Текст книги "Катаклизм внутри, Катаклизм снаружи"

Все присутствующие приготовились к длинной, полной пошлых шуток и нецензурных выражений, армейской байке, я же отошёл от костра и направился к ближайшему дереву. Слышал я все его истории, причём ни один раз, а даже если Крюгер и умудрился вспомнить что-то новое, то нечего тешить его самолюбие и развешивать уши. Как он ко мне, так и я – в ответ.

Холод дерева ощущался даже сквозь ткань ветровки, казалось, он сочился из каждой трещины, из каждой складки коры, но я не отпрянул прочь, не вернулся к костру. Наоборот, лишь теснее прижался к поскрипывающему стволу, стараясь передать приютившему меня кедру хоть толику тепла. Кому, как не нам, знать, каково это, промерзать от ночного холода посреди десятков и сотен себе подобных. Высоко над головой благодарно зашуршала крона, напоминая звук разлетающейся по ветру бумаги. Например, кипы черновиков так и недописанного романа… Или, быть может, это охваченный внезапным озарением парень собрал все свои справки, выписки и прочую бюрократическую макулатуру, отнёс на самый высокий в городе мост и отдал на растерзание порывам воздушной стихии. Заверенные печатями и подписанные уполномоченными лицами, они уносятся прочь, один за другим делая прощальные реверансы, а парень смотрит на горизонт и улыбается.

Ночной лес вторил своему собрату кедру переливистой волной шелеста. Ветви раскачивались, словно подзывая к себе, но я не собирался покидать облюбованное место, предпочитая оставаться безмолвным наблюдателем. Первое время я изо всех сил напрягал зрение, пытаясь высмотреть что-нибудь в затаившейся между стволами тьме. Там, где кончались отблески костра, тьма казалась особенно густой, настолько, словно я смог бы зачерпнуть её сложенными ладонями. Утонувшие во мраке деревья выглядели безмолвными солдатами, нестройными рядами стоящими на страже своего царства. Раздающиеся из глубины леса скрипы лишь усиливали это сходство, вызывая ассоциации с криками раненных воинов, оставленных умирать посреди чащи. Безлунное небо умеет скрывать секреты. Спросите у звёзд, упавших, когда этого никто не видел.

Наконец, зрение более или менее привыкло к мраку, фронт черноты прогнулся и подался назад, открывая дополнительные детали. Нарушая общий монотонный ритм, яростно трещал малиновый куст, недовольным вторжением какого-то зверя. Я провёл ладонью по влажной мягкой траве и нащупал шишку. Собирался уже метнуть её в раскачивающиеся заросли, когда из них пулей вылетел мелкий зверёк и унёсся прочь. Блеснув на прощание глазами-катафотами, с ветви сорвалась сова и, ухая, улетела вслед за почуявшей неладное жертвой. Вдалеке, на самой границе восприятия, тяжело ступал по дёрну лось. Я едва мог различить его очертания. Может быть, это лишь игра моего воображения? Ночной лес обманчив, и звуков в нём куда больше, чем жителей.

Быть может, лес – это не только нагромождение растений? Быть может, это один большой организм, вкладывающий в переплетения ветвей особый грамматический подтекст? Вдруг в этом хаотичном наборе звуков есть особый фонетический смысл? О чём говорит лес? Прогоняет ли он меня или, напротив, зовёт в мрачные лабиринты из сосен и берёз?

Движимый странным порывом, я поднёс к лицу так и не выброшенную шишку и принялся внимательно вглядываться в коричневые чешуйки. Спустя минуту или две, подбадриваемый блуждающим в кронах ветерком, я наконец начал улавливать нечто… Какое-то слово или даже целую фразу… Понимание крутилось на языке, подобно имени давным-давно позабытого актёра, но никак не желало выходить на свет. Когда я практически сумел ухватить тайный смысл оставленного лесом послания, со стороны костра донеслись неуместные звуки гитары.

