Текст книги "Катаклизм внутри, Катаклизм снаружи"

Часть 1. ДРУГОЙ ГОРОД

Тот, кто выигрывает войну,

никогда не перестаёт воевать.

Эрнест Хемингуэй. Прощай оружие!

ПРОЛОГ

Луч света прожектора, словно потерявший след старый пес, медленно ползет по земле. Утратившие былую силу лапы осторожно ступают по промёрзшей земле, пусть и лениво, но внимательно исследуя каждый метр окружающего пространства. Время от времени натыкаясь на препятствия, зверь замирает и втягивает ноздрями стылый воздух, и неясно, ищет он отлучившегося куда-то хозяина или блуждает в поисках пропитания.

Полоса выжженной земли выровнена, вытоптана, обстреляна беспорядочным минометным огнем, и даже густая тьма декабрьской ночи не способна скрыть всё это от стороннего наблюдателя, но круг света не доверяет поверхностным ощущениям и упорно продолжает исследовать вверенный под охрану участок. Не выдержав напора света, тени недовольно расступаются – появляются здешние немногочисленные обыватели. Словно выброшенные на берег рыбы, жадно хватают воздух беззубыми ртами воронки взрывов. Камни стыдливо прячут во мрак выщербленные туши. Яростно топорщатся обрывки колючей проволоки, тщетно пытаясь отогнать от себя освещение, а стреляные гильзы, подробно затонувшим сокровищам, интригующе поблескивают латунными боками-самоцветами, заманивая случайных путников на щедро рассаженные по всей окрестности противопехотные мины. Однако, спустя секунды, всё возвращается во мрак, тени плотнее запахивают плащи, а луч света продолжает своё безмолвное патрулирование. Ночь остаётся безмолвной.

Так продолжается целую вечность, пока круг света не натыкается на нечто чужое. Прожектор тут же замирает, пораженный находкой.

– Андрюх! Андрюх, смотри! Там! На два часа!..

– Стой, кто идёт?! – эхо голосов проносится сквозь ночь, исчезая где-то вдалеке, среди многоэтажных зданий мегаполиса.

Скрюченная фигура попадает в круг света. Человеческие очертания могут ввести в заблуждение, но уже через мгновение проявляются детали: серая бугристая кожа, длинные конечности и неподдающаяся описанию моторика, свойственная скорее куклам, чем представителям расы людей. Слышится нечленораздельный стон, существо поднимает ладони к лицу, закрываясь от слепящего света прожектора, но движения не прекращает, с самоубийственным упорством направляясь к минной полосе.

– Это… человек?..

– Не знаю… Стреляем?..

Замерший на станке крупнокалиберный монстр оживает, замечая непрошеного гостя. Раструб указующим перстом смотрит на чудовище, ожидая, когда палец испуганного караульного нажмёт на гашетку.

– Что ты предлагаешь?..

Тишину ночи разрывает оглушительная пулемётная очередь. Пули с вольфрамовыми сердечниками уносятся во тьму, попутно отрывая конечности и дробя кости неизвестного безумца, решившего пересечь карантинный периметр города М.

– Пусть всё будет не напрасно… пусть всё будет… пусть…

Будильник наручных часов пищит едва слышно, напоминая попавшего в ловушку мышонка, но этого слабого звука вполне достаточно, чтобы я моментально вырвался из объятий кошмарного сновидения. Рефлексы, не разбираясь в ситуации, подбрасывают тело вверх, заставляют руки шарить в поисках формы. Кажется, до носа всё еще долетает запах сгоревшего пороха, а на краю слышимости продолжает грохотать ДШК¹. Глаза щиплет от пота, а живот сводит протяжной судорогой. Нестерпимо хочется отыскать гашетки пулемёта, цевьё автомата или ещё что-нибудь, хоть что-нибудь!.. Лишь бы было чем отмахнуться от надвигающейся из темноты твари, лишь бы заставить её замолчать, вбить в глотку эти слова, назойливо повторяющиеся в голове: «Пусть всё будет не напрасно…»

В ту ночь мы стояли в карауле на периметре. Вполне обычная смена, один из самых спокойных участков. Казалось бы, ничего не предвещало беды, но из темноты, прямо на свет прожектора, вышло одно из многочисленных порождений Города, от которых мы, собственно, и прятались за минными полосами и из-за которых торчали денно и нощно на треклятых вышках.

