Текст книги "Катаклизм внутри, Катаклизм снаружи"

Спустя минуту я и сам улавливаю нечто вроде рычания. Похоже на собаку, но расслабляться – непозволительная роскошь. Спросите об этом пропавших без вести солдат, чьи матери и жёны будут хоронить пустые гробы.

Сквозь метель проступает силуэт, я показываю двигающемуся позади товарищу раскрытую ладонь: «Стоп!». Рука изгибается ладонью вверх, кисть на уровне пояса, пальцы изображают лапу: «Собака!». Короткое движение над каской: «Прикрой!»

Ветер дует на меня, так что пёс не сможет учуять посторонний запах. Отлично. Голова животного то и дело наклоняется к чему-то на снегу, но рассмотреть, что оно делает, невозможно…

Еще пара метров…

Похоже на немецкую овчарку…

Несколько шагов…

Овчарка. Что-то ест…

Секунда убегает за секундой…

Белая мгла окончательно расступается, и я замечаю, что морда пса испачкана в чём-то красном. На земле лежит труп девушки, бардовые волосы то и дело вздымаются от ветра…

Палец намертво пристаёт к спусковому крючку.

Собака замечает постороннего, верхняя губа приподнимается, демонстрируя мощные клыки, чересчур длинные для этой породы. Человеческие глаза, пронзительно голубые от мороза, смотрят, не отрываясь, на ствол винтовки. Я понимаю, что было ошибкой подходить к этому существу так близко…

Палец выжимает холостой ход спуска, по спине стекают ручейки пота…

– СТРЕЛЯЙ, ИДИОТ! – кричу я, отмечая про себя, как зверь молниеносным рывком уходит влево.

Уходит так, чтобы я оказался между ним и изготовившимся к стрельбе Калеви…

Бой был коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей я кровь

чужую.

Семён Гудзенко. Перед атакой

ЭПИЛОГ

Ещё вчера лавинообразно разрастающийся Катаклизм растворился так же внезапно, как и возник. Беда ушла, но события, участником которых я стал, никуда не делись.

Отключаю всё ещё пикающие наручные часы, беру мыльно-рыльные принадлежности и направляюсь в туалет. В темноте мирно посапывают спящие солдаты…

Дневальный на тумбочке шутливо вытягивается по стойке смирно. Цвет нации: широкие плечи, развитая мускулатура, ярко-зелёные глаза и, непременно, душа компании, – такие спекаются первыми, таких жалко больше всего. Выживают и адаптируются, вопреки здравому смыслу и законам психологии, интроверты, которые вовремя умеют уйти в себя. Обратная сторона медали – такие люди редко остаются в своём уме после окончания срока службы. Вода кипит день за днём, неделя за неделей, оставляя слишком толстый слой осадка на дне чайника.

– Вольно, – тоскливо отмахиваюсь я от новичка и, шлёпая тапочками, направляюсь в туалет.

Стоящий напротив входной двери стол дежурного пуст, если не считать раскрытый устав с коричневой обложкой. Наверное, его обладатель спит в комнате досуга или ушёл в курилку… Учитывая ранний час – весьма опрометчивое решение. Хотя, оба предположения оказываются неверными – Штыков обнаруживается в уборной. Сидит на подоконнике и курит, старательно выпуская дым в приоткрытое окно:

– Рановато ты.

– Да… – не находя нужных слов, я развожу руками. – Как-то так…

В тишине спящей казармы отчётливо слышен стук сосательной конфеты о зубы младшего сержанта. Верх эстетического удовольствия в кругу небогатых военнослужащих – хреновые сигареты и сладкий леденец, делающий её не такой уж и ужасной на вкус.

– Покурим?

– Бери целую, – в руке Штыкова бело-красная пачка с надписью «Перекур».

Другие найти здесь тяжело. Настолько тяжело, что на грани невозможного. Разве что у журналистов можно выменять на какую-нибудь байку или анонимное интервью. Обе вещи трактуются не иначе, как разглашение государственной тайны, так что хорошее курево если и водится, то тщательно скрывается.

Вытащив одну цигарку, прикуриваю от сигареты сержанта и устраиваюсь рядом с ним на подоконнике. Он – в застёгнутом на все пуговицы кителе, надвинутой на глаза уставной кепке и с болтающимся на поясе штык-ножом. Я – в штанах и тапочках.