Чертыхнувшись, попытался начать всё с начала, но нужный настрой пропал. Хотелось крикнуть товарищам угомониться, как следует наорать и разогнать по палаткам. Я даже вообразил себе, как выхватываю из костра горящую палку и разгоняю этих олухов по всему лесу, где их немедленно съедают волки. Хотя нет, не волки, а огромный медведь-людоед, проголодавшийся после спячки и очень довольный встрече с придурком-Крюгером. Так и стоит перед глазами, как он машет перед огромным лесным чудищем своим ножичком, а потом бац! Один удар когтями, и Антон уже валяется на земле, весь в слезах! Кричит, чтобы я помог ему и отвлёк медведя, вот тогда бы он пожалел обо всех своих подколках…

Дрон, закончив с настройкой, некоторое время бренчал что-то неопределённое, после чего завёл знакомую мелодию. По ночному лесу пронёсся звонкий голос Зои, поющий нашу песню, песню Фениксов, однажды восставших из пепла:

– Запад нам несёт

Веру зла и тьмы…

Буржуй богат и сыт,

А люди голодны…

Дьявол чует страх,

Готовит в бой войска

Во лжи погрязнет свет,

Вокруг сгуститься тьма.

В День Страшного суда

Мы не умрём.

Как фениксы сгорев дотла

Из пепла восстаём…

Из пепла восстаём…

На втором куплете к Зое присоединились Крюгер, Дрон и Клим. Её мелодичное пение выделялось на их фоне, словно цветок на силосной куче. Особенно фальшивил Клим, он лежал на спине и надрывался так, что будь здесь моя мама, непременно сказала бы: «Что-то темень на дворе, а петухам не спится».

– Да начнётся бой!

Заряжены стволы.

Покинут нас с тобой,

Надежды и мечты.

Накроет хаос мир,

В дома стучится смерть,

Но мы в кромешной тьме

Увидим новый свет.

В День Страшного суда

Мы не умрём.

Как фениксы сгорев дотла

Из пепла восстаём!

Из пепла восстаём!

Неожиданно я поймал себя на том, что тоже напеваю выученную наизусть песню, но останавливаться не стал, наоборот, прибавил громкости в голосе. Казалось бы, столько раз уже слышал эти строчки, но нет. Энергия незамысловатого сюжета, как в первый раз, обволакивала тело, щекотала глаза и заставляла руки сжиматься в кулаки…

– Тёплым ясным днём

Отступит буря пусть!

И вместе мы пройдём

Этот трудный путь!

Увидим мы восход

Над пустыней тьмы.

На пепелище новый

Эдем построим мы!

В День Страшного суда

Мы не умрём.

Как фениксы сгорев дотла

Из пепла восстаём!

Из пепла восстаём!⁷⁰

Голоса стихли, смолкла гитара. На секунду в лесу воцарилась звенящая тишина, кажется, даже костёр перестал потрескивать, но эта иллюзия длилась лишь короткое мгновение: вновь запричитал кедр над головой, недовольно ухнула где-то вдалеке сова, видимо, так и не догнавшая добычу, а ночные насекомые, посмеиваясь над её горем, застрекотали на все лады и ритмы.

Донёсся слабый аромат печёной на углях картошки. Я подумал было, что неплохо вернуться к костру и поужинать, но остался на прежнем месте. Здесь так удобно и хорошо, стоит лишь пошевелиться, и настройка уйдёт, тело заболит от долгого дневного перехода, а там, глядишь, и в палатку потянет. Уснуть – значит приблизить следующий день, а мне, как никогда прежде, не хотелось попадать в «завтра». Пусть эта ночь длится вечно, пусть я буду сидеть под кедром сотни и сотни лет… Пусть Зоя подойдёт ко мне, устроится рядом и, положив голову на плечо, споёт своим приятным голосом про восставших из пепла фениксов, про новую цивилизацию и строительство Эдема, в которые она так истово верит. Я готов слушать эти утопические идеи сколько угодно и даже немного больше…

Мягкие волосы касаются щеки. От девушки, как и обычно, приятно пахнет мятой, и я, словно кот, млею от этого едва заметного аромата. Наклонив голову, вглядываюсь в томно прикрытые глаза, скольжу ладонью по щеке, в очередной раз удивляясь безупречной красоте, не обременённой косметикой. Зоя улыбается уголками губ и теснее прижимается, шепча мне какие-то милые глупости, и голос её так сильно похож на шелест листвы, что я не сразу различаю, что она говорит:

– В День Стра-а-ашного суда-а-а… Мы не-е-е умрё-ё-ём…

Неожиданно от её слов по коже пробегают мурашки, меня охватывает смутное беспокойство, но девушка, не замечая этого, продолжает петь:

– Как фе-е-ениксы-ы-ы сгорев дотла-а-а…

Откуда-то со стороны леса доносится запах гари, я с трудом отрываю взгляд от зловещей улыбки девушки. Чувство тревоги с каждой секундой нарастает, боковым зрением замечаю свет, исходящий из чащи. Неужели эти идиоты умудрились устроить пожар, пока мы тут сидели? Голова с трудом преодолевает сопротивление сгустившегося воздуха, одеревеневшая шея трещит суставами, но я всё же оборачиваюсь.

Стволы деревьев, прежде стоящие сплошной стеной, теперь выстроились в ровные ряды, и сквозь образовавшиеся щели их построения видна широкая поляна с величественным дубом посередине. В любое другое время я бы восхитился царём леса, попытался посчитать диаметр его туши и размах ветвей, но не сейчас… Сейчас исполин объят пламенем. Огонь аппетитно причмокивает, пожирает толстую крепкую кору, словно излюбленное лакомство. Медленно, но верно, он пробирается от основания ствола всё выше и выше, к зелёной листве, и вот уже крона дуба укутана чёрной шапкой дыма. Даже с такого расстояния я вижу разлетающийся по округе пепел, вслед за которым сгорает и отпущенный дереву срок. Шипит вскипающая смола, нежно-зелёные листья на глазах сворачиваются в трубочки и вспыхивают, а вслед за ними вспыхивают и жёлуди – последняя надежда оставить что-то после себя.

– Из пепла во-о-осстаё-ё-ём!.. – Зоя уткнулась носом мне в висок и со смехом в голосе повторяет одну и ту же фразу. – Из пепла восстаём, из пепла восстаём, из пепла восстаём!..

На стволе дуба появляется зияющая темнотой дыра, она раскрывается всё шире и шире, и вот по чаще проносится крик, полный боли и отчаяния. Зрение обостряется. Цепенея от ужаса, я замечаю выползающие из земли толстые корни. Пламя быстро перекидывается и на них, но дерево, издав протяжный вопль, не останавливается. Извивающиеся отростки цепляются за траву, хватаются за камни и стволы кедров. Не замечая, что обрекает на смерть весь лес, дуб ползёт в мою сторону, а пламя, радостно искря, устремляется следом за ним.

Чаща полыхает. Мне бы вскочить на ноги, попытаться выбраться из огненной ловушки, но неправдоподобно крепкие объятия Зои не дают даже пальцем пошевелить. Я пытаюсь перекричать рёв пожара и оглушительные крики надвигающегося дуба, но рот тут же забивает пепел.

– Из пепла восстаём, Густав, – голос девушки утрачивает мелодичность и звонкость, а волосы уже не пахнут мятой.

Я смотрю, как огонь пожирает её лицо. Кожа покрывается пузырями, зубы оголяются в жутком оскале. Меня обнимает полыхающий скелет. Я набираю остатки воздуха для последнего в моей жизни крика, такого же бессмысленного, как попытки вырваться из костлявых рук сгоревшей девушки…

– Эй, малой!..

Кто-то бесцеремонно коснулся плеча, и я, всё ещё находясь во власти кошмара, в ужасе отшатнулся. Из горла вырвался какой-то нечленораздельный хрип, руки попытались заслониться от нависающего надо мною покойника, всё ещё объятого языками пламени.

В голове затихает голос Зои, в мазохистском экстазе пытающейся утащить меня вместе с собой в эпицентр пожара. Эхо песни плавно перетекает в уже порядком надоевшее шуршание крон.

– Хрена ты… – впервые за время знакомства с Крюгером я услышал в его голосе смятение. – Резкий… Как понос…

Изуродованное лицо, освещённое выглянувшей из-за туч луной, и вправду очень походило на горящий череп. Тяжело дыша, я поднялся на ноги, отряхнул штаны и побрёл к затухающему костру. Увязавшийся следом Антон шёл молча, что было для него несвойственно. Однако стоило мне подсесть к углям и взяться за чистку уже успевшей остыть картошки, как всё вернулось на круги своя.