Образина передвигалась на двух ногах и вполне разборчиво бормотала несколько фраз, как, мать его, чертов человек!.. Но оно нихрена не было человеком… Оно родилось там, среди мрачных многоэтажек. Город слепил её из человеческой плоти, дал вкусить свежего мяса и отправил сюда, убивать людей в зелёном камуфляже, прорываться сквозь преграды на свободу, искать новые ореолы обитания, нести проказу Города дальше, к другим населённым пунктам. Мы все, даже туповатый ефрейтор Остапенко, твёрдо верили в эти постулаты. Да, брали на себя грех… Да, чёрт возьми, мы расстреливали мутировавших гражданских, тянущих к нам руки с той стороны баррикад! Засыпали землёй ямы с трупами людей и чудовищ, лишь бы они не пришли к вам в ночных кошмарах! Костьми ложились у ограждений, собственными телами пытаясь замедлить распространение Катаклизма. Мы умирали и возрождались в воспоминаниях родных, пробегали ровными чернильными дорожками по бумаге: «Проявив геройство и мужество в бою, погиб…» Все! Каждый из нас, от зелёного новобранца и до высокопоставленного офицера генерального штаба, свято верили в важность возложенной на нас миссии, ну а я… Я верил во всё это ровно до той злополучной ночи.

«С чего вдруг?» – спросил бы сторонний наблюдатель. Незначительное ведь, по своей сути, событие. Наш брат был свидетелем вещам и покруче этой: в десятки раз фантастичней, экспрессивней и, зачастую, фатальней. Я и сам многое видел, хоть и отслужил на тот момент всего ничего! Я видел истинное лицо Города, Богом клянусь! Смотрел в его глаза сквозь прицельную сетку! Не отводил взгляда, не поворачивался спиной, не сгибался и не показывал своего ужаса. До той ночи я был тверд, как камень… Но потом что-то изменилось… Мне стало казаться, что бредущая по выжженной земле тварь – единственное реальное существо, а все прочие окружающие создания – лишь порождения расшатанного воображения. В минуты тихого одиночества, после отбоя, лежа в окружении боевых товарищей, ко мне стали приходить недобрые мысли, что я так же однажды выйду на пулеметы… Так же буду закрывать рукой глаза, пытаясь рассмотреть что-то за светом прожекторов и дульными вспышками… И там, во тьме своей смерти, меня ожидает встреча со старым знакомым. Он подойдет ко мне вплотную, так близко, что я смогу различить доносящийся из разорванного горла хрип… Скорее даже не хрип, а свист воздуха у горлышка бутылки, но в свисте этом я легко узнаю однажды услышанную фразу, и тогда до меня дойдёт её тайный смысл…

Порой мне кажется, что во мне что-то сломалось в ту ночь. Что-то наподобие коренного зуба, что-то… неспособное к восстановлению… Эта поврежденная часть сознания теперь всегда будет грохотать об стенки черепа во время ходьбы, словно отломавшееся крепление внутри пластиковой машинки, дребезжащее каждый раз, когда ребенок начинает с ней играть. Только вот я не машинка… а Бог – не ребёнок…

– Опять тот сон? – доносится откуда-то со стороны тумбочки дневального.

В ответ я лишь неопределённо качаю головой.

Заметил ли этот сердобольный салага пот на моём лбу? Видел ли, как я вздрогнул от его громкого шёпота? Знает ли он, что жизнь – это ослепительный свет, бьющий в глаза, а смерть – латунь гильз под сапогами?.. Ради чего я буду существовать на гражданке без четко сформулированных приказов командиров?.. Как буду спасаться от тяжелых мыслей без распорядка дня?.. И заполнит ли что-нибудь пустоту в моей груди, когда отпадёт надобность заучивать уставы?.. Эти вопросы, словно монеты, со звоном улетают в колодец моего сознания, так и не рождая плеска воды на финише.

