Текст книги "Катаклизм внутри, Катаклизм снаружи"

Оглянувшись, вместо рощи я увидел какое-то несуразное чёрное пятно. Притаившихся на её кромке военных видно не было. С лёгким шуршанием из кобуры выбрался пистолет. Патронов после перестрелки с «иностранцами» поубавилось, но всё ещё достаточно. Один полный магазин в рукоятке, второй, неполный, в кармане.

Идти на холм совсем не хотелось, воздух пропитывала атмосфера напряжённости, смешанная с обжигающим холодом. Если на высотке кто-то есть, то я у них, как на ладони – достаточно прицелиться и сделать меткий выстрел. Никто не прикроет отход, не скомандует вовремя «К бою!» и не поймает предназначенную мне пулю. Ещё одна из постоянных спутниц во время выездов к периметру – безысходность. Страх очутиться в окружении чудовищ, отрезавших твоему подразделению путь назад; занять заранее невыгодную позицию и не иметь возможности сменить её; выехать на срабатывание ограждения, чётко зная, что впереди тебя ждёт кусок, который ты не сможешь проглотить… Страх угодить в патовую ситуацию, выход из которой один – застрелиться без лишних мучений, но это лишь в том случае, если тебе посчастливилось дорасти до призывного возраста трусом. В противном случае – приготовься скрестить мечи с безнадёгой и сразиться с ней за право выбора собственной смерти: стоя в полный рост или на коленях… Боятся все, абсолютно все. Не испытывают страха только мёртвые и сумасшедшие.

Бежать надо отсюда, бежать… Было бы только, куда…

До холма я двигался с максимальной осторожностью, перебегая от одного укрытия к другому, вжимаясь в снег и напряжённо прислушиваясь к тишине. Трижды изучал через оптику высоту, и на четвёртый всё же разглядел кое-что. Углубления в земле оказались окопами. Среди маленьких ямок, судя по всему, индивидуальных ячеек, периодически встречались позиции покрупнее. В одной из последних я отчётливо рассмотрел силуэт станкового пулемёта с бронещитом, прикрывающим стрелка от вражеского огня. Дуло, кажущееся из-за темноты чересчур широким, смотрело прямиком в мою сторону. Вздрогнув от неожиданной находки, я сполз на дно ямы и замер. В голове вспыхнула яркая картина, как скрытый темнотой стрелок припадает к прицельной планке, нашёптывая замершему рядом второму номеру⁶³:

– Тихо, тихо… пусть подойдёт поближе…

Начерта я сюда полез, надо было помахать красным светом, выдумав какого-нибудь монстра, якобы замеченного в дальномер. Нет, решил поиграть в дисциплинированного солдата…

Вдох-выдох… вдох…

Рывок! Максимально усложняя стрельбу вероятному врагу, я двигался зигзагами. В считанные секунды добежал до следующей складки местности. Замер. Пулемёт, как и прежде, молчал, ствол не сдвинулся – либо расчёт спал, либо… его не было…

Ещё одна перебежка, осмотр территории. Я уже у подножия холма. Ни одного выстрела так и не раздалось. Пригибаясь, начал восхождение по изрытой воронками земле, но первая же встреченная ячейка, освещённая узким светом фонарика, прогнала все опасения. На дне ямы в неудобной позе застыл человек. Серую шинель покрывали грязь и многочисленные пятна крови, гармонирующие с ярко-красными петлицами и звездой будёновки. Из-под суконной ткани шлема выглядывал череп. Высохшая костлявая рука даже после смерти продолжала сжимать длинную винтовку, к которой, судя по пустым подсумкам, не осталось патронов.

Обычно, трупы вызывали настороженность, ведь где есть убитый, там, вполне вероятно, найдётся и убивший, однако это тело не несло угрозы. С первого взгляда было видно, что покойник пролежал здесь, по меньшей мере, лет пятьдесят и промёрз настолько, что попытайся я разжать пальцы на ложе винтовки, они, наверняка, сразу обернутся крошевом. Хотя, смысла мародёрствовать никакого – оружие выглядело не моложе хозяина, навряд ли оно способно хоть на один выстрел.