Какое-то время мы сидим молча. Штыков задумчиво посасывает конфету, уставившись куда-то в пол, я же, как ни стараюсь отвлечься, раз за разом возвращаюсь к событиям на караульной вышке:

– Лёнь…

– А?..

– Скажи… – я мнусь, пытаясь найти нужные слова. – Зачем мы здесь?

Штыков бросает на меня подозрительный взгляд:

– Ясно зачем, периметр охранять и всё такое…

– А я вот думаю… Мы вот сидим здесь, в караулы ходим… Латаем ограждения… Но что именно мы охраняем? Людей от города?.. Или город от людей?..

Сержант громко вздыхает и выплёвывает в окно недоеденную конфету:

– Понятия не имею.

– А я вот думаю… Слышь?

– Ну…

– Я думаю, что город – это, в первую очередь, люди. Убери людей, вообще всех, и он вымрет. Совсем вымрет, даже чудовищ не будет, понимаешь?

– Не совсем.

– Я говорю, что город для нас, по сути, не опасен. Это мы опасны для себя, когда попадаем за ограждение. Он как-то влияет на нас…

Штыков делает долгую затяжку и кивает. Следует небольшая пауза, я было открываю рот, чтобы продолжить мысль, но младший сержант опережает меня:

– Я часто думаю о том, какими мы вернёмся домой… Блин, не прям «мы», как все солдаты, а вот ты, например. После всего, что могли сделать, но не сделали. После всего, что мы сделали, когда оно нахрен не надо было. Ты помнишь ту семью?..

Дым дерёт горло, горечь разливается по языку, обволакивая все рецепторы мерзким привкусом палёного сена. Собственно, сигарета после каждой затяжки и трещит, как сено.

– Помнишь? Мы убили их. Машину сожгли дотла, а потом оттащили в сторону и закопали, словно пустую консервную банку, даже не разбираясь, кто там был внутри и сколько. А тот случай, когда беженцы попробовали вырваться из карантинного загона? Сколько их было?

– К чему ты клонишь? – горечь сигарет решила потягаться с горечью воспоминаний о содеянном… и проиграла…

А ведь и правда, сколько их было? Сколько жизней я оборвал? И скольких жертв можно было избежать, будь я менее дисциплинирован?

– Мы никуда не денемся от этого. Крови, мать её, не то что по локоть! По самое горлышко! А будет ещё больше. Всегда будут люди, которые побегут внутрь или наружу. Всегда будут те, кому на месте ровно не сидится. Все они опасны в равной степени. Все они – враги. Возможно, даже более опасные, чем твари из-за колючки. Для этого мы здесь.

– Да это понятно всё… Но как потом жить с этим?

– А никак. Мы жить уже не сможем. Одноразовое поколение. Ты навсегда останешься в этом месте, даже если умудришься уехать за тысячи и тысячи километров. Лица убитых навсегда останутся с тобой… Чёрт, я не философ какой-нибудь и не психолог, я старый солдат, мать его, и не знаю слов любви…

Я невесело ухмыльнулся, узнавая цитату из старого фильма.

– …Любая мелочь, любое слово вернут тебя сюда. Ты посмотришь на лампочку в своей квартире и подумаешь о прожекторе вышки. Услышишь часть разговора случайных прохожих, и это напомнит о ком-нибудь… И если ты выдержишь, научишься вариться в этом котле, то не получишь никакой награды. Не будет высокопарных речей, пафосных прощальных фраз. У этой истории нет какого-то невероятного окончания, способного дать ответы на мучающие тебя вопросы. Не прилетит волшебник, не выпрыгнет из-под стола ведущий из шоу розыгрышей. Ты никогда не обретёшь покой при жизни… Понимаешь?

Я кивнул, сигарета истлела до фильтра настолько незаметно, насколько это вообще было возможно. Может быть, нам стоит посылать пачки «Перекура» в разведку? Хотя нет, слишком уж быстро они кончаются, потери замучаемся считать.