Прошло уже полгода с тех пор, как в городе М. смягчили карантин. Никто так и не понял, что произошло. Позавчера ты просыпаешься в доме, жители частично исчезли, частично превратились в уродливых чудовищ. На следующий день тебя, вместе с прочими напуганными обывателями, вывозят из города, толком даже не дав собрать вещи. Потом, трясясь от холода и недоедания, ты сидишь перед телевизором и смотришь, как авиация сбрасывает на твой родной город тонны химии и взрывчатки. Кольца оцепления трещат от давящего с той стороны проволоки ужаса, сюрреализм увиденного сводит солдат с ума и превращает прожженных атеистов в фанатичных верующих, и каждый из телеведущих, журналистов и политиков отвечает на вопрос «Что происходит?» не так, как прочие. Группы иностранных наблюдателей, коллегии ученых, партии демократов и либералов, корпоративные айсберги, религиозные секты и духовные общины – все они рвут друг другу глотки, плачут, крестятся, машут кипами мелко исписанной бумаги и бьют в колокола! А потом «щёлк»! Словно кто-то незримый, может быть, даже сам Бог, щёлкает пальцами, и город М. моментально становится обычным. Всё необъяснимое становится объяснимым, чудовища пропадают, и даже небо, на протяжении всего Катаклизма тонувшее в густом покрове туч, проясняется. Что это было? Куда подевались те люди, чьи фотографии до сих пор висят на стендах под надписью: «Пропали без вести»? Почему Катаклизм схлынул, и кому стоит сказать за это спасибо? Эти вопросы, скорее всего, навсегда останутся без ответа.

Ещё вчера лавинообразно разрастающийся Катаклизм растворился так же внезапно, как и возник. Беда ушла, но события, участником которых я стал, до сих пор являются мне во сне.

Отключаю всё ещё пикающие наручные часы, беру мыльно-рыльные принадлежности² и направляюсь в туалет. В темноте мирно посапывают спящие солдаты… ну а я… Ну а я, рядовой Иван Селезнев, готовлюсь к утреннему осмотру³…

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Город. Огромный монстр, притворившийся мёртвым. Подпускает нас поближе, на расстояние молниеносного броска. Так близко, чтобы без шансов. Так близко, чтобы наверняка. Мы медленно заползаем в его глотку, переваливаемся через ряды зубов. С интересом рассматриваем неподвижный язык. Смеёмся, фотографируем друг друга на его фоне, беспардонно тычем раскалёнными автоматными стволами в серую плоть, оставляя на ней выжженные отметины. Жгучая боль покрывает асфальт трещинами, затопляет подвалы, бессильно скребётся в окна, но Город не поддаётся на её провокации и остаётся неподвижным, лишь бы мы сделали еще несколько шагов по направлению к распахнутой глотке.

Город. Покинутый, но не заброшенный. Выцветший, но не забытый. Не живой, но и не мёртвый. Серые многоэтажки, проглатывая горизонт, простилаются на многие километры вперёд. Создают иллюзию бесконечности. Бесконечный серый бетон, бесконечный полумрак переулков, бесконечное одиночество. Бесконечная звенящая тишина. Многозначительная, как ритуал молчания на похоронах, нарушаемая лишь шелестом промозглого ветра, гоняющего по асфальту оранжевые листовки. Бесконечная эйфория ребёнка, предоставленного на выходные самому себе, со всеми вытекающими развлечениями. Распахнув небеса, Город с интересом рассматривает памятники, некогда возведённые своими создателями, но видит в них лишь напоминание о вытравленных паразитах.

Город, как проказа. Город, как всесильная панацея. Он отучил нас от праздного любопытства, повседневной скуки и ощущения вседозволенности. Он дал нам звонкую пощёчину. Такую, что чуть шеи не сломались.

Мы уже внутри, Город. Мы уже достаточно глубоко.