Двигаясь дальше, я то и дело заглядывал в другие окопы, но во всех находил лишь покойников: красные петлицы на уголках воротника, потрёпанные шинели и пустые глазницы, – даже после смерти эти воины не бросили позиций, ставших им открытыми могилами. За напугавшим меня пулемётом Максима застыл расчёт: первый номер привалился к ствольной коробке, второй – уставился в небо, прижимая к груди короткую патронную ленту. Ствол в толстом чехле покрывали коричневые пятна ржавчины, верхняя крышка поднята – ребята погибли во время перезарядки.

Земля под ногами трещала от стреляных гильз и осколков разорвавшихся снарядов, словно она не смогла переварить смертоносный металл и выдавила его из себя. Ближе к вершине виднелся старый советский танк, украшенный двумя рваными ранами прямых попаданий, чуть поодаль – несколько грузовиков.

На этом холме живых нет, это точно.

Спецы добирались до высотки достаточно долго. Не столько из-за сугробов, сколько по вине Грача, которого Линю приходилось тащить на закорках. Стальной человек, иначе не скажешь… Пронести такое расстояние боевого товарища вместе со всем снаряжением – не налегке пробежаться.

Казалось, автоматчика не удивили покойники и подбитая техника. Подтащив друга к танку, он усадил его на землю и принялся копаться в сумке.

– Как он?

– Лихорадит… – Линь перебирал какие-то медикаменты. – Жалуется на…

В этот момент Грач негромко вскрикнул и, выгнувшись дугой, завалился на бок.

– Спина… гори-и-ит… изнутри-и-и, – хрипел он, с трудом двигая пересохшими губами.

– Тих, тих, тих! – набирая какой-то жидкости из ампулы, ласково нашёптывал Линь. – Сейчас полегчает, потерпи…

Искажённое муками лицо на секунду прояснилось, взгляд приобрёл осмысленные нотки:

– Друг… дру-у-уг, это ты? Связи с девятой ротой нет, друг. Совсем нет. Огневой бой затихает… Друг, слышишь? Ты слышишь? Седьмая рота не смогла прорваться…

Зрелище поистине невыносимое. Сильный, быстрый, опасный, этот человек многое видел и ещё большее – испытал, но стоило оказаться в Городе, как весь его опыт и навыки выживания нивелировались.

– О чём он говорит?

– Не знаю. Выходим через пять минут, – отмахнулся Линь, словно бы намекая, что кое-кому пора заняться своими делами.

Понял, не дурак.

Судя по количеству мертвецов, обороняющихся полегло не меньше двухсот. Число боеприпасов красноречиво говорило, что бои длились несколько дней и сильно потрепали солдат. В надежде найти работоспособное оружие, я прошёл по периметру высотки, поочерёдно заглядывая в окопы. Вполне ожидаемо, ничего подходящего: винтовок и пулемётов в достатке, но все они абсолютно непригодны к использованию. Ближе к центру притаились два блиндажа, но от обоих исходил такой лютый холод, что я не решился заходить внутрь.

– Иван!.. Мать твою, быстро сюда! – послышался громкий шёпот Линя.

На всякий случай пригнувшись, я вернулся к танку. Грач успокоился и лежал, прислонившись к тракам. Второй военный замер у пулемёта:

– Дальномер профукал?

– Что случилось? – устроившись рядом, я протянул спецу чехол, вглядываясь при этом в затопившую поле тьму. – Что-то видишь?

Линь не ответил. Прильнув к окуляру, он с минуту вглядывался вдаль, после чего положил дальномер перед собой и взял в руки снайперскую винтовку Грача. Ствол медленно двигался слева на право, сопровождая невидимую цель. Негромко хлопнул выстрел, выброшенная затвором гильза едва не угодила мне в лицо:

– Да кто там, хоть слово скажи!

– Финны. Идут по нашим следам, – не отрываясь от прицела, ответил Линь.

Винтовка выстрелила ещё раз, затем ещё, но рассмотреть, попадают ли пули в цель, возможности не было. Наконец, финны пришли в себя и открыли беспорядочный огонь по холму. Судя по дульным вспышкам, виднеющимся метрах в двухстах, не меньше взвода пехоты. Частые автоматные очереди заглушило уханье автоматической пушки, но снаряды взрывали землю где-то на отдалении, не угрожая нам.

– Млин, у них броневик, – ещё две пули унеслись куда-то во тьму.

– Уходим?