– Чё, малой, кошмары снятся? – улыбаясь, Крюгер плюхнулся рядом.

От такой близости меня передёрнуло. Стоило лишь мимолётом учуять исходящий от парня запах грязных портянок и пропитанной потом одежды, и аппетит тут же исчез. Я попытался отодвинуться, но у «ветерана» было своё мнение на этот счёт. Рука Антона грубо ухватила меня за плечо, в котором тут же что-то хрустнуло:

– Чёрт, малой. Да ты совсем стеклянный, чуть надавишь – сломаешься!.. Да ты посто-о-ой, не спеши, дружище, не спеши!..

Новую попытку высвободиться я не стал предпринимать – бесполезно. Если Крюгер вцепился во что-то, то впятером не отодрать – я тому яркий пример. К сожалению, способов отвязаться от парня у меня не было.

– Ну что ты, девочка… Почему задрожал?

К лицу прилила краска. Меня действительно била крупная дрожь, и поделать с этим я ничего не мог.

– Ты это, малой… Не бойся, – в голосе Антона разливался целый ушат ласки и дружелюбия, но я знал – это лишь часть игры. – Солдат ребёнка не обидит…

– Отпусти меня, – кое-как выдавил я, но тут же поплатился за порыв смелости.

Вот я сидел на бревне, вдыхал ароматы Крюгера, а вот уже падаю лицом вниз, прямо в тлеющие угли. Я попытался закричать, но рука молниеносно сжала рот:

– Тихо, маленький мой, тихо… Папочка тебе слова не давал.

Широко распахнутыми глазами я смотрел в остатки костра. Яркие огоньки всё ещё пульсировали пламенем, и пусть сила их с каждой секундой угасала, её было достаточно, чтобы изуродовать лицо.

– Я вот что сказать-то хотел, маленький мой, – елейным голосом продолжал нашёптывать Крюгер. – Ты думаешь, что я совсем идиот, а? Думаешь, не вижу, как ты морщишь свой припудренный носик, глядя на меня?

Лёгкое движение рукой, и я отлетел от костра. Замер в траве, слишком подавленный и напуганный, чтобы предпринять попытку к бегству. Антон медленно подошёл, присел рядом.

Я хотел бы заглянуть в его лицо и спросить, за что он так поступает, что я ему сделал плохого, но тело больше не слушалось. Теперь я был глупым зайчиком, не успевшим сменить окрас и свято верящий, что его белую шёрстку не видно в коричневой грязи. В поле зрения попал начищенный до блеска сапог… Удивительно… Этот человек неделями не моется, но обувь блестит, словно на парад.

– Ты скажи мне лучше, чистюля. Где ты был, когда пришёл Катаклизм?

Я молчал, боясь вновь оказаться в опасной близости к углям.

– Где, а? Я был там, на этом драном периметре, а где был ты?

Щекотно перебирая лапками, по щеке пробежал какой-то жук, но я даже не попытался смахнуть его.

– А я скажу тебе, где. Ты был под одеялком у своей мамашки, да? Слушал её сказки. Так было?.. Я не слышу!..

– Да, – проглатывая подступающий горлу комок, прошептал я.

– Вот видишь, дружочек ты мой ненаглядный. Писал что-нибудь… стихи какие-нибудь… Писал ведь?..

– Да, писал…

– И по ночам сладко засыпал в своей постельке, с накрахмаленной попкой, сытый… Но нихрена недовольный своей жизнью! – последнюю фразу Крюгер произнёс с такой яростью, что я ещё сильнее вжался в землю. – Вы все тут недовольны жизнью, чего-то вам, тварям, не хватает!

Кажется, до моего лица долетело несколько капелек слюны рассвирепевшего Антона. Ухватив за волосы, парень запрокинул мою голову. Его взгляд излучал настолько концентрированный гнев – одно неосторожное слово, и крышка.

Пожалуйста, отстань от меня, умоляю!

– Ты думаешь, вступил в Фениксы и всё? Проявил свою эту… как её… гражданскую позицию? Показал, что ты не согласен с политикой родного государства? Да ты нихрена не знаешь! Нихрена! Пока я и другие пацаны загибались, ты отсиживался с каким-нибудь плоскостопием и молился, чтобы остаться в своём уютном мирке!.. Ты знаешь, что такое бессилие? Знаешь?!