Автобус ползёт по проезжей части, так медленно, словно преступник, осуждённый на казнь. Машины сопровождения, то ли из сочувствия, то ли из садистского удовольствия, не торопят его, подстраиваясь под темп смертника. Впереди скрежещет гусеницами тяжелый бульдозер, его задача расчищать нам путь, если по дороге попадутся автомобильные пробки или обрушенные здания, а в случае чего – прикрыть спешившуюся пехоту своей неповоротливой, но крепкой тушей. Позади БТР-60⁴ хищно вращает усиленной башней, способной потягаться мощью с танком. Замыкает немногочисленную колонну, набитый солдатами грузовик. Директива проста – сопровождение вверенной под охрану группы гражданских лиц, если быть точнее, то иностранных журналистов-добровольцев, что в огромных количествах кружили вокруг карантинной зоны. Ведению фотосъемки не препятствовать, оказывать посильное содействие, на вопросы не отвечать и в задушевные беседы не вступать. Попутно произвести разведку, а в случае опасности – отступить на обозначенные позиции. В автобусе десять солдат срочной службы, командир взвода старший лейтенант Протасов, военный переводчик Козлов в звании лейтенанта и журналисты, среди которых представители Польши, Соединённых Штатов, Англии, Франции, Германии, Испании, Бразилии, Японии, Китая и Австралии.

Осеннее солнце щедро поливает безлюдные улочки светом, золотом отражается от витрин и брошенных на проезжей части автомобилей, рикошетит, заставляя щуриться и прикрывать глаза рукой. Но, не смотря на ясную погоду и чистое небо,

в воздухе витает близость зимы. Её поступь уже заметна на окнах и заледеневших с утра лужах.

Город молчит. Город наблюдает.

На многие километры вокруг ни души. Полная и необратимая пустота, начиная от брошенных на проезжей части автомобилей и заканчивая номерами в отелях высокого класса. Маршрут пролегает по более-менее проходимым улицам, однако несколько раз водителям приходится объезжать обрушенные здания и вспаханные артиллерийским огнём кварталы. Разруха уступает место аккуратным проспектам и разомлевшим на солнышке улочкам. За окном проплывают многоэтажные колоссы, словно в их изумрудных утробах до сих пор бурлит офисная жизнь, маленькие уютные кафе, как и прежде, зазывают посетителей щитами-меню, а кинотеатры продолжают торговать билетами на премьеры годичной выдержки. Кажется, что ничего не произошло, и единственная причина безлюдности улиц – чересчур ранний час, однако нетронутые части города остаются позади, и взору предстают перемолотые в мелкое крошево спальные районы, покрытые копотью престижные бутики и скалящиеся разбитыми окнами школы. Так выглядит мир, познавший ужасы войны, но с кем мы вели бой?.. Кто смог испугать нас до такой степени, что мы начали бомбить собственные дома? Ответ скрывается совсем близко… В изувеченных и покорёженных стволах деревьев… В перевёрнутых вверх ногами зданиях… В сросшихся между собой, словно сиамские близнецы, автомобилях… Определённо, человек приложил руку к разрушению мегаполиса, но действовал он не один. Какая-то неподвластная людям, чуждая этому миру сила прошла по улицам, в лучшем случае отобрав привычный уклад жизни, а в худшем – саму жизнь.

Мы спешно обматывали мегаполис тоннами колючей проволоки, щедро засаживали минами, окружали блокпостами, пулеметными вышками, ДОТами, ДЗОТами, стенами и прочим, на что только хватало средств. Мы терпеливо наблюдали, стоя на

безопасном расстоянии. Ждали, что будет происходить дальше, не в силах повлиять на происходящее. Не бомбить же город ядерными боеголовками, в конце концов. Это же только в отчетах население вывезли в полном составе, на деле эвакуировать удалось в лучшем случае половину, не говоря уже о брошенных культурных ценностях и запертых сейфах. Так что, бомбить было никак нельзя, разве что точечно, порой с долгим согласованием, а порой – импульсивно, «под мою ответственность». Газами закидывали, поливали напалмом, даже крупные силы десанта, кажется, однажды высадили, да и все, собственно.

