Текст книги "Записки советской переводчицы. Три года в Берлинском торгпредстве. 1928–1930"

Клуб «Красная звезда»

В самом центре ночного Берлина, у Потсдамерплац, там, где яркими огнями то загорается, то потухает сверкающая лампионами куполообразная крыша огромного ресторана Кемпинского, за углом Дессауэрштрассе, на воротах дома № 2 еще до самого последнего времени красовалась скромная дощечка Klub Roter Stern. А тот, кто, отворив калитку, входил во двор, попадал сразу в кроваво-красные лучи большой багровой звезды, гостеприимно сиявшей над входом в клуб советской колонии в Берлине.

Если сейчас правая французская печать то и дело жалуется на то, что Париж становится мало-помалу «советской колонией», и не видит никакого выхода из этого, то людям, жившим в Берлине в 1930–1932 годах, становится как-то смешно. Ибо советская власть и Коминтерн – до самого прихода Гитлера к власти – рассматривали Германию вообще, а Берлин – в частности своим Hinterland’ом. Еще бы было им не считать? Ведь КПД – Коммунистическая партия Германии – насчитывала к тому времени около 400 000 членов, а за Тельмана было подано почти 6 000 000 голосов. Уличные коммунистические демонстрации собирали в Лустгартене до 100 000 участников, и коммунисты открыто и почти безнаказанно убивали на улицах и в пивнушках своих политических врагов. Большевики были так уверены в Германии, что в самом центре Берлина сняли на целые десять лет, по договору, трехэтажное здание под клуб советской колонии, причем в этом клубе сформировался и регулярно работал красный пионерский отряд, хотя официально советчики на это никакого права не имели. Десятилетний контракт при наемной плате в 111 000 марок в год – не значило ли это полнейшей и спокойнейшей уверенности в завтрашнем и даже в послезавтрашнем дне?

Нельзя сказать, чтобы место для клуба было выбрано очень удачное… Председатель правления Хорьков как-то сказал мне, морщась, когда однажды вечером мы вышли вместе с ним на угол Штреземанштрассе:

– Черт его знает, и кто это выбрал место для клуба, посмотрите, сколько проституток в этом районе. Вот хорошо, что я сейчас с вами иду, а ежели бы один – ведь проходу не дадут.

Место, что и говорить, было сногсшибательное. Даже самые скромные выдвиженцы, попадавшие в Берлин откуда-нибудь из подмосковных заводов, и те становились смелее после того, как они несколько вечеров побывали в советском клубе. Ибо вокруг кишмя кишело жрицами свободной любви. Здесь поблизости находится Потсдамский вокзал и другие рынки для этого производства.

Если в СССР клубы являются больше всего символом достижений пролетарской революции, то за границей клуб советской колонии носит совершенно другой характер. С одной стороны, большевики всеми силами стремятся овладеть не только рабочим временем своих подданных, но и их досугом, а с другой – в такой клуб приглашаются и иностранные коммунисты, и советчикам хочется пустить им пыль в глаза.

Одним словом, на наш берлинский клуб отпускались очень большие деньги, и обставлен он был сравнительно прилично. Внизу был прекрасно оборудованный гимнастический зал, пионерская комната и стоял большой стол для пинг-понга, которым молодежь особенно увлекалась. Во втором этаже помещался буфет, библиотека и читальня, а также несколько комнат для различных кружков. И наконец, в третьем этаже был большой зал со сценой и комнаты, в которых помещались духовой и струнный оркестры, составленные главным образом из немецких коммунистов, и другой зал, в котором время от времени устраивались те или иные выставки, например фотографическая и т. п.

В принципе советские служащие должны были проводить все свободные вечера в клубе «Красная звезда», но на практике туда было трудно заманить кого-либо, особенно в первый год нашего пребывания в Берлине. В то время заведующий клубом, какая-то мрачная личность, совершенно не подходил для этой роли, делом своим не интересовался, и в клубе была зеленая скука. Единственной приманкой был кинематограф, и этим пользовалась администрация для того, чтобы хоть как-нибудь затянуть туда служащих. Обычно устраивался кинематографичекий сеанс, а перед ним – часовая или полуторачасовая лекция или просто заседание, на котором приезжий из Москвы оратор делал очередной советский доклад. Ввиду того, что доклады и в СССС всем до смерти надоели и каждый, едучи за границу, полагал, что хоть там-то он отдохнет от набивших оскомину трафаретных фраз, выкриков и призывов, – без кино на такой доклад трудно было заманить хоть кого-нибудь. И кино спасало положение.