От пулемётного щитка со звоном отскочила шальная пуля и унеслась куда-то в сторону. Последовала долгая тяжёлая пауза, я уже хотел повторить вопрос, когда Линь всё же удосужился ответить:

– Уходи, если хочешь.

– А вы?

– А мы остаёмся.

Чёрт, что ж вы за люди такие?.. Не понос, так золотуха! Хрен я уйду, кто меня вообще подпустит без сопровождения спецназа к эвакуационному транспорту?

– Бери карту, – военный опустил винтовку. – Вот сигнальные ракеты, вода и остатки пайка. Найдёшь автобусы – не усердствуй. Шансов, что кто-то выжил, мало. Место эвакуации не забыл? Как доберёшься – сожги лишнее. Пистолет выбрось. Всё понял?

– Да.

– Тогда проваливай.

Я рефлекторно рассовал по карманам снаряжение. Что же, это их выбор, но… Как на счёт моего? Что делать мне? Послушать спеца или остаться здесь, полагаясь на туманную надежду? Мол, раньше везло и сейчас повезёт.

Очереди становились всё громче, в нескольких метрах от нас рванул выстрел из подствольного гранатомёта, окатив землёй и ржавым крошевом. Времени на раздумья оставалось всё меньше. Ещё немного и финны поймут, откуда ведётся огонь, и тогда нам несдобровать. Линь и сам это понимал, подхватив оружие за цевьё, он начал подниматься, видимо, собираясь сменить позицию, но тут же плюхнулся обратно.

– Иван… – глаза спеца широко раскрылись, от прежнего спокойствия не осталось и следа. – Ты видишь их?

– Кого?.. Финнов?

– Нет… их…

Сперва я не понял, о чём идёт речь, приняв резкую смену настроения за трусость, но вскоре заметил какое-то движение у стоящего неподалёку «Максима».

Лежащие возле пулемёта красноармейцы, мёртвые прежде, ожили… Исковерканные тела излучали один лишь холод, глазницы всё так же пусты, однако какая-то неведомая сила привела в движение обтянутые кожей кости. Череп стрелка слегка приподнялся, выглянув из-за бронещита. Лежащий рядом второй номер медленно подполз к оружию и зарядил патронную ленту. Щёлкнула крышка короба, костлявая рука несколько раз дёрнула за рычаг…

– Не стрелять!.. – прошептал мне на ухо Линь.

Слева лежал ещё один мертвец. В каске красноармейца зияла огромная дыра от угодившего в неё осколка, но покойник, наплевав на все законы мироздания, зашевелился. Подтянув к себе валяющуюся неподалёку винтовку, он с трудом передёрнул проржавевший затвор и осторожно пополз к цепочке окопов, из которых уже выглядывало несколько будёновок.

С подножия холма доносились крики на финском, выстрелы начали стихать. Наверное, подумали, что достали снайпера. Мертвецы, тем временем, не обращали на нас никакого внимания, их взгляды были прикованы к полю.

– Смотри, – тихонько позвал я, указывая на скелет, отличный от всех прочих.

Из расположенной в пяти метрах от нас ячейки по пояс высунулся мертвец в чёрной фуражке с красным околышем. Через плечо перекинута планшетная сумка, на петлицах три квадрата – видимо, офицер. Прижав к глазницам ржавый бинокль, покойник какое-то время изучал окрестности. Челюсть пришла в движение, словно военный говорил что-то, но ни единого слова так и не вылетело из оскаленного рта. Его подчинённые, в отличие от нас, поняли бесшумную команду. Из окопов показались стрелки. Покрытые инеем винтовки удобно устроились на снегу, зашевелились стволы пулемётов, заряжаемых остатками патронов.

– Отползаем, медленно… – скомандовал Линь, и мы, не вставая, начали пятиться.

Над высоткой нависла атмосфера холода и страха, пронизывающая каждый метр земли, каждую горсть снега. Но, помимо этого, было что-то ещё… Что-то куда более тяжёлое и гнетущее… Взгляды солдат, пробудившихся от долгого забвения лишь для того, чтобы продолжить давным-давно прерванный бой. Прерванный смертью, но ей же запущенный вновь. С каждым доносящимся с поля криком приклады всё плотнее вжимались в серую ткань шинелей. «Иностранцы» шли вперёд, не подозревая, что их ожидает сюрприз из мрачного прошлого, прошлого Зимней войны, в которой однажды столкнулись солдаты двух враждующих государств.