Взгляд Штыкова расфокусировался, теперь он говорил не со мной, а с самим собой:

– Призраки прошлого явятся в полном составе проводить меня… Я буду просить у них прощения, но соль в том, что простить должны не они нас, а мы – сами себя. Я должен простить себя… В любом случае, когда смерть придёт за мной, я не испытаю ничего, кроме облегчения. Это будет означать, что смена закончилась…

Цигарка сержанта тоже истлела. Удивлённо взглянув на неё, Штыков вновь достал пачку, неловко помял её и спрятал обратно в карман.

– Что-то я увлёкся, – я не совсем понял, что именно он имел ввиду, то ли сигареты, то ли задушевные разговоры. – Скоро роту поднимать.

Я кивнул, спрыгивая с подоконника и подходя к раковине. Оставленные возле неё умывальные принадлежности казались теперь глупыми и ненужными формальностями, наподобие медных монет, в стародавние времена закрывавшие глаза покойникам. В зеркале отражался молодой сильный парень, у которого ещё вся жизнь впереди. Была бы впереди, окажись он в другом месте и в другое время.

Младший сержант одёрнул китель, проверил на поясе штык-нож и направился к выходу.

– Я не хочу умирать, – неожиданно озвученная мной фраза прозвучала в тишине туалета подобно выстрелу.

Штыков замер возле дверного проёма, тяжело вздохнул, и, не оборачиваясь, ответил:

– Никто не хочет умирать. В этом вся соль. Сегодня заступаем в караул. Ты – первой сменой.

Стуча каблуками, он вышел, оставив меня наедине с собственным отражением.

В этом вся соль.

Никто не хочет умирать, но только в смерти мы обретём покой

Осень 2017 – весна 2018

Часть 2. ДРУГОЙ ЛЕС

Патологическая адаптация – это приспособительные реакции к хроническим болезням, болезненным состояниям или отдельным симптомам и синдромам.

ПРОЛОГ

В комнате царит кромешный мрак. Изо всех сил напрягаю зрение, силясь увидеть в окружающем пространстве хоть что-нибудь… Тщетно. Темнота сгущается, словно испуганный кальмар, укутавшийся в чернильное пятно.

По телу пробегает лёгкий разряд электричества.

Сознание рывком выныривает из накатившей дрёмы.

Где-то неподалёку слышится приглушённое дыхание, отдающее едва различимым ароматом махорки, смешивающимся с запахами резины, гуталина и ружейной смазки. Тоскливо поскрипывает сапожная кирза, скрежещет о бумагу карандаш, короткими очередями что-то конспектирующий.

Я понятия не имею, сколько в комнате людей, и где именно они находятся. Периодически, когда мне надоедает прислушиваться к неизвестным наблюдателям, я вступаю в небольшое сражение с неудобным металлическим стулом, но каждый раз терплю поражение. Чёртов инженер-конструктор, найти бы тебя и посадить на собственное детище: жёсткие зажимы фиксируют каждый мускул, каждый сустав – своего рода железная дева в более технологичном исполнении. Безумно чешется нос, зад онемел, а кончики пальцев потяжелели от прихлынувшей в них крови.

Мысли медлительны и неторопливы, словно после дозы успокоительного. Кажется, всё тело облеплено насекомыми, высасывающими остатки жизни сквозь убегающие во тьму провода. Быть может, я очутился на Страшном суде, и ангелы-курильщики, обутые в кирзовые сапоги, вот-вот начнут досконально разбираться в моих прегрешениях. Может быть, я угодил в измерение сенобитов, осталось лишь дождаться урода с усеянной металлическими гвоздями головой⁶⁹.

Наконец, до заторможенного мозга начинает доходить неправильность происходящего.

Я не должен быть здесь… Не должен быть прикован к стулу!..

Вновь, более осознанно, вглядываюсь в темноту, ощущая, как тело немеет от подступающего ужаса…

Что это за место?.. Как я здесь оказался?..

Чёрт! Мне не удалось? Костюм! Где защитный костюм? Почему я не в нём?

Судорожно дёргаю руками, но те надёжно закреплены на подлокотниках. Словно обезумевшие моряки, пытающиеся покинуть трюм тонущего корабля, изо рта вырываются вопли ужаса. Страх пробегает по телу, с каждым своим приливом унося всё больше уцелевших матросов. Иссиня-чёрная глубина бурлит в предвкушении ужина, когда пузыри спокойствия один за другим вырываются из распахнутых ртов тонущих людей. Крича и отбиваясь от солёной воды, несчастные уплывают прочь, оставляя после себя разбросанные по пляжу осколки. Я и есть осколок. Один большой осколок, неспособный повлиять на море, вынужденный пропитываться ужасом, набухать от него, чувствуя разрушительный эффект влаги и кристаллизирующейся на душе соли.