Звуковое кино в СССР тогда еще не было известно, хотя за границей уже начинало входить в моду. В клубе пускались фильмы только советского производства, причем представительство Госкино в Берлине, подготавливая их для Германии, вырезывало советские надписи, и уже в таком куцем виде фильм поступал на один вечер в наш клуб. Зрителям приходилось самим догадываться, в чем, собственно, дело. Позже, когда в истории берлинского клуба настала блестящая эра Мачерета, этот жовиальный и энергичный человек зачастую жертвовал собой для блага зрителей и брался читать надписи вслух, по либретто. Но тут происходили такие потешные инциденты, что весь зал прыскал от смеха в самых трагических местах, а в комических – ни у кого не было охоты смеяться. Ибо пока, бывало, Мачерет разберет впотьмах ту или иную надпись, особенно если она бывала длинной, то действие на экране уйдет далеко вперед. Например: на экране – любовная сцена, в этот момент вбегает разъяренный муж и что-то яростно кричит. Мачерет же все еще комментирует любовную сцену и нежно рокочущим баском воркует:

– Моя дорогая, мое сокровище, скажи одно только слово, и я буду вечно твоим.

А на экране муж уже ломает стулья о голову несчастного любовника.

Или, помню, давали как-то советскую кинохронику, причем, так как тогда колхозы как раз начали сильно входить в моду, публике представляли колхозных героев – доярок и коров. Сидевший вплотную к экрану и потому не видевший фильма, Мачерет в этот вечер особенно запаздывал, так что в конце концов вышло так, что доярка дает двенадцать литров молока в сутки, а корова – это ударница, делающая честь советской стране, избранная делегаткой на какой-то съезд.

Легко представить себе рев восторга, встречавший такие комментарии. Наконец Мачерет махал рукой и уходил за кулисы. А диалоги действующих в фильме лиц оставались для нас, зрителей, навсегда загадкой.

Мачерет сменил первого заведующего, который немилосердно проворовался и был спешно откомандирован в Москву.

Небольшого роста, кругленький и добродушный, человек этот обладал царственным дарованием Юмора, с большой буквы. Достаточно ему было появиться на сцене и сказать несколько слов, как зал уже радостно ржал в ответ, все сразу веселели, морщины разглаживались, Мачерет был в Москве режиссером какой-то труппы, и не знаю, какими правдами или неправдами ему удалось получить это, словно для него созданное, место заведующего клубом «Красная звезда».

С Мачеретом клубная жизнь оживилась, начались любительские постановки в стиле «Синей блузы», причем Мачерет сам сочинял злободневные пьесы в стихах, полные добродушной иронии с намеками на торгпредских служащих. Мачерет работал действительно не за страх, а за совесть. Если вечерами он должен был неотлучно пребывать в клубе, то целыми днями он носился по торгпредству, стараясь поймать то одного, то другого члена правления клуба, чтобы выпросить у него то разрешение, то личную помощь. Он никогда не выходил из себя, несмотря на то что с ним иногда обращались совершенно по-хамски, заставляя его ожидать по три часа в коридоре, пока нужное ему административное лицо освободится. Нужно добавить, что у Мачерета было еще одно незаменимое свойство – он удивительно умел уговаривать людей. Из этого свойства и вытекал его успех во всех начинаниях. Правда, только попервоначалу. Через год на Мачерета стали косо поглядывать, а через год и два месяца он тихо и незаметно исчез с берлинского горизонта, и на его месте в клубе появилась новая мрачная фигура какого-то бывшего чекиста.

Клуб зачах.

Парикмахер Борухов

– Тамара Владимировна, вы знаете, у нас, в торгпредстве, теперь будет свой парикмахер, – возвестила как-то всеведущая Тася из отдела кадров.

– Серьезно? Откуда вы знаете?

– Как же, он только что приехал из Москвы и был у нас, а потом его принял сам Бегге. Для него, говорят, парикмахерскую оборудуют при столовой.