В пределах видимости появились силуэты, практически не различимые в темноте. Зарычал двигатель бронетранспортёра.

Офицер РККА поднял вверх руку…

Финны полезли по склону холма, не замечая глядящих на них оружейных стволов.

Рука резко опустилась вниз…

Последовавший за этим винтовочный залп, похожий на близкий удар молнии, скосил первые ряды наступающих. Слева ожил пулемёт. Прильнув к прицельной планке, первый номер бил короткими очередями по кинувшимся врассыпную финнам, второй вёл стрельбу из пистолета. Ухнула крупнокалиберная пушка, в мгновение ока смявшая станкового монстра вместе с солдатами, но эстафету подавляющего огня тут же подхватили другие пулемётчики. Но не все из солдат смогли вовремя открыть огонь – чьё-то оружие моментально заклинило, а у кого-то попросту не было боеприпасов, но и те, и другие оставались на позициях.

Финны залегли, ответив беспорядочным огнём, однако, если и попадали, никакого вреда покойникам это не причиняло. Пули прошивали ветхую одежду, вырывали куски черепов, пробивали насквозь хрупкие грудные клетки и проскальзывали между рёбер. Красноармейцев отбрасывало назад, тела падали обратно в окопы, но лишь для того, чтобы через секунду вновь встать, подобрать оброненное оружие и продолжить бой.

Когда мы уже подползали к бессвязно бормочущему что-то Грачу, вновь застучал главный калибр финского броневика. Лёгкий советский танк, к которому спиной прислонялся снайпер, едва заметно вздрогнул. С отвратительным скрипом башня начала поворачиваться в сторону вражеской бронетехники. Стального мастодонта не смогли свести в могилу ни дыры в лобовой броне, ни коррозия, и теперь он вновь готовился поддержать огнём обороняющихся.

Заметивший это Линь резко вскочил на ноги:

– Уходи, Грач! Уходи!

Но добежать до товарища он не успел. Оглушительно грохнуло короткое орудие, в мгновение ока оборвавшее стук БТРа. От близкого выстрела зазвенело в ушах, покачиваясь, я встал на ноги. Грач пришёл в себя, но вместо того, чтобы припустить подальше, заорал что-то нечленораздельное и быстро побежал вниз по склону. Туда, где залегли выжившие «иностранцы».

– Серёга! Серёга, стой! – автоматчик устремился вслед за ним, но я прыгнул на него и сбил с ног.

– Это самоубийство!

– Слезь с меня, олень! – брызжа слюной, выкрикнул спец. – Отвали! ОТВАЛИ!

Ловко извернувшись, военный двинул мне лбом по лицу, вскочил и понёсся за товарищем. Завидев бегущих спецназовцев, солдаты РККА стали выбираться из окопов и, распахнув рты в бесшумном крике, пошли в контратаку:

– Ура-а-а-а-а!..

Никаких голосов слышно не было, так же как не было слышно и свистка офицера, приставленного к оскалившемуся рту. Редкие ответные выстрелы дробили кости ног, опрокидывая красноармейцев, выбивали из рук винтовки, но катящийся вниз яростный вал это не могло остановить. Спины спецназовцев растворились среди серых шинелей и винтовок с примкнутыми штыками, а потом…

А потом всё погрузилось в тишину, медленно проглатывающую топот сапог, автоматные очереди и крики финнов, наконец-то увидевших, с кем им довелось схлестнуться… Клубы дыма догорающего БТРа почернели, расползлись по окрестностям, накрывая удлиняющимися отростками всё поле боя.

Поднявшись на ноги, я вытер сочащуюся из разбитой губы кровь и побрёл вниз:

– Грач! Линь!

Но никто мне не отвечал. Лёгкий порыв ветра взметнул дымный занавес вверх и развеял над полем, на котором не было ни подбитого броневика, ни покойников, ни «иностранцев» – лишь безупречная гладь снежного наста и пробирающий до костей холод.

– ЛИНЬ! – слёзы бессилия покатились по щекам, смешиваясь с кровью. – ГРАЧ! ГДЕ ВЫ?

Внутри всё сжалось от невыразимого чувства потери, словно вместе с двумя военными дым отобрал у меня часть души. Словно рука, удерживающая от падения в пропасть, резко разжалась, посылая меня прямиком в чрево Города.