– Нет, выпустите меня! Пожалуйста, выпустите! – ору я сквозь кляп, но в ответ слышу лишь. – М-м-м-м-м-м-м!..

Будьте вы все прокляты!..

Кальмар выпускает ещё одно чернильное облако. Оно обволакивает меня с головы до ног, предсмертная агония вязнет в нём, словно в паутине. Я замолкаю, поражённый проступающими из черноты взглядами. Шесть омерзительных тварей взирают на меня из глубины комнаты, ждут дальнейших действий, записывают что-то… Я вижу! Вижу обострившимся зрением, как они щурятся, пытаясь сосчитать капли пота на моём лице! Чувствую, как их рты переламываются ухмылками! Омерзительные, чуждые человеку существа, созданные, как его антипод, как антоним слова «нормальный»!

– М-м-м-м-м!.. – я тщетно пытаюсь прогнать тварей, но лишь заставляю скрежет карандаша ускориться.

Я вижу её, вижу странную машину! Шелестит бумага, испещрённая кардиограммой моей жизни. Чудовища смотрят на неровные каракули, водят пальцами по острым навершиям скалистой гряды, медленно выползающей из поскрипывающего устройства.

Подопытный кролик, пойманный на морковку! Идиот! В какой момент я прокололся, когда допустил ошибку?! Мне важно это знать, чтобы не повторить её вновь! Лишь бы найти костюм, лишь бы выбраться из зажимов!

По запястьям стекают капельки крови. Ирония судьбы, я всегда так боялся их, но сейчас готов плакать от счастья, ощущая саднящие от пота раны. Я живой! Кровоток ещё не нарушен, нервная система продолжает исправно функционировать! Одно из двух: либо я вырву фиксирующие ремни, либо разрежу себя ими! Ещё есть шанс!.. Я могу попробовать опять, могу!..

Словно ощутив ход моих мыслей, вспыхивает настольная лампа, раскалённым тараном бьющая прямо в лицо. Спешно зажмуриваюсь, но свет проникает сквозь веки и вгрызается в череп. Ему наплевать на хрипы и катящиеся по щекам слёзы, он не так тактичен, как темнота. Забудьте о мягких и плавных приливах мрака, у света нет времени на прелюдии, он привык врываться без стука и брать то, что захочет. Быстро, грубо и импульсивно.

Слышится скрип открывающейся двери.

– Смирно! – командует кто-то по ту сторону лампы.

Скрип сапог сливается в протяжный вой волчьей стаи, шелестят рукава.

– Вольно. Приступайте, – доносится в ответ гундосый голос, насквозь пропитанный усталостью и желанием поскорее закончить с формальностями.

Чудовища вновь рассаживаются по своим местам, к шуршанию карандаша добавляется речитатив печатной машинки, весело сигнализирующей о начале «заседания». Позади раздаётся шорох. Лица касается что-то скользкое, напоминающее кожу ящерицы, в нос бьёт концентрированный запах хлора. Освободив меня от кляпа, существо тут же отступает обратно за спину.

– Назовите ваше имя, – спрашивает кто-то из-за лампы.

– Верните костюм, сволочи! Верните мне костюм! – изо всех сил напрягая пересохшее горло, шепчу я.

– Дайте ему воды.

«Тварь-из-за-спины» вновь приходит в движение. Губ касается тёплое горлышко металлической фляги. Застоявшаяся жидкость с привкусом алюминия меньше всего напоминает воду.

– Довольно. Назовите ваше имя, – повторяет свой вопрос незнакомец.

– Верните костюм! Выпустите меня! – срываясь на визг, ору я, вновь начиная биться в припадке. – Неужели вы не понимаете? Я видел его! Видел другой мир!.. Вы даже не представляете, что это такое! Уничтожьте генератор, как можно скорее, иначе оно придёт сюда!..

– Товарищ майор, разрешите… – слышится в ответ раздражённый шёпот, но богопротивное существо тут же замолкает, прерванное другой тварью.