Чем больше Крюгер говорил, тем тише становился его голос. Безумные нотки в нём постепенно угасали, пока он, наконец, не перешёл на шёпот.

– Бессилие, это когда тебе надо забраться на холм, который полностью состоит из грязи, – рука отпустила волосы. – А там, наверху… Умирает твой единственный друг. Он лежит там и просит помочь… А ты ему кричишь, мол, сейчас, я сейчас, потерпи, браток! Ты хватаешься за грязь, ползёшь вверх, но она настолько скользкая… Грязь повсюду, кажется, весь мир состоит из грязи! Братишка уже близко, можно протянуть руку, но холм слишком скользкий, и ты скатываешься вниз. А он кричит всё громче и громче зовёт тебя!..

Голос Крюгера дрогнул…

– И ты раз за разом устремляешься вперёд… На штурм этого поганого холма, состоящего из земли, перемешанной с кровью… Но раз за разом сползаешь вниз, не в силах что-либо изменить… И вот, ты лежишь без сил у подножия, ощущая эту вонючую жижу не только на коже и под ногтями, но глубоко в кишках. И понимаешь, что раненый уже не орёт…

Скрипнули сапоги. Отчаянно сжимая голову руками, я всеми правдами и неправдами попытался отгородиться от стоящего надо мной зверя.

Когда шаги отдалились и стихли где-то в районе костра, я наконец-то выглянул наружу. Крюгер, сильно сутулясь, сидел на бревне. В руках он держал незажжённую сигарету, вновь и вновь пытаясь затянуться и даже выдыхая несуществующий дым. Не знаю, как долго я продолжал валяться на траве, боясь вновь привлечь к себе внимание. Наконец, Антон швырнул сигарету в костёр и ушёл в палатку, из которой доносился звонкий храп братьев Борисовых.

Забыв про всё на свете, включая ужин, я бросился к своему спальному мешку и, нырнув в него, застегнул шпеньки по самую макушку. Так, вдыхая запах пота и всхлипывая, пролежал всю ночь. Достаточно долгую, чтобы унять дрожь, но слишком короткую, чтобы я успел забыть про позор, сочащийся из каждого слова Крюгера.

Стыдно ли мне было за свою слабость и бесхребетность? Либо причиной тому были упрёки Антона? В тот момент я не думал об этом, вновь и вновь прокручивая в голове пережитое унижение… Забавно, узнай я в тот момент о том, что меня ждёт впереди – с улыбкой побежал бы в палатку к обидчику, забрался к нему в спальник и от всего сердца попросил продолжить прерванное…

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛИВЕНЬ

Утро – это не временной промежуток между шестью и десятью часами. Утро – это момент пробуждения. Сегодня у меня утра не было – сон так и не снизошёл до встречи с трясущимся в спальнике трусом. Испытывал ли я жалость к самому себе? Нет. Гнев? Гнев был бы уместен, но тоже мимо. На самом деле, пережитые унижения не были самыми страшными из всего, что со мной произошло в жизни. Есть кое-что похуже вкрадчивых разговоров и задушевных историй спятившего Крюгера… Наступает такой момент, когда боль переступает порог чувствительности и перестаёт причинять неудобства, по крайней мере, не такие сильные, как прежде. Есть кое-что совершенно иное…

Стыд…

Не только за свою слабость и невозможность оказать достойный отпор, но и за несовершённые поступки. Я мог попробовать наладить контакт с Антоном, поговорить, разделить его воспоминания, но я не сделал этого. Мог обернуть страх против обидчика, вложить его в один единственный точный удар, который, скорее всего, стал бы последним, но…

– Ты сам-то в армию хочешь? – спросил у меня психиатр на медкомиссии.

Я мог ответит «да», но вопрос оказался настолько простым, что я не задумываясь ответил «нет», даже не рассчитывая, что получу приписку в карточке: «Д – не годен к военной службе». Поступок неизвестного мне врача был настолько неожиданным, что я даже не нашёлся, что ответить, лишь вышел в коридор, к другим полуголым призывникам. Радовался ли я в тот момент? Определённо. Не смотря на все старания властей, нехорошие слухи о службе на периметре распространялись со скоростью света. Испытывал ли я те же самые чувства спустя полгода, когда на меня с укором стали коситься знакомые? Нет.