Пальцы задрожали. Выронив пистолет, я упал на колени и прижал ладони к лицу, пытаясь спрятаться от кружащей вокруг тьмы. Слёзы быстро прихватывало морозом, но я не обращал на это внимания. Хотелось кричать во всю мощь лёгких, но из горла вырывались лишь бессмысленные хрипы.

Пытаясь убежать от навалившегося ужаса, я с головой зарылся в снег…

– ШТЫКОВ! ИВАНОВ!..

Это всё моя вина, почему я остался жив, а они – нет? Зачем Город пощадил меня? Почему я не умер там, вместе со всеми? В проклятом автобусе, ставшим нам братской могилой!

– ШТЫКО-О-ОВ!!!

Темнота снега осыпалась, словно я достиг потолка пещеры. В лицо пахнуло запахом корицы и спёртым тёплым воздухом. Свет, ударивший по глазам, прожёг сетчатку насквозь, мгновенно ослепляя… Угасающий рассудок уловил грохочущий где-то высоко над землёй удар, так похожий на звук барабана с плохо натянутым полотном…

Шум рокотал и усиливался, пока не захлестнул меня, земля сорвалась вниз, а следом за ней полетел и я. Сил кричать уже не было, хотелось лишь одного – расслабиться и отдать себя забвению. Гул сменился громким чавканьем, доносящимся откуда-то сверху…

Здравствуй, Город… Давно не виделись…

Я стою у автобуса…

Это мой крест…

Моё проклятие…

Моё наказание…

Я раз за разом возвращаюсь сюда, подобно главному герою того фильма с Биллом Мюрреем. Куда бы ни лежал мой путь, какие отвлекающие факторы не влияли бы на разум – дороги приводили в одно и то же место.

К эвакуационному автобусу…

К остановившемуся времени…

К замершим внутри людям…

Подхожу ближе, стараясь не смотреть в широко распахнутые навстречу фары. Возвращение сына после ссоры и длительной разлуки. Новый срок для преступника-рецидивиста, недавно вышедшего на свободу. Я помню этот страх, помню тяжёлое ощущение безысходности. Как и тогда, в голове кружится всего одна мысль: «Это всё не по-настоящему, это всё не взаправду!..» Мгновенный укол сменился бесконечностью пыток. Лезвие поизносилось, местами покрылось ржавчиной, но раны от него не стали менее болезненными…

Я поднимаю взгляд…

Всё по-старому…

Всё как прежде…

Параноик Сазонов. Водитель. Не садился за баранку, не убедившись в полной исправности вверенного транспорта. Одной рукой сжимает руль, второй тянется поправить съехавшую на глаза каску. Рядом – связист Талонский, совсем недавно сменивший погибшего Пинчука. Чёрт, а я ведь даже не знаю, как его зовут… То ли Олег, то ли Женя. Помню только, что перед выездом он скурил сигареты три, не меньше. Сейчас же парень, скрипя зубами, колдует над радиостанцией, пытаясь сказать кому-нибудь, что мы погибаем. Он так и не смог этого сделать… Один из журналистов, внезапно решивший, что лучше разбирается в войсковой Р-159, уже тянется к радиостанции. Не знаю, что произойдёт потом – я видел лишь последствия в виде потерявшего сознания связиста и громыхающего по металлическому полу короба прибора. Хотя, раскрасневшийся от напряжения американец мог оказаться невиновным в произошедшем – другие представители прессы кажутся опасными в равной степени, вне зависимости от страны производителя.

Возможно, вполне возможно…

Но американца я всё равно грохнул бы. Это не Протасов виноват в смерти полячки, а он! Пусть слетевший с резьбы лейтенант и нажал по дурости на спуск, именно эта скотина ударила Иванова, и именно из-за него тот полез в драку, зацепив Новак…

Хотя, какая разница…

Если в этом автобусе кто-то и заслуживал смерти, то только я…

Потому что…

Потому что именно я…

Потому что именно я убил их…

Потому что именно я убил их всех…

Иду вдоль бронированного бока транспорта, ведя рукой по оранжевой полосе. В пальцы отдаёт нестерпимым жаром сгорающего термита, я вижу красные росчерки, остающиеся на металле от моих прикосновений…

Но чья это кровь: моя или пассажиров?..