– Отставить! У нас много времени, торопиться некуда… Капитан, продолжайте.

– Назовите ваше имя. Где заключённый номер сорок пять? Откуда у вас защитный костюм? Немедленно отвечайте!..

– В День Страшного суда мы не умрём! Как фениксы, сгорев дотла, из пепла восстаём! Из пепла восстаём!..

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ФЕНИКСЫ

Когда я был маленьким, мама рассказывала мне истории о старом мире. О мире, который был покрыт от начала до конца непроходимыми лесами. Озорные речки, словно кровеносные сосуды, днём и ночью питали плодородные земли влагой, даруя жизнь флоре и фауне зелёного королевства. Места эти не были спокойными и мирными, напротив! Травоядные поглощали растительность, хищники охотились на травоядных, а когда и те, и другие умирали – природа прибирала тела, сдабривая почву и начиная круговорот жизни с самого начала. Частью этого круговорота были и люди. Они верили в чудеса так же, как мы верим в законы физики. Хорошо это или плохо, сложно судить, но мама всегда добавляла одну фразу, которая мешала потом уснуть по ночам: «Чудеса возможны лишь тогда, когда ты веришь в них».

В те далёкие-предалёкие времена человек жил одним днём и полностью зависел от капризов природы. Охота или земледелие, грабёж или сбор налогов, – всего один щелчок пальцами, и отработанная система давала сбой. Сезон дождей вымывал почву, скот заболевал, а саранча подчистую уничтожала поля пшеницы. Кем бы ты ни был: деревенским дурачком, честным тружеником или бароном из знатного рода, – природа забирала своё. Это было тяжёлое и несправедливое время… Хотя, когда время было справедливым?

У кромки древнего леса стояла деревня. В ту пору её жители промышляли земледелием и собирательством. Это были смелые и весёлые люди, которые не боялись трудностей и усердно работали, обеспечивая свои семьи едой, крышей над головой и тёплым очагом.

Однажды в деревню приехал всадник и сказал людям, что отныне и впредь они, эта земля и соседний лес принадлежат Господину, и что Господин, взамен, будет охранять их от невзгод. Сперва жители деревни обрадовались, но радость быстро прошла, когда всадник озвучил размер налогов, которые с этого дня те должны были выплачивать.

– Зачем нам платить за то, что является нашим уже много лет, и то, что досталось нам тяжёлым трудом? – возмутился старейшина деревни. – Убирайся прочь и передай своему Господину, что мы должны одним лишь богам, да земле-кормилице.

Всадник улыбнулся и, ничего не ответив, ускакал прочь.

Прошло лето, жители собрали щедрый урожай и приготовились к долгой зиме. Но вдалеке вновь показался всадник. На этот раз он был не один, а во главе вооружённого отряда.

– Мы пришли забрать долг, – выкрикнул он и скомандовал свои людям одно лишь слово. – Вперёд!

Селяне не были воинами, до сих пор им приходилось сражаться лишь с неурожаем, а единственным оружием им были рабочие инструменты. Тем не менее, это были отважные люди, они не побоялись встать на пути у всадников, но отвага редко побеждает мастерство. Короткое сражение больше напоминало бойню, а когда всадники спешились и принялись грузить в повозки награбленное – деревня потеряла треть своих жителей.

– Мы вернёмся, – сказали воины. – Мы вернёмся и заберём то, что вы вырастили на нашей земле.

Когда все слёзы были выплаканы, а тела – похоронены, выжившие оказались один на один с суровой зимой. Пусть грабители и оставили им немного провианта, но не все смогли пережить долгие холодные ночи. Половина домов в деревне стала необитаемым памятником былому процветанию, а некогда весёлые люди превратились в собственные невзрачные тени.

Шепча молитвы, взывая к милости богов, люди встретили новое лето, засеяли поля, но уже без того задора, что был раньше. Каждый из них помнил слова всадника. Каждый знал, что он вернётся и заберёт своё. Так и произошло. Накануне новой зимы на горизонте вновь показался конный отряд.

– Опять будете сопротивляться воле Господина? – спросил уже знакомый им голос.

– Нет, – ответили люди.

– А зря, – ответил тот, и вновь скомандовал всего одно слово. – Вперёд!