Зато на периметре… На периметре был настоящий ад, пропитанный ужасом бедолаг-срочников, умудрившихся попасть под призыв в столь неблагоприятное время. Если бы спросили меня, то мобилизацию надо было проводить полную, а не частичную⁵, однако начальство бросило на амбразуру молодняк, даже курс молодого бойца⁶ не прошедший. Кстати, как оно было и в моём случае… Знакомство с периметром оказалось незабываемым. Сразу после прибытия в расположение роты на вверенном нашему подразделению секторе произошёл прорыв. Всех тут же поставили под ружьё, погрузили в транспорт и повезли на место, хотя половина из нас впервые держала в руках оружие. Приехали, а там двенадцать трупов, разорванных на куски вместе со всеми комплектующими: бронежилетами, касками, ОЗК⁷ и автоматами. Рядом вкопан в землю огнемётный танк какой-то старой модели. Поливает горючей смесью несуразное тело, судя по всему, атаковавшей твари, а экипаж сидит внутри и орёт безостановочно. Никто не рискнул лезть под горячую руку, дождались, пока баки опустеют, и только после этого вытащили из машины обезумевших солдат. Глаза выпучены, вопят что-то неразборчивое, вырываются, умоляют вернуть их в танк… Но самое странное, как выяснилось позже – ограждения и минное поле оказались невредимы.

Я как увидел тех танкистов, так сразу понял – выжить будет тяжело, а если и выживу, то надо еще умудриться в своём уме остаться. Последнее всегда пугало меня больше всего – свихнуться и отправиться домой с «жёлтым»⁸ билетом, посмотреть в глаза родных и сказать: «Я не смог», – но этот страх не шёл ни в какое сравнение со страхом обернуться очередным порождением Города. Стать одним из омерзительных чудовищ и пойти против своих же товарищей… Отстать от основной группы и выйти к периметру уже не Иваном Селезнёвым, а кем-то другим…

С момента поступления на службу прошло немало времени. Было много караулов, много смертей и ещё больше пробуждений в холодном поту. Были кислотные дожди и землетрясения. Были случаи массовых галлюцинаций и приступы психоза, накрывающие одновременно целые батальоны. Бесследно пропадали солдаты с соседних позиций, пропадали отделения, пропадали танковые колонны и роты, пару раз даже пропали целые сектора оцепления, вместе с минами, проволокой, палатками и солдатами. Из моего призыва парней осталось всего ничего. Кто-то дезертировал, кто-то отправился домой трёхсотым⁹ на всю голову, а кто-то – в цинке, грузом двести¹⁰. Монстров я повидал разных, был свидетелем таких вещей, о которых запрещает болтать третий уровень допуска¹¹. Однако же, судьба уберегла, не дала сгинуть. Страх со временем не исчез, наоборот, он стал ещё сильнее, но я научился перезаряжать автомат трясущимися руками и проглатывать бурлящий внутри ужас. Каждый удар Города, каждое его испытание оставили на мне глубокие незаживающие раны, и каждую ночь на запах сочащейся из них крови выползали увиденные когда-то чудовища и обезумевшие товарищи.

Всё это позади… Позади!.. Семь месяцев, как Город замолчал!

С той памятной ночи, когда я и ефрейтор Остапенко встретились с незнакомцем, активность Города оборвалась. За одну ночь все монстры куда-то испарились, загадочные явления развеялись по ветру, и даже непробиваемая завеса туч как-то неожиданно расползлась, освобождая от своих оков солнце. Быть может, тот изуродованный человек был последним из виденных кем-либо порождений Города.

Разведка, иногда отправляемая в мегаполис, перестала нести потери, и отныне возвращалась, не сделав ни единого выстрела. Если раньше многочисленные мародёры и полоумные искатели приключений практически в полном составе записывались в списки пропавших без вести, то теперь они всё чаще попадались патрулям или подрывались на минах. Власти тоже успокоились, за ядерные кнопки никто больше не хватался, информационная блокада вокруг карантинной зоны более-менее спала, и теперь ответы на вопросы «Что делать?» и «Как дальше жить?» с каждым разом звучали всё уверенней. Порой по телевидению даже слышались серьёзные размышления о сроках восстановления города и возможности вернуться домой. Не всем конечно, а кому было куда возвращаться…