Парни умирали. Умирали в таких количествах, словно в стране шла война. И когда мать, потерявшая сына, видела меня, целого и невредимого, бредущего по улице без намёка на какую-нибудь принадлежность к вооружённым силам, она задавалась резонным вопросом: «Почему умер мой мальчик, а эта сволочь отсиживается дома?»

Шло время, Катаклизм умолк, а вместе с этим перестали приходить похоронки. Острота взглядов притупилась, а замечания и подколки утратили былой яд, но я не забыл то своё «нет». Оно крепло, разрасталось внутри, словно плющ, не давало спать по ночам, и когда в моей родной области, подумать только, прокатилась вторая волна Катаклизма, я пулей побежал в военкомат записываться в мобилизационные списки, но меня корректно отбраковали. Была даже бессмысленная попытка отыскать того психиатра и попросить его «верни, как было», но и она окончилась ничем.

Потом умерла мать. Она была старой, давно дожидающейся конца женщиной. Я понимал это настолько, насколько понимает человек, лишившийся последнего и единственного друга. Из ВУЗа отчислили за непосещаемость, с работы попёрли за отсутствие улыбки на физиономии, а отложенных денег едва хватило на похороны…

Я запил. Можно ли найти спокойствие на дне стакана, когда по телевизору показывали эвакуацию соседних городов? Существует ли человек, защищённый самим Господом, но молящийся о смерти? Сколько раз надо вообразить некое событие, например, приход Катаклизма в твой город, чтобы оно превратилось в реальность?

Когда я уже отчаялся найти ответы на эти вопросы, произошло чудо. Маленькое, но настолько яркое и неожиданное, что всё прочее стало бесполезным…

Возвращаясь из магазина с очередной порцией дешёвого портвейна, я встретил её. Она стояла у остановки и раздавала флаеры, о чём-то спорила с прохожими, а когда я проходил мимо, грязный и забитый жизнью, выглядящий немногим лучше бездомного, она улыбнулась. Это была первая улыбка, адресованная мне. Только мне, понимаете? Адресная, осмысленная и такая тёплая, что я застыл, как вкопанный.

– Хотите поговорить о Катаклизме? – спросила Зоя.

Её лицо… Клянусь Богом, я никогда не видел таких девушек: короткая стрижка, длинные ресницы, светлые брови и глаза цвета Юпитера… Я открыл шлюз спасательной капсулы, в которой сам себя держал взаперти, и потерялся на её орбите.

Когда пришёл в себя, то никакого пакета с портвейном у меня уже не было, а Зоя рассказывала про Фениксов. Про их благородную цель, про планы на будущее и жизненные приоритеты. О том, что наша страна заражена опасным паразитом, и единственный способ уничтожить его – прижечь отмирающую плоть. Улыбаясь, она сказала, что Катаклизм был послан нам Господом, что это наказание и панацея в одном флаконе. Бороться с ним – противиться воле Бога! Мы должны позволить природе забрать своё, должны пройти через эти испытания и стать сильнее. Переродиться, восстать из пепла и построить новую жизнь. Фениксы – так они себя называли. Звучит, как секта, не правда ли? Так оно и есть, с тем отличием, что идейных в ней столько же, сколько среди инквизиторов – праведников. Единицы. Прочие же – обычные бандиты и психи, прикрывающиеся чужими идеями.

Агитация у Фениксов была поставлена как надо: промывание мозгов, замена ценностей, подавление личности и внушение абсолютного подчинения, – я знал обо всём этом ещё задолго до того, как спустился в одно из помещений местного филиала «революционеров новой волны», так почему же я не повернул назад? Правду говорят, что человеком легче всего манипулировать в момент полного отчаяния. На этом тезисе основывается любая тоталитарная секта, и в моём случае момент был эталонным, хоть вместо гирьки на весах используй.

Так что же я здесь делаю? Почему послушно сворачиваю спальник, собираю рюкзак и ухожу в лес, вслед за чужаками, идеалы которых для меня не более чем писк комара?