Вновь на улицы деревни хлынули существа, в кровавой жажде своей потерявшие всякое сходство с человеком. Опускались сабли, устремлялись вперёд копья и хлопали тетивой луки, а когда всё закончилось, то от жителей деревушки осталась жалкая горстка.

– За что? – спросили они.

– Чтобы помнили о милости Господина.

– В чём же его милость, если вы почти всех убили?

– В том, что мы убили почти всех, а не всех.

Как и в прошлый раз, всадники забрали львиную долю урожая и увезли его прочь, вновь обрекая людей на голод. Последовавшая за этим зима стала настоящим испытанием для уцелевших. Не было больше мужей, чтобы наколоть дров, некому было отправиться на охоту и добыть зверя, когда немногочисленные припасы подошли к концу. В деревне вспыхнула эпидемия невиданной раньше хвори, от которой кожа у людей становилась серой и покрывалась солеными наростами. Среди сугробов, едва перебирая ногами, искали пропитание дети, а старики умирали с топором в руках, пытаясь протопить избы. Никто уже не молился богам, ибо те забыли про увядающую деревушку и ушли к более удачливым земледельцам.

Казалось, на этом поселению и погибнуть. Но как-то метельным вечером у порога одного из домов показалась незнакомая фигура.

– Кто там? – спросила хозяйка.

– Впустите погреться бродягу, – отозвались из-за двери.

Несмотря на страх, женщина впустила странника. Им оказался высокий мужчина, с ног до головы укутанный в почерневшее от времени тряпьё и скрывающий лицо в глубоком капюшоне.

– Как вам живётся здесь, хозяйка? – голос у незнакомца был тихий и хриплый, больше напоминающий скрипы деревьев в густой чаще.

Женщина хотела обыденно ответить, мол, нормально живётся, терпимо, но вспомнила про всадников, про голод и болезни, про погибшего осенью мужа, и от мыслей этих расплакалась. Бродяга, вопреки ожиданиям, не бросился её утешать, лишь кивнул собственным мыслям и задал новый вопрос:

– А ужинаете чем, хозяйка?

Женщина хотела ответить, да как обычно, мол, хлеб, наваристые щи и соленья, но вспомнила, что уже несколько месяцев не ела ничего кроме похлёбки из мха и мёрзлых ягод. Вспомнила, как умерли от голода её дочь и годовалый сын. Ещё громче зарыдала женщина, стыдясь того, что она похоронила всю семью, но сама выжила. Вновь незнакомец кивнул и задал третий вопрос:

– А богам каким молитесь, хозяйка?

На этот раз женщина ответила. Слёзы тут же высохли на её лице, кулаки гневно сжались:

– Боги отвернулись от нас, боги предали нас, боги забыли о нас! И мы забыли о них!

– Созови сюда всех, хозяйка, – сказал бродяга. – Коли жизни хотите, соберитесь подле меня и слушайте.

Безропотно женщина обежала немногочисленные дома, в которых ещё теплилась жизнь, рассказала всем о странном незнакомце, и никто из тех людей не пожелал остаться в стороне, прельщённые обещанием новой жизни.

– Соберитесь вокруг меня, – скрипел бродяга из-под капюшона. – Соберитесь вокруг и внимайте, ибо я привёл к вам другого Бога. Справедливого бога. Такого Бога, какого вы сами себе сотворите. Возьмите уголь, нарисуйте его на стене.

Люди взяли уголь и нарисовали огромное дерево.

– Возьмите мел и нарисуйте себя в боге.

Люди взяли мел и нарисовали поверх дерева человека, конечностями которого были ветви и корни.

– Теперь возьмите ножи и наделите бога силой крови, – продолжал бродяга, указывая на рисунок рукой, более похожей на высохшую ветвь.

Люди взяли ножи и разрезали ладони. Ярко-алая кровь стекала вниз по стене, тонкими дорожками переплетаясь с угольно-чёрной корой дерева и белой, словно мел, человеческой кожей.

– А теперь молитесь вашему новому богу. Молитесь так, как никогда не молились старым богам.

Люди пали на колени перед рисунком, истово зашептали просьбы о спасении, о жизни без страха перед завтрашним днём, а бродяга, поднявшись с лавки, подошёл к стене и начертил пальцем несколько знаков. Стоило ему отвести руку, как изображение на стене вспыхнуло зелёным маревом, а переплетения корней и веток зашевелились, будто живые.