Заметили положительную тенденцию сразу, но вот торопиться с выводами никто не стал. И правильно. Спешка, она ведь только при ловле блох хороша. Подержали в карантине еще с полгода, изучили издалека обстановку, спутниками все осмотрели. Бережёного Бог бережёт, а небережёного – дьявол стережёт. А сейчас и вовсе вспомнили о существовании прессы и её роли в современном обществе. Выбрали из числа добровольно вызвавшихся журналистов с десяток наиболее лояльных России, посадили в бронированный автобус, дали какую-никакую охрану, и запустили внутрь периметра – посмотреть, как там поживает Катаклизм и осталось ли от него что-то, кроме скрюченных деревьев.

Сказать, что я испугался, услышав своё имя среди назначенных в охрану прессы – ничего не сказать. Если бы не страх перед комиссованием, обязательно наглотался бы хлорки или попробовал вскрыть вены… А так… Ничего не оставалось, кроме как ответить: «Есть!», – и вернуться в строй.

– Долбанный автобус, чего он еле ползёт? – ворчит сидящий рядом солдат, кажется, Сергей Иванов.

– Ага, конечно… Эти цыпочки с бейджиками пару фоток сделали и успокоились? Хрен там плавал, смотри как фигачат фотиками своими, похлеще пулемёта! – отвечает ему громким шёпотом Артёмов, ответственный за пулемётную башенку на крыше автобуса.

– Они за это бабки получают, вот и строчат, – поддакивает ему кто-то с задних сидений.

– Ну а мы-то тут причём? Пусть себе получают, а мне здесь не по себе! – никак не унимается Сергей. Солдат, как и все мы, нервничает, однако, в силу срока службы, справляется со страхом хуже прочих.

– Скажи спасибо, что не в газиках¹² сидим…

– Рты позакрывали¹³, – рявкает старший сержант Штыков. – По сторонам смотреть! Не отвлекаться!

Разговаривавшие тут же замолкают и обращают всё внимание на улицы за окнами автобуса. Приказ, как бы так помягче сказать, отбитый. Даже если мы и заметим что-то, с высокой долей вероятности это будет последнее, что мы вообще заметим в своей жизни. Никто не знал, до конца ли безопасен Город, и как долго людям в нём можно находиться. Что уж там говорить, никто понятия не имел о природе Катаклизма и причинах его возникновения, а если сверху кто и подозревал, то доводить до рядового состава не спешил.

Мы нервничали, и ни автоматы, зажатые меж колен, ни защитные костюмы, ни свинцовые нагрудники не способны были унять дрожь в руках. Даже совсем зелёный Иванов, которого Катаклизм толком и не зацепил, и тот понимал, что все эти меры предосторожности были не более чем попыткой защититься от пули раскрытой ладонью. Если что-то пойдет не так – нам ничего не поможет.

Автобус движется дальше. Настороженные взгляды мечутся по окнам и переулкам, высматривая возможную опасность. С крыши одного из зданий срывается стая птиц, и мы, как один, испуганно вздрагиваем.

Мимо проплывает тёмный переулок, судя по всему, что-то вроде служебного въезда для транспорта. Проход почти полностью завален каким-то хламом, среди которого угадываются обломки металлической арматуры, деревянные поддоны и рваные куски плёнки. Я отвожу взгляд в сторону, но боковым зрением замечаю движение среди мусора. На лбу моментально выступает испарина.

«Пусть всё будет не напрасно…»

Один из металлических обломков оживает, превращаясь в скрюченную фигуру. Существо делает пару шагов и протягивает длинные руки по направлению к машине. Из-под глухого капюшона, словно катафоты, поблескивают зелёные глаза, смотрящие прямо на меня. До слуха доносится бормотание, повторяющее одну и ту же фразу:

– Пусть всё будет, пусть всё будет, пусть всё будет…

– Тарищ сержант! – я не узнаю собственного голоса, ставшего каким-то тонким и жалким.

– Что там?

Штыков тут же оказывается рядом, внимательно выискивая причину моего беспокойства, но за окном ничего нет. Фигура пропала так же неожиданно, как и появилась.