Взгляд ползёт по окнам, не задерживаясь на застывших лицах солдат. Мне не обязательно видеть их – достаточно только прикрыть веки, и в памяти всплывает облик каждого военного, вплоть до последней капельки пота. Залейте мне в душу гипс, подождите несколько минут, и вы получите их точные копии. С каждым шагом, с каждым лицом острие всё больнее впивается в грудь. Тоска, перебирая лапками, ползёт к переносице, я силюсь выдавить из себя слёзы, избавиться от щемящей грусти, засевшей внутри, но единственное, на что хватает сил – это тихий скулёж.

Взгляд упирается в последнего из бойцов. Он единственный, кто выронил оружие. Единственный, кто не сражается за свою жизнь. Лицо парня поворачивается, преодолевает безвременье и упирает в меня увеличившиеся от страха зрачки…

Это я, это я… это…

Это кто-то незримый нажимает на кнопку «Play». Реальность пробуждается от оцепенения, и автобус, обдав меня ворохом оранжевых листовок вперемешку с выхлопными газами, уносится вдаль…

Но мой взгляд…

Тот взгляд… что смотрел из хвоста транспорта…

Он никуда не исчезает…

Одна из листовок попадает в лицо, я закрываю глаза, а когда открываю – обнаруживаю себя высоко над землёй. Я слышу ночь, слышу шелест снежинок, слышу тяжёлое дыхание лежащего где-то внизу человека. Он смотрит на меня тем же взглядом: осуждающим, тоскливым, вязким, словно просроченное чувство долга, – но моё внимание приковано к другому существу. Оно притаилось за спиной у лежащего, подменило его тень, словно питающийся за счёт хозяина паразит. Оно ждёт чего-то… Быть может, момента, когда несчастный окончательно сломается.

По городу пробегает цифровой шум, пикселизированная рябь, от которой здания деформируются, разваливаются в пыль и восстают вновь. Улицы оживают, заполняя пустоты бетонным месивом. Холм исчезает в сгустившихся тенях многоэтажек, с рёвом вырывающихся из-под снега.

Город тасует карты…

Город переворачивает поле вверх ногами…

Реальность делает пару шагов по острию, неуклюже взмахивает руками и, едва не потеряв равновесие, успокаивается. Нет больше поля, как нет и высотки: на многие километры вокруг простираются неровные ряды зданий. Испуганный воцарившейся тишиной, я пытаюсь предупредить лежащую на снегу фигуру об опасности, силюсь крикнуть какое-нибудь слово, выдавить хотя бы один звук, но изо рта вырывается лишь завывание ветра, моментально растворяющееся в шуршании снега.

Кто-то тащит по насту сани…

Кто-то приближается…

В темноте я путаю их с представителями Homo Sapiens, но вскоре осознаю допущенную ошибку. Лица скрыты противогазными масками, тела укутаны в чёрные одежды, руки сжимают оружие… Они считают себя людьми… В подобных условиях немудрено ошибиться.

На самом деле, они не люди…

На самом деле, они звери…

Я отчётливо вижу это в поблёскивающих стёклах фильтрующих масок, чую в запахе крови, доносящемся от перчаток незнакомцев…

Два чудовища подходят к телу на снегу…

Один из них нагибается. Проверяет пульс, прислушиваясь к бормотанию лихорадки, захватившей обессиленное тело.

Ноль…

Человека укладывают на сани и увозят в глубины города.

В молчании фигуры появляются.

С молчанием они растворяются во тьме.

Вместе с ними растворяюсь и я…

ГЛАВА ШЕСТАЯ. УЦЕЛЕВШИЕ

Чем дольше я охраняю тебя, Город, тем отчётливей проступают борозды шрамов. Длинные, глубокие и витиеватые рубцы расчертили меня с ног до головы, словно дополнительная нервная система, но увидеть их в состоянии лишь мозгоправы. Достаточно посветить фонарями-тестами, и в фиолетовом свете проступает оставленный Городом автограф: уже затянувшийся, но от этого не менее болезненный… Говоря слово «болезненный» я не предполагаю, что он постоянно доставляет дискомфорт. Нет такой вещи, к которой нельзя привыкнуть, так уж устроен человек. Ноющая боль постепенно становится обыденной, а после вовсе исчезает. Остаются воспоминания. Один неосторожный взгляд, слово, случайная ассоциация, и шрамы вновь начинают саднить от ненароком просыпанной на них соли. Той самой соли, пуд которой скормил нам чёртов Катаклизм.