– А теперь встаньте. Встаньте! Ступайте за мной и ничего больше не бойтесь.

– Сейчас, глубокой ночью? – испуганно пробормотал кто-то, озираясь на тёмный оконный проём.

Бродяга ничего не ответил. Поскрипывая суставами, он вышел из избы, а жители деревни поспешили за ним. Ступая след в след по глубоким сугробам, они двинулись в сторону чёрного зимнего леса, не замечая, как их проводник с каждым шагом становится всё выше. Не слыша за скрипом снега, как хрустят его конечности, покрываясь чёрной корой. Не чувствуя за ветром запах крови, исходящий от его одеяний. У самой кромки незнакомец обернулся, но во тьме ночи никто не смог различить белое, словно мел, лицо, блеснувшее из-под капюшона.

– Лес станет вашим новым домом. Лес станет вашим новым богом, – проскрипел он.

– Ле-е-е-ес… – отозвались стволы деревьев, встречая новых жителей.

Когда кончилось лето, отряд всадников прибыл вновь, но вместо деревушки обнаружил густую непроходимую чащу. Охваченный яростью, командир приказал оставить коней и отправиться вглубь, дабы отыскать беглецов и наказать их за непослушание. Но стоило грабителям пересечь полосу деревьев, как все до одного сгинули без вести.

Господин, взволнованный исчезновением отряда сборщиков налогов, отправил к тому месту целую армию, но так ничего и не смог найти. С тех пор грибники и охотники, из тех, что забредали чересчур глубоко в чащу, иногда выходили к заброшенной деревне, невесть как оказавшейся посреди непроходимого леса. Они рассказывали про покосившиеся избы, про печи, в которых до сих пор тлеют угли, но наибольший суеверный страх у слушателей вызывали описания одного дома, на стене которого нарисовано нечто необъяснимое… Видевшие этот рисунок не могли внятно объяснить, что же именно там изображено… Дерево в форме человека?.. Или человек в форме дерева? Или, быть может, нечто другое? Каждый из них описывал увиденное иначе, чем другие, но все сходились в одном – если долго всматриваться в переплетение чёрных, белых и красных нитей рисунка, то тот приходил в движение…

– БУ! – спокойно сидевший всё это время Крюгер неожиданно вскочил с бревна и, вскидывая руки над головой, фальшиво провыл. – Ле-е-е-ес!

Все, кроме Зои, синхронно выругались. Клим, не сдержавшись, легонько приложил шутнику кулаком в бок, а Дрон от неожиданности выронил сигарету, которая моментально прожгла синтетическую ткань спортивных штанов:

– Твою мать, Антон, да какого хрена ты делаешь?!

Крюгер ничего не ответил и уселся на своё место, ещё шире расплываясь в пожелтевшей улыбке. Отблески костра делали смуглое лицо парня до невероятного жутким, рождая в памяти ассоциации с гибридами людей и животных, созданными доктором Моро. Разве что у нашего монстра рожа была вполне человеческой, покрытая процентов на восемьдесят тяжёлыми ожогами и шрамами.

– Что, малой? – заметив на себе мой взгляд, Крюгер мигом перестал улыбаться. – Не мил я тебе, а?

– Тебе бы помыться, красавчик, – прыснула от смеха Зоя. – Того и гляди твои питомцы на нас кидаться начнут.

– Я выгляжу так, как и должен выглядеть настоящий самец, детка, – подмигнув, Антон провёл рукой по сальным волосам и поправил воротник потасканного бушлата. – Ну так что, малой? Не гожусь я в мужья тебе, а?

Я пробормотал что-то невнятное и поспешно отвернулся.

– Хватит пугать пацана, – вступился за меня Клим, переворачивая в костре особо толстые головешки.

– Ага, глядишь, сбежит ещё, – поддакнул ему Дрон, лениво отряхивающий штаны от пепла. – Блин. Дырка. Ты теперь мне штаны торчишь.

– С фига ли баня взорвалась? Парня своего попроси, пусть новые состряпает, – с серьёзным лицом ответил Антон.

– Какого, блин, парня?