– Что же, его специально сюда командировали как парикмахера?

– Да нет, он – очень, важная птица, у него большие революционные заслуги…

Но в эту минуту зазвонил телефон, Тасю требовали вниз, в отдел кадров. И она убежала, не успев договорить до конца.

Через несколько дней, придя в обеденный перерыв в столовую, служащие были удивлены происшедшей там переменой. Одну четверть зала отделили двумя стенами, за которыми слышался характерный для ремонта стук молотков.

Около меня как раз обедал Мачерет, и я его спросила, в чем дело.

– Парикмахерскую для Борухова устраивают.

– Ведь это, наверное, массу денег будет стоить?

– Да, но это делается по приказу из Москвы.

– А вы не знаете, товарищ Мачерет, что у этого Борухова за заслуги; мне говорили, что он чем-то особенно отличился.

Мачерет сделал важное лицо.

– Он сделал портрет Ильича из волос.

– Как из волос?

– Да так: резал-резал косы у своих клиенток – сманивал их на буби-копф, – а потом вышил этими волосами портрет Ленина и «Взятие Зимнего дворца» – и поднес Совнаркому. Ну, вы сами понимаете, какой эффект получился. Вот его и командировали за границу – чтобы он тут, на международной парикмахерской выставке, честь Советского Союза поддержал.

– Нет, вы это серьезно, не шутите?

– Да что же тут шутить, он сам об этом рассказывает, да еще и гордится-то как, вы бы посмотрели! Парень оборотистый, что и говорить.

Через несколько дней парикмахерская была готова, причем, как говорится – «дирекция не пожалела затрат». Тут были и массивные зеркала, и мраморные умывальники, и все новейшие приспособления и мужской, и дамской парикмахерской. Нужно отдать Борухову справедливость, он был действительно хорошим парикмахером. Когда во время Великой войны он попал в плен к австрийцам, то и там его офицеры, по его словам, очень ценили за его «бархатные руки». Борухов сам показывал мне в какой-то австрийской книжке воспоминаний одного из участников войны посвященные его «бархатным рукам» несколько строк и очень этим гордился.

Так появился у нас в торгпредстве свой Фигаро. Ибо не прошло и нескольких месяцев, как Борухов стал самым настоящим торгпредским Фигаро. «Фигаро – тут, Фигаро – там»… Начиная от самого торгпреда и кончая самыми секретными сотрудниками Шифровального отдела, все брились и стриглись у него, а женщины завивались и мыли голову. Борухов обладал вкрадчивым и любезным характером, умел сказать вовремя нужный комплимент и постепенно стал, как я говорила шутя, моим конкурентом в области информации. Он знал все и вся и был в курсе всех торгпредских событий и перемен.

Однако, ничто не вечно под луной. В очередной переезд одних отделов из четвертого этажа в первый, а других – из первого в третий (таких переездов за три года моего пребывания в Берлине было двадцать шесть) парикмахерскую Борухова решили разделить на несколько частей и посадить в этих клетушках новых экономистов. Борухова же перевели в маленькую и темную закуту на пятом этаже, в самом конце длинного коридора. Тут не было ни окон, ни вентиляции. Борухов был уязвлен в своих лучших чувствах, жаловался и божился, что будет жаловаться в Совнарком, но ничего не помогло.

Перед отъездом в отпуск я пришла причесаться к Борухову.

– Завтра еду в Москву, товарищ Борухов, завейте, пожалуйста, покрепче.

Обычно я предпочитала немецкие парикмахерские, но в этот день у меня было мало времени, и я забежала к нему во время службы. Так делали, между прочим, все, а начальство смотрело на такую непроизводительную трату времени сквозь пальцы, почему предприятие Борухова и процветало вовсю.

– В Москву? Ой, товарищ Солоневич, у меня к вам будет большая просьба.

– Какая же?

– Прошу вас, зайдите вы, пожалуйста, к моей жене. Ведь вы знаете, – тут Борухов понизил голос и боязливо оглянулся по сторонам, – я уже с самого приезда хлопочу, чтобы ее тоже сюда выписать. Сами понимаете, мне приходится здесь помощника держать, деньги платить, а она там тоже без дела. Тут мы бы с ней такие дела завернули…

– А она разве тоже парикмахерша?