Всё дело в Зое. Прошли недели и месяцы, и я неоднократно спрашивал себя, что испытываю к ней? Любовь? Влечение? Нет, нет, всё это было совершенно иным, слишком необычным, слишком странным. И однажды нужное слово пришло. Благоговение.

Только Господь мог вытащить меня из той ямы, на дно которой я погружался, и он совершенно неожиданно решил вмешаться. Я спрашивал, существует ли человек, защищённый Богом, но молящий его о смерти, и я отвечаю – нет. Защищённый Богом находит в нём же новый смысл жизни, а Зоя была для меня именно им.

Остатки ночных страхов и шипящего на сердце стыда развеяло по ветру, стоило лишь поймать её взгляд. Девушка привычно улыбнулась, поправила лямки огромного рюкзака и пошла за другими Фениксами. Я направился следом. Уверенный, что невзгоды и трудности – допустимая плата за эту улыбку…

Сумерки, испуганные нашим продвижением вглубь леса, поспешно отступали. Из-за деревьев восхода видно не было, но его влияние становилось всё заметней, но поход ни капли не облегчился. Клим не выбирал лёгких путей и вёл группу, на первый взгляд, куда глаза глядят. От блужданий по высокой траве быстро промокли штаны, а сандалии, казалось, и вовсе никогда не были сухими. Прислушиваясь к чавканью стелек, раздающемуся после каждого шага, я задавался вопросом, почему выбрал именно эту обувь, ведь были другие варианты.

С рассветом вся романтика ночного леса куда-то улетучилась. Чаща превратилась во влажное, холодное и пищащее комарами нечто, готовящее подлянку буквально на каждом шагу. Судя по тёмно-серому небу, с минуты на минуту разрядится дождь, и тогда марш-бросок обернётся воспалением лёгких или ещё чем-нибудь. Пережидать ливень никто не станет.

– Надо ускориться, опаздываем, – послышалось спереди, подтверждая мою догадку.

Интересно, каким образом мы опаздываем? До схрона топать всего ничего, а там сиди и жди отмашки. Даже время позавтракать останется – с прошлого дня я еду разве что в руках держал. Надо было прихватить картошку в палатку, но нет, испугался так, что и про голод забыл, а теперь уже поздно ныть.

– Зой… Зоя!.. – тихонько позвал я идущую впереди девушку. – А мы куда спешим-то?

Та лишь пожала плечами. Как ни странно, но ответ пришёл от Крюгера:

– Планы изменились, двигаемся по другому маршруту.

В выражении лица Антона, на секунду обернувшегося в мою сторону, не было видно ни тени вчерашнего происшествия, лишь сосредоточенность. Оно и к лучшему, день без дурацких подколок и издевательств – хороший день.

– Всем заткнуться, – раздался суровый голос Клима, вышагивающего во главе колонны. – Соберитесь!

Дрон, тяжело вздохнув, потянулся за сигаретой, но Крюгер в мгновение ока выхватил у него пачку:

– Даже не думай.

– С чего это вдруг?

– В лесу запах дыма можно учуять за пару километров.

– Дело говорит, – подтвердил Клим. – Никаких сигарет.

– Да ну, – удивился парень, грустным взглядом провожая исчезнувшую в кармане у Крюгера пачку.

Один из братьев Борисовых издевательски пощёлкал языком. Уж насколько я не люблю общество себе подобных, но эти товарищи в сто крат более некомпанейские. За несколько месяцев нашего знакомства я так и не научился различать их, более того, даже имён не запомнил. Один, вроде бы, Валентин, а второй… Да фиг его знает. Одинаковые, как новорождённые: лысые пузатые дядьки со взглядом, полностью обделённым мыслительной деятельностью, разве что слюну не пускают. Говорят мало, может быть, им уже успели основательно промыть мозги, а может – очередные психи, решившие, что пришло время изменить мир.

Спустя час я понял, что мы двигаемся не внутрь леса, а постепенно выходим на дорогу. Непролазная чаща с заросшими мхом стволам сменилась подлеском, усеянным тонкими молодыми деревцами. Тут и там на глаза попадались грибы. Обычного для таких мест постпикникового мусора заметно не было, а количество пикирующих мне на загривок комаров значительно поубавилось. Видимо, эти места не были в почёте у жителей окрестных мест. Оно и к лучшем, можно не опасаться встречи с каким-нибудь случайным забулдыгой, решившим выпить вдали от жены.