– Ну так ты у нас теперь дырявый! Тебе видней, какого! – загоготал Крюгер, довольный собственной шуткой, но никто его не поддержал. – Я не виноват, что ты дёрганый!

Дрон поморщился, осматривая почерневшую дырочку чуть выше колена, но продолжать бессмысленные препирания не стал. Пусть парень и выглядел мощнее оппонента, но каждый из нас так или иначе успел убедиться, что за худощавой комплекцией Антона скрываются не дюжие сноровка и сила.

Все разговоры сами собой утихли. Клим, то и дело проводя ладонью по короткому ёжику волос, копался прутиком в углях, словно пытаясь сложить из них какой-то символ. Дрон закурил новую цигарку, сам же Крюгер извлёк охотничий нож и, перекидывая его из одной руки в другую, пёрся от собственной ловкости.

– Тебя, я смотрю, мама не особо любила? – не оборачиваясь, спросила у меня девушка.

– Почему это? – растерялся я.

– Такие истории детям рассказывать. Страшно, наверное, – зевая, ответила та.

Русые волосы, постриженные по-мальчишечьи коротко, при свете костра приобрели рыжеватые оттенки, напоминая скользящий по сухой траве огонь. Не замечая пожара, полыхавшего в её растрёпанных волосах, Зоя внимательно следила за вылетающими из пламени искорками. Измятая тёмно-зелёная штормовка выглядела на миниатюрной фигуре девушки комично, а камуфляжные штаны и высокие ботинки делали её похожей на девочку, сбежавшую из дома в отцовской одежде.

По шее девушки пробежал муравей, и я с великим трудом подавил в себе желание прикоснуться к нежной коже и убрать насекомое. Видимо, я слишком громко подумал об этом, потому что Зоя незамедлительно повернулась в мою сторону и уютно улыбнулась. Отражающиеся в её зрачках языки пламени моментально растворили меня, сожгли дотла, сердце забилось так сильно, что ещё немного, и меня пришлось бы откачивать.

– Ну что молчишь? Язык проглотил? – улыбаясь, спросила она.

Всё видит, всё понимает! Ждёт ответного хода, а я мнусь и никак не могу решиться на что-то, кроме щенячьего взгляда. Движимый каким-то мимолётным порывом, я нашарил в кармане куртки сложенный вчетверо листок, на котором ещё неделю назад написал посвящённое ей стихотворение!.. Вот сейчас, сейчас тот самый шанс!..

Громко треснул костёр, выбрасывая во тьму новый сноп миниатюрных огоньков, и наваждение ушло. Мягкость улыбки сменилась тактичностью, а теплота взгляда – холодом безразличия…

– Да он девушек только на картинках видел, – гоготнул Крюгер, в очередной раз подкидывая нож и ловя его за рукоять.

– Я дождусь от тебя ответа или нет, Гус? Третий раз спрашиваю!

– Да он тормознутый слегка!..

– Тихо ты, Крюгер! Башка уже от твоих воплей болит! – взорвался Дрон, выкидывая недокуренную сигарету в костёр, но тут же закуривая новую.

Антон шутливо поднял руки, вновь возвращаясь к играм с ножом.

– Мама была странной женщиной, вместо сказок страшилки рассказывала, – наконец изрёк я.

– Блин, а я подумал, ты этой фигни в летнем лагере наслушался, – не упустил шанса поддеть меня Антон.

– А папа что, забил на воспитание? – без особого интереса спросил Дрон.

– Папы у меня не было, арестовали ещё до рождения, – неохотно ответил я.

– Фига! – тут же оживился Крюгер, видимо, в его глазах я только что набрал с десяток дополнительных очков. – За что?

– Не знаю, мама никогда об этом не рассказывала, да я и не спрашивал её. Видел только письмо какое-то, мол, так и так, приговор вынесен и приведён в исполнение… Расстреляли, наверное, а может ещё чего.

– Бедняжка, а почему ты раньше нам этого не рассказывал? – жалостливо протянула Зоя.

– Без бати в доме тяжело. Вот ты, малой, вырос, а так малым и остался, – сплюнув в костёр, резюмировал Крюгер. – Короче, пацаны, слушайте реально страшную историю, а не эти детские страшилки. Когда на периметре служил, был у нас пацан один, Костей звали…