– Что за вопрос, не только парикмахерша, но и маникюрша. И вы знаете, товарищ Солоневич, у нас ведь в Москве квартиры нет, мы живем в одной комнатке, в подвале, а у нее ревматизм. Так я просил ее выпустить. Так они не выпускают, честное слово.

И в глазах Борухова изобразилась боль и тоска.

– Хорошо, товарищ Борухов, я зайду к вашей жене, но что ей передать?

– Передайте ей, пожалуйста, чтобы она подала прошение о выезде по болезни и чтобы приложила свидетельство от Арончика – она уже сама знает о том, что ей необходима операция. Тогда, может быть, выпустят.

Приехав в Москву, я нашла жену Борухова и передала ей поручение. Жила эта толстая и действительно больная женщина в одной комнатке с двумя подростками-детьми, в сыром подвальном этаже. Она очень обрадовалась весточке от мужа и просила, в свою очередь, передать, что хлопочет изо всех сил об отъезде, но пока ничего не удается.

Через полгода жену Борухова все же выпустили в Берлин, но когда потом дальновидный парикмахер стал хлопотать о том, чтобы дали выездную визу и его детям, то тут уж советская власть учуяла некий душок невозвращенчества и сказала: аттанде-с!

Борухову пришлось пока смириться, но, будучи человеком высокопрактичным, он надежды не терял и стал совершенствоваться в парикмахерском искусстве, учиться делать дауэрвеллен (электрическую завивку), о которой в СССР до 1931 года вообще еще и понятия не имели, окрашивать каким-то особым способом волосы и пр. Жена его тоже училась в какой-то фешенебельной парикмахерской. Потом Борухову пришла мысль, что если ему удалось поймать советское правительство на портрет Ленина из волос, то почему ему не поймать и какого-нибудь капиталиста. Недолго думая, он стал изготовлять портреты Форда и Эйнштейна, которые затем были отосланы оригиналам с почтительными письмами и с просьбой оплатить эти шедевры. Все торгпредство знало об этих Боруховских манипуляциях, и все над ним подтрунивали:

– Ну что, товарищ Борухов, сколько вам отвалил Форд?

– Ну как, товарищ Борухов, не прислал ли вам Эйнштейн вместо денег кусочек теории относительности?

Борухов не обижался, а, наоборот, улыбался с горделивым и самодовольным выражением лица, точно говоря:

– Смейтесь себе на здоровье, вот вы еще увидите, какой Борухов умный…

Но, увы, надежды его не оправдались. От секретаря Форда пришла кисловатая благодарность с извещением, что, так как мистер Форд такого портрета не заказывал, он не считает нужным и платить за него, а Эйнштейн призвал на голову Борухова благословение Иеговы и этим ограничился.

Борухов замрачнел. Ни Европа, ни Америка не клюнули. Надо было выдумывать что-либо другое.

Кое-что о московских парикмахерских

В последний раз я видела Борухова в 1932 году уже в Москве перед самым отъездом моим за границу. Электрическая завивка, завоевавшая за последнее десятилетие первое место в мировом парикмахерском искусстве, доплелась и в Москву, в виде какой-то средневековой пытки. Когда я работала с иностранными делегациями в качестве переводчицы, мне как-то пришлось повести одну довольно капризную американскую делегатку в лучшую парикмахерскую Москвы – в Гранд-отеле. Это было незабываемое зрелище!

На втором этаже, в холодной и пустой комнате, сидели и стояли в очереди советские гражданки, а худая и желчная парикмахерша смачивала какою-то вонючей, ядовитой жидкостью пряди волос очередной жертвы и накручивала их на палочки. Вследствие того что в СССР существует так называемая «монополия внешней торговли», частное лицо не имеет права выписать из-за границы необходимых ему машин или инструментов. Выписывается только то, что необходимо государству. Все, что касается красоты и радости жизни, отходит на задний план перед пятилетками. При таких условиях – уже не до электрических машин для завивки дамских волос, ведь в СССР и дам-то больше нет, есть только гражданки и товарищи.