– Там что-то было… – автобус уже проехал мимо злополучного переулка, но ощущение чужого взгляда никуда не исчезает. Наоборот, внутри нарастает смутное беспокойство. – Нехорошие у меня предчувствия, Лёнь.

– Отставить панические настроения, – недовольно морщится заместитель командира взвода, возвращаясь на своё место, и уже тише добавляет, – а у кого они, блин, хорошие…

Как же меня угораздило оказаться здесь?

Тяжелое ощущение беззащитности и давящее одиночество сжимают горло. Дыхание учащается, я судорожно вдыхаю воздух в попытке отдышаться. Сердце барабанным боем отдаёт в уши, норовит пробить свинцовый нагрудник. Невелика будет потеря, какой смысл от всей этой радиационной защиты? Нет здесь никакой радиации, и никогда не было. Броня так же бесполезна, как и норовящий выскользнуть из вспотевших ладоней автомат Калашникова. Единственное, что нас сможет спасти на таком расстоянии от периметра – авиационный удар по собственным позициям, чтобы долго не мучились… Не о том думаю, не о том…

«Пусть всё, пусть всё, пусть всё…»

Закрываю глаза и бесшумно шевелю губами в только что сочинённой молитве.

Боже, помоги мне вынести всё это, проведи через Город и верни домой живым. Прошу тебя, Господи. Защити меня от тьмы, не дай стать её частью. Отведи взгляды обитающих в них тварей, умоляю, Господи. Спаси и сохрани, Господи. Не дай сгинуть здесь, сохрани тело моё и разум, укрепи руки мой и заостри взгляд мой. Позволь быть твоим воином, разреши с честью пройти этой дорогой, без страха и трепета встретить врагов своих и устоять пред ними. Не позволяй пасть духом, не позволяй мне бояться, забери мой страх, забери мой страх…

Открываю глаза, всё еще бормоча неумелые призывы к Господу, однако ужас никуда не пропадает, и с каждой секундой нарастает всё больше. Слышу какой-то шёпот неподалёку, поворачиваюсь налево и вижу Иванова, который, судя по всему, тоже молится. Чуть дальше Артёмов нервно мнёт сигарету, то и дело принюхиваясь к ней. Штыков сжимает цевьё так сильно, что я отсюда вижу его побелевшие пальцы. У сидящего позади бойца громко стучат зубы. Неожиданно я ловлю на себе взгляд одной из журналисток. Белокурая красивая девушка, смотрящаяся комично в расстёгнутой светло-синей каске, направляет на меня объектив фотоаппарата и делает несколько снимков. Смущенный, я улыбаюсь, и незнакомка, представитель Польши, судя по бело-красной нашивке, отвечает тем же. Страх растворяется в её улыбке, вместе с давящим чувством одиночества и безнадежностью.

Прочие журналисты, в отличие от заснявшей меня блондинки, выглядят куда серьёзней и деловитей. Жужжа объективами, они фотографируют чуть ли не каждый квадратный метр проплывающего за окнами опустевшего города, бормочут что-то в диктофоны и яростно засыпают вопросами военного переводчика и старшего лейтенанта Протасова. То и дело кто-то из прессы порывается вскочить со своего сиденья и захватить ракурс получше, но каждого такого строптивца старший лейтенант быстренько возвращает обратно, приговаривая нечто вроде: «Для вашей же безопасности, вернитесь на своё место…», – или: «У вас ещё будет возможность сделать отличные снимки, сядьте назад, это небезопасно…»

Небезопасно… Небезопасно лезть в проклятый Город, вот что небезопасно. Пусть хоть в полном составе повыскакивают из автобуса и разбегутся по округе, мне этих уродов галдящих ни черта не жалко. Сейчас они милые и пушистые, а приедут назад – опишут нас, как солдат СС, тысячами сжигающих мирное население и не дающих людям вернуться домой. Кто-то, наверняка, заявит, что Катаклизм – не более чем выдумка хитрых русских, решивших обратить на себя внимание мирового сообщества, однако каждый здравомыслящий человек в полной мере осознаёт фантастичность и невозможность бла, бла, бла…

