окутанная в белую прозрачную вуаль – она, казалось, почти не касалась земли. Закрывшись вуалью, она ускользала от своего кавалера, а он в белой черкеске, в черных лаковых сапожках, стройный и гибкий, гнался за нею, достигал, потом снова терял. Где-то за колоннами играла задорная музыка, на столах появились старые вина из правительственных погребов. Между делегатками разместились грузины, армяне, чеченцы, – мне было очень трудно, так как каждая речь переводилась на четыре языка, для каждой национальности отдельно, а затем приходилось переводить ее еще и на пятый – на английский.

Постепенно языки развязались, кавказские товарищи стали обнимать наших миссис, некоторые предложили даже выпить на брудершафт. Это было презанятное зрелище. Миссис Грин, обладавшая недюжинным юмором, умоляла только не звать фотографа, так как тогда по возвращении на родину неминуемо возникнет ряд разводных процессов…

После лезгинки, которая вызвала у делегатов бурю восторга, каждая англичанка непременно хотела хоть один раз потанцевать с артистом-черкесом. Тогда товарищи, после некоторого колебания стали приглашать делегаток, англичане – артистку и присутствовавших двух большевичек. Под звуки «Марша Буденного» пары задвигались в… фокстротте, потому что выяснилось, что, кроме вальса, делегаты танцуют только танго и фокстротт. А в те дни и вплоть до недавнего времени, когда Сталин провозгласил «счастливую и веселую жизнь», фокстрот и танго были строжайше запрещены в СССР. Когда я в 1931 году вернулась со службы в берлинском торгпредстве и везла граммофонные пластинки, у меня на таможне отобрали все фокстроты.

Но для большевистской буржуазии никакие законы не писаны, и товарищи лихо отплясывали фокстрот с англичанками. Горбачев только сопел и делал вид, что ничего не замечает, а Слуцкий щурил свои близорукие глаза и говорил:

– Что это за обезьяний танец они танцуют?

Кавказцы тем временем затянули свои песни «Мравол Джамие», «Алаверды» (но с новым революционным текстом) и другие. Думаю, что этот вечер остался особенно ярко в памяти делегатов.

На другой день погода была прекрасная. Синее небо, яркое солнце. Англичане к такому климату не привыкли и были очень довольны. Через улицу против нашего ресторана, где мы завтракали, была лавка с сигарами, а так как англичанам папиросы надоели, часть их отправилась туда. По недосмотру никто из обслуживающего делегацию персонала с ними не пошел. Когда они вернулись, у них был заговорщический вид, они стали шептаться со своими товарищами, потом и те пошли туда же. С ними, однако, увязался и Слуцкий. Через несколько секунд он выбежал из лавки весь красный, отозвал в сторону Горбачева и стал ему что-то возмущенно говорить. Оказалось, что первый из англичан при покупке сигары захотел разменять фунт стерлингов. Продавец разменял и дал ему сдачи не по официальному курсу, а по курсу черной биржи, что-то раз в пять больше. Курс фунта, установленный советской властью, был до последней девальвации 20 советских рублей. До этого же инцидента англичане меняли свои фунты исключительно у Боярского и у Слуцкого, которые и давали им по двадцать рублей за фунт. А в лавке они получили по 100 рублей за фунт. К тому же продавец оказался немного говорившим по-английски, так что у наших делегатов немного просветлело в мозгах относительно реальной стоимости советского рубля. Каким образом такой недосмотр мог произойти, сказать очень трудно, но, во всяком случае, нам с Софьей Петровной здорово влетело, а продавец, наверное, жестоко поплатился за свой неосторожный поступок. Я себе представляю, как, сидя позднее в ГПУ, он проклинал тот день и час, когда в его магазинчик зашел первый делегат.

Нам было приказано объяснить англичанам, что продавец – просто-напросто злостный спекулянт, что он остаток недорезанных буржуев, и поэтому всячески стремится подорвать доверие к советской валюте, и что вообще англичане впредь должны менять свою валюту только у Боярского. Слуцкий вызвал меня для перевода и устроил делегатам маленькую лекцию на тему о прячущихся в каждой щели врагах рабочего класса, о необходимости развития пролетарской бдительности у делегатов, о том, что они посланы английским рабочим классом для того, чтобы рассказать всю правду о Советском Союзе и что, следовательно, они должны уметь отличать врагов пролетариата и так далее, и так далее.

Делегаты были как бы немного пристыжены, но я слышала, как вечером мистер Джонс, старый умный мистер Джонс, говорил своему соседу по столу:

– I suppose we are damnably fooled here[20]20
  Мне кажется, что нас тут чертовски надувают.


[Закрыть].