Поэтому советские парикмахерские отличаются азиатской примитивностью, и все больше развивается подпольное обслуживание клиенток. Так, дамы дипломатического корпуса имеют своих частных парикмахеров и маникюрш, которые приходят к ним на дом. Что же касается до такого удобного и практичного способа, как дауэрвеллен, то тут уж и особам дипломатического корпуса приходится покоряться и снисходить до Гранд-отеля. И при этом не забудем, что русские парикмахеры – одни из лучших в свете, у них очень легкая и мягкая манера брить и причесывать и много собственного вкуса.

Когда вся ваша голова представляет сплошные палочки и вы начинаете походить на зулуску или уроженку островов Фиджи, вас – в данном случае мою американскую делегатку – проводят в какую-то закуту в нижнем этаже. Здесь с совершенно безразличными и усталыми лицами восседают четыре девицы, с лицами фабричных работниц, и у каждой в обеих руках по какому-то железному инструменту, вроде вафельницы. Между работницами горят и издают невероятное зловоние жаровни с углем. Работницы раскаляют свои орудия пытки докрасна и затем захватывают каждой рукой по одной пряди волос, накрученных на палочку. От волос идет дым, пахнет гарью, клиентки визжат и стонут, но ведьмино действо продолжается. Работницы лениво и грубо слегка приподнимают свои щипцы только в тех случаях, когда явно начинает гореть кожа на голове и когда стоны завиваемых гражданок начинают переходить какие-то таинственно допустимые границы. В остальное же время они остаются совершенно равнодушными и к визгу, и к воплям, иногда отвечают и просто дерзостью.

Интересно было наблюдать за реакцией нашей американки на это невиданное зрелище.

Она в страхе ухватилась за меня и воскликнула:

– Что это такое? Нет, нет, ради бога, только не заставляйте меня садиться на этот эшафот. Боже мой, да что же я буду теперь делать? Разве у вас в Москве нет настоящей человеческой парикмахерской с аппаратом для permanent?

Что я могла ей ответить? Да, она должна покориться своей судьбе. Ведь покоряются же, в конце концов, тысячи русских женщин? Чем она лучше других?

Во всяком случае, это было незабываемое зрелище: американка, «прижигаемая» московскими ударницами. Когда я, наконец, вышла с ней на улицу, она вся во власти пережитого бормотала:

– Dear me, dear me, what a country![34]34
  Боже мой, боже мой, что за страна!


[Закрыть]

В Москве давно уже нет частных парикмахерских. Все парикмахеры объединены в артели, и я интересовалась условиями их труда. Они работают официально 8 часов в сутки, а неофициально и 10, и 11. И в то время, как прическа в более или менее приличной парикмахерской стоит 3 рубля, они получают всего 80 копеек; остальное пожирают налоги, займы и артельный аппарат, ибо каждая артель должна иметь штат, бухгалтерию и пр. В силу того что парикмахерских, сравнительно с населением Москвы, мало, парикмахеры перегружены до предела, у каждого стоит очередь в несколько человек, и весь день расписан. Понятно, что при такой напряженной, почти конвейерной, работе пропадает индивидуальный подход, все механизируется. Но нет, например, электрических машин для стрижки, нет жидкости и аппаратов для permanent и многого другого.

Но пора вернуться к Борухову. Летом 1932 года моя сослуживица по Международному комитету горнорабочих – Урисон-Фушман, о которой я рассказывала в книге «Записки советской переводчицы» и которая, как жена заместителя народного комиссара легкой промышленности, проживала в Доме правительства, сообщила мне:

– А у нас, в Доме правительства, открывается образцовая парикмахерская, по последнему слову техники, с кабинками, ожидальнями, мягкой мебелью и всем таким… Вот красота!

– Кто же это открывает?

– А какой-то парикмахер, вернувшийся из-за границы, будет очень шикарно!

Только младенцу не пришло бы в голову, что парикмахер этот не кто другой, как наш знакомый Борухов. Ибо кто еще из советских парикмахеров удостоился чести быть выпущенным за границу? Для верности я все же спросила:

– Это не тот, что вышил портрет Ленина волосами?

– Да, да, тот. А что, вы его знаете?

– Он был торгпредским парикмахером в Берлине.

– Ах, это чудесно, Тамара Владимировна, значит, будем все у него иметь блат, а то ведь вы знаете, когда откроется – народу повалит масса, хорошо иметь зацепку, чтобы в очереди не ждать. Не хотите ли сегодня пойти со мной после службы посмотреть, как там все устраивается?