Даже жалко немного нашего командира, пусть он и тварь редкостная. Шакала¹⁴ аж перекосило, мало того, что операция рисковая, требующая тщательной координации, так ещё эта орава иностранцев, словно толпа детей, без умолку верещит на все лады. Дёрганый, нервный, рука то и дело поглаживает расстёгнутую кобуру с массивным пистолетом. Его можно понять… Почему сил охранения так мало? Какого лешего сюда отправили срочников? Не проще было бы провести экскурсию на воздушном транспорте? С чего вдруг руководство операцией доверили старшему лейтенанту, не имеющему за плечами ни одной боевой операции?

– Домой хочу, –шепчет сзади один из солдат.

– Сперва покурить, а потом домой, – в тон товарищу бормочет Артёмов, продолжая мять сигарету. – Скорей бы всё это закончилось…

– Эй, парень. Просыпайся, – кто-то довольно беспардонно потряс меня за плечо.

Секунду назад я сидел в «экскурсионном» автобусе, среди товарищей и журналистов, но стоило открыть глаза, как сновидение растворилось в монотонном стуке колёс, растеклось по вагонам плацкарта вместе с запахами нестиранных носков, перегара и залитой кипятком лапши быстрого приготовления.

– Где я? – перед глазами всё еще стояли искаженные страхом лица солдат. В сознании никак не умещалась мысль, что всё увиденное было лишь воспоминанием о некогда произошедших событиях, свидетелем которым я невольно стал.

Разбудивший меня хмыкнул, возвращаясь на свою полку:

– Известно где, гэта самае, в поезде.

Обычный мужик, ничем особенно не выделяющийся: слегка полноват, слегка лысоват, слегка небрит. Из-под белой майки заметна обильная растительность, как на груди, так и подмышками. Видавшие виды спортивные штаны местами неаккуратно заштопаны, а местами измазаны чем-то неподдающимся стирке, судя по всему, битумом.

Водрузившись на своё место, мужчина отхлебнул чай из стакана и, прямо в обуви, вольготно развалился на матрасе.

– Кошмары, боец? – глаза смотрели с усмешкой, краешек губ слегка приподнят.

– Так точно, – слегка помедлив, ответил я.

Сунул ноги в армейские зелёные тапочки с нарисованным на них порядковым номером «8», поднялся и потёр лицо. Всё позади, нет никакой бури, нет автобуса, нет Города, пожирающего одного за другим солдат. Нет, и никогда больше не будет. Армия кончилась – началась гражданская жизнь. Дембель, как-никак.

За окном проносились заснеженные пейзажи. Отглаженные ветром белые скатерти полей окантованы алым закатом, плавным градиентом переходящим в тёмно-синее небо. Если приглядеться, то на снегу можно заметить редкие цепочки звериных следов, старательно маскируемые позёмкой. Поезд мчался дальше, белые просторы сменились укутанными в зимние одежды хвойными лесами. Испачканные сумерками стволы деревьев слегка покачивались на ветру, изредка роняя с плюшевых ветвей снежное крошево. Догорающий закат, не поспевающий за поездом, петлял между деревьев, пропадал из виду, время от времени вспыхивая рубиновым светом, обрамлённым в паутинки заиндевевших ветвей. Первозданная красота природы, без малейшего намёка на присутствие человека. На десятки километров ни бетонных коробок мегаполисов, ни тесных огненных потоков транспортных магистралей. Никакого Города, никакого Катаклизма. Лишь дрёма залитого полутьмой леса и стук колёс. Зима…

Я открываю шкатулку с вырезанным на крышке порядковым номером, что именуется душой. Несмазанные петли скрипят, норовя привлечь чьё-нибудь внимание. И без того темное дерево выцвело, покрылось выщерблинами и пятнами ожогов, углы сбиты, а у замка неаккуратные следы взлома.

Я открываю шкатулку, имя которой Иван Селезнёв, и заглядываю внутрь, ожидая обнаружить там радость возвращения домой и предвкушение встречи с родными и близкими, но не нахожу ничего, кроме страха, пустоты и въевшейся во внутреннюю обивку пыли.