Наконец, мы притормозили на каком-то пригорке, за которым виднелась полоса просёлочной дороги. Клим достал бинокль и вместе с Крюгером полез вверх по холму, велев остальным оставаться на месте. Я взялся было за лямки, намереваясь сбросить изрядно надоевший рюкзак, но не стал – никто из Фениксов не спешил расставаться с грузом, видимо, стоянка будет недолгой.

Дрон тут же достал ещё одну пачку и, спрятавшись за насупившимися Борисовыми, закурил. Зоя перешнуровывала ботинки. На лице девушки выступила испарина. Раздражённо морщась, она то и дело почёсывала шею и руки, усеянные многочисленные комариными укусами. Вот ей и аукнулась нелюбовь к химии, включая средства от насекомых. Но даже в таком состоянии, промокшая от пота и росы, взвинченная и уставшая, девушка казалась мне лучиком солнца, решившим пройтись по Земле в человеческом облике. Ощутив на себе пристальный взгляд, Зоя вскинула голову, да так резко, что я не успел вовремя отвернуться.

– Эй, Густав, – не без раздражения позвала она. – Будешь так смотреть – дырку прожжёшь!

Я густо покраснел:

– Извини…

Зоя закатила глаза и вернулась к шнуркам, однако я заметил лёгкую улыбку, коснувшуюся её губ. Рука рефлекторно сжала листок со стихотворением, на душе потеплело, а фантазия принялась рисовать красочные картины… Вот она подходит… Наклоняется так близко, что я чувствую взволнованное дыхание у себя на лице… Подавшись навстречу, касаюсь поцелуем её улыбки, и та, из едва уловимой звёздочки, превращается в яркую сверхновую…

Раздался хлопок ладонью, за которым последовал негромкий вскрик, вырвавший меня из грёз. Матерясь, Дрон с силой тёр шею, дымящаяся сигарета валялась в траве:

– Ты чего орёшь? – позади раздался недовольный голос вернувшегося Клима.

– Да меня какая-то дрянь укусила! – не унимался парень. – Хлопнул по шее, а она как кольнёт!

Крюгер, ругаясь сквозь зубы, подошёл к возмутителю спокойствия, отбросил руки Дрона, всё ещё шарящие по шее, и внимательно осмотрел укушенный участок кожи:

– Всё нормально.

– А жала нет? Это не пчела?

– А если и так? – хохотнул один из Борисовых. – Здоровей будешь.

– У меня аллергия на пчёл! – с нарастающей паникой воскликнул тот.

Крюгер, вздохнув, повторно осмотрел шею пострадавшего и резюмировал:

– Жала не видно, да и покраснения тоже. Всё нормально.

– Перекур окончен. Машина уже ждёт… Андрей, сигарету затуши.

– Вася, – похлопав по плечу нерадивого товарища, Антон полез вверх по холму.

– Какая ещё машина? – недоумённо спросил я у проходящей мимо Зои, но та лишь покачала головой.

Спустя пару минут мы выбрались на дорогу, на которой и вправду обнаружилась серая «Газель». В глаза бросились старательно замазанные грязью номера и следы коррозии, покрывавшие бока микроавтобуса. Стоило приблизиться, как водительская дверь приоткрылась и оттуда показался мужик неопределённого возраста. Лицо по глаза заросло густой бородой, на макушке, не смотря на начало лета, армейская ушанка с заметной вмятиной от кокарды. Одна рука придерживала дверь, другая спрятана за пазухой:

– Как фениксы, сгорев дотла…

– Из пепла восстаём, – ответил Клим.

– Грузитесь, – кивнув, водитель вновь спрятался в кабине.

– По местам, – скомандовал Крюгер.

С шелестом отошла в сторону дверь кузова, один за другим мы забрались внутрь, на ходу снимая рюкзаки и кидая их в дальний угол. Посреди салона лежал огромный тряпичный свёрток, аккуратно перешагнув через него, я занял место в хвосте автобуса. Слева уселся Крюгер, и я едва подавил в себе желание пересесть куда-нибудь ещё. Стараясь не касаться обидчика локтем, отодвинулся подальше в угол, что не осталось незамеченным самим Антоном.