– А знаете, это идея, пойдемте.

Дом правительства находится на левом берегу Москва-реки и представляет собой огромный, массивный блок десятиэтажных зданий. В 1932 году он еще не был совсем закончен, и дворы были забиты щебнем, досками и камнями. Но все квартиры были уже заняты. Урисон проживала в десятом этаже, куда нас быстро доставил лифт. Пока Евгения Исааковна переодевалась, я осмотрелась кругом. В мирное время такая квартира была достоянием каждой более или менее обеспеченной семьи: здесь было четыре комнаты и кухня с ванной, особенной отделки или комфорта не наблюдалось. Но для Советского Союза такая квартира является определенной роскошью. Ведь подавляющее большинство населения живет страшно скученно, а получить отдельную квартиру в Москве можно только за очень крупную сумму, этак в порядке 200 000 рублей. Моя бывшая ученица по Минской Мариинской гимназии, а ныне известная исполнительница народных песен Ирма Яунзем, например, промучившись долгие годы в одной комнате, наконец смогла купить небольшую квартирку из трех клетушек, правда, со всеми удобствами – за 130 000 рублей.

Интересен в СССР порядок получения квартиры в кооперативных домах и околпачивания трудящихся масс. Обычно дело бывает так: какое-нибудь крупное учреждение или жилтоварищество замышляет построить дом или несколько домов. По данному учреждению распространяются подписные листы, причем условия бывают обычно очень заманчивыми.

Вы обязаны уплатить паевой взнос в размере, скажем, ста рублей, а затем у вас из жалованья будут отчислять ежемесячно: у служащих – 10 процентов, у рабочих – 8 процентов. За это вы получите две, три или даже четыре комнаты – на обещания жилтоварищество обычно не скупится – с ванной и с центральным отоплением. Вы вносите паевой взнос и на некоторое время становитесь счастливейшим из смертных, ибо у вас появляется светлая надежда на лучшее будущее. Я тоже в свое время была записана в такой кооператив и тоже лелеяла надежду… Потом проходит год, два, истекают сроки, вы начинаете волноваться, начинаете бегать на ту улицу, где строится «ваш» дом, наводите справки, когда же дом будет готов… Но по мере того как воздвигаются стены, штукатурится фасад и вообще завершается стройка, лица правленцев становятся все менее приветливыми. Затем вас просто перестают принимать и с вами прекращают всякие разговоры. Козлом отпущения на некоторое время является секретарь жилтоварищества, которому приказано к председателю правления никого из пайщиков больше вообще не пускать. А затем, увы, в дом въезжают совершенно неизвестные вам жильцы, вам же предлагают, если желаете, получить ваши взносы обратно, но возврат этих трудовых грошей облекается обычно в такую грубую форму и обставляется такими трудностями, что вы машете рукой и в сотый раз проклинаете советский режим.

Объясняется же это просто. На «паевые взносы» закладывается фундамент, затем берется ссуда в банке, так как налицо «трудящиеся», которым, как известно, принадлежит все в Советском Союзе, и начинается постройка. По мере ее возведения Моссовет отбирает себе известный процент жилплощади – и это является совершенно законным, – а затем появляются всевозможные люди, которые так или иначе имеют туго набитый кошелек – вот вроде моей Ирмы Яунзем, – и делают так называемый «целевой» взнос. То есть вносят всю сумму, полагающуюся за квартиру, сразу. Здесь пахнет уже десятками и сотнями тысяч. Жилтоварищество деньги эти берет и потирает руки. Для смазки дают пару-другую квартир партийным верхам – и дело в шляпе. Судиться с таким жилтовариществом пробовали некоторые идеалисты, но из этого ровно ничего, кроме порчи нервов и траты денег, не получилось. Рабочие и служащие остаются – как и всегда в СССР – с носом…

В столовой, где Евгения Исааковна угостила меня чаем с домашним печеньем на подсолнечном масле – другое в то время в Москве достать было трудно, даже имея книжки в привилегированные кооперативы, – меня удивило какое-то шуршанье и потрескиванье. Пораженная, я спросила:

– Евгения Исааковна, что это у вас трещит? Вроде сверчков.

Она улыбнулась:

– Правда, странно? Даже не сверчки, а кузнечики. Самые настоящие. На первый раз может показаться даже поэтическим: подумайте, на десятом этаже в центре города и вдруг – кузнечики. Но a la longue это становится просто невыносимым. И потом, не подумайте, что они такие безобидные – у меня пару шелковых чулок испортили, совершенно источили.

– Но где же они у вас водятся?

– В стенах, между кладкой и обоями. Это еще что, у нас и клопы – представьте себе – водятся. Просто спасения нет.

– Но ведь дом только что построен, даже еще не закончен.

– И все-таки особенно надоедают кузнечики, их ведь тут сотни. Днем еще ничего, как-то к ним не прислушиваешься, а вот ночью просто несчастье, спать не дают. Ци-ци-ци. Очевидно, сырые материалы ставили, когда строили, говорят, что якобы торфом заполняли пустые пространства между кирпичами, вот теперь и сказывается.

Я подумала, что если даже для своего правительства Советы строят такие дома, то чего же требовать от других построек.

После чая мы отправились посмотреть новую парикмахерскую. В левом фасаде Дома правительства, над кооперативом, мы нашли Борухова. Конечно, это был он, и очень обрадовался, встретив знакомую по Берлину. Он немедленно повел нас осматривать свои владения. Ибо, как он гордо разъяснил, все подчинено ему и он всем заправляет.

– Вот здесь, товарищ Солоневич, будет приемная, а здесь – видите, медные обручи – на них будут висеть плюшевые драпировки, как в лучших берлинских салонах, а здесь – особые приспособления для маникюра, кабинки, а здесь – курильная комната, вы только подумайте – специальная курильная комната.

– А аппарат для permanent будет?

Борухов прищурил один глаз и хитро на меня взглянул:

– Аппарат-то я привез, сколько мне трудов стоило, чтобы достать лицензию! Впрочем, не мне вам об этом рассказывать, вы же сами знаете, как трудно достать лицензию. Так вот, аппарат-то я привез, но только поставил им здесь условие: если они мне и моей семье дадут квартиру здесь же, в Доме правительства, то дам этот аппарат сюда, в парикмахерскую, а не дадут – не дам и я.

В этот момент в дверях зала появилась группа по-европейски одетых женщин и мужчин, и какая-то девица подошла к Борухову и что-то сказала ему на ухо.

– Ах, простите, товарищ Солоневич, – засуетился он, – это французская делегация Интуриста, они хотят осмотреть парикмахерскую. Тут, знаете, много этих делегатов ходит, приходится показывать – как-никак, достижение.

И Борухов горделивым жестом обвел рукой кругом. А затем, галантно изогнувшись, побежал к делегатам.

Месяца через полтора, проходя мимо Дома правительства, я зашла посмотреть, готова ли парикмахерская. Все находилось еще в том же виде, что и во время моего первого визита. Борухов – похудевший и недовольный – разразился филиппикой:

– Это же черт знает что такое! Я вам говорю – такого кабака я еще нигде не видал. Чашки – вы понимаете – простые фаянсовые чашки не могу достать. Заказаны уже четыре месяца тому назад, так не высылают. И потом, разве здесь люди понимают шик, я вам говорю, здесь никто шика не понимает. Из моей сметы половину скостили, просто нет удовольствия работать.

– А ваша жена тоже вернулась?

Борухов посмотрел на меня почти презрительно:

– Что значит – вернулась? Ее вернули, а не она вернулась. Ведь мы так хорошо последнее время в Берлине обосновались, я хотел свою парикмахерскую открыть, так нет – заладили одно: возвращайся, Борухов, да возвращайся. Дошло до того, что паспорта не хотели в полпредстве продлить. Ну и вернулся. Хотел им кусочек Европы здесь устроить, так разве с нашими дураками кашу сваришь?

– Ну а квартиру дают?

– Пока все обещают, но уж я им – дудки – аппарата не дам, пока не вселюсь.

– А я за границу уезжаю, хочу с вами попрощаться.

В глазах Борухова отразилась зависть.

– Да что вы? Вот счастливая. Ну, кланяйтесь там от меня Берлину, хо-о-роший город!