Многие мои друзья погибли здесь. Ещё больше кануло в бездне незнакомцев. Сейчас, когда Катаклизм схлынул, я часто задумываюсь, кому повезло больше. Им, ушедшим из жизни относительно быстро, а иногда даже безболезненно… Или нам, уцелевшим на этой войне, но не сумевшим выжить? Мы столько повидали на той тонкой грани, что отделяет мир людей от царства кошмаров, так яростно молились, так ожесточённо жали на спусковые крючки автоматов, что за всем этим не заметили, как утратили человеческие лица… Каждый из нас уже год, как мёртв, просто почтальон забыл доставить похоронки.

Кто-то уцелел внешне, но выжил внутренне, а кто-то – наоборот, выжил снаружи, но не уцелел внутри. Пустые оболочки, инвалиды, лишившиеся чего-то… некой мелочи, которую, обычно, никто не замечает и не ценит, но от исчезновения этой детали неизменно выступает холодный пот. Я не силён в возвышенной философии и не хочу бросаться громкими словами, но не тот ли это мифический двадцать один грамм?

Мы нервно поглядывали в окна и в полголоса матерились, а журналисты щелкали фотоаппаратами. Автобус продолжал своё неторопливое движение по залитым солнцем улицам. Вокруг ничего не происходило, но выглядело это затишьем перед бурей.

Неожиданно, издав характерный звук, ожила рация на поясе лейтенанта. Отмахнувшись от очередного ретивого репортёра, Протасов снял её с пояса и нажал на кнопку приёма. Слов слышно не было, но, судя по исказившемуся лицу офицера, что-то пошло не так.

– Связь со штабом, быстро! – выкрикнул старший лейтенант радисту.

Все пассажиры, как один, устремили взгляд на Протасова.

– Что там такое?.. – шёпотом спросил Артёмов, но в ответ на него шикнули.

Секунды превратились в минуты, а минуты – в целую бесконечность. Сидящий в голове автобуса радист колдовал над рацией, но, судя по всему, связаться с начальством у него не получалось.

– Да что ты там возишься?! – взорвался командир взвода. – Немедленно соедини меня со штабом!

– Не могу, тарищ старший лейтенант! Связи нет!

– Чёрт! – офицер в сердцах сплюнул и вернул рацию к уху. – Что со связью? Тоже нет?.. Что?.. Как далеко?..

Не прерывая разговор, Протасов растолкал притихшую прессу, подошёл к нам и, наклонившись, посмотрел куда-то в сторону замыкающей машины. Мы повернулись в том же направлении. В этот момент автобус как раз проезжал открытый участок местности, если точнее, какую-то площадь с прилегающим к ней парком. Застройка здесь не такая плотная, так что всем участникам экспедиции стала видна причина беспокойства офицера.

– Твою мать…

Со стороны центра города двигался колоссальных размеров буревой вал. Внешне атмосферное явление было похоже именно на пылевую бурю, однако цвет и географическое положение полностью отрицали её природный характер. Черные клубы мелкой пыли протянулись на весь сектор видимости, и, очевидно, двигались в нашу сторону. Медленно переваливаясь и набегая друг на друга, они проглатывали попадающиеся на пути дома, но эта неспешность, судя по быстро сокращаемой дистанции, была иллюзорной.

В памяти тут же вспыхнули виденные по телевизору репортажи об эвакуации населения, когда улицы затопил чёрный туман, поглощающий всё на своём пути, включая бестолково палящие по нему танки и спешно удирающие автобусы. Особенно запомнились вопли журналиста, оказавшегося настигнутым загадочным проявлением Катаклизма. В дальнейшем и его, и многих других записали в списки пропавших без вести, так как никто и никогда больше не видел оказавшихся в тумане, а из двух танковых взводов уцелела только одна машина.

– Вашу мать, почему только сейчас доложили!.. – старший лейтенант метнулся обратно в головную часть автобуса. – Продолжать попытки связаться со штабом! Увеличить скорость движения!..

Протасов принялся отдавать распоряжения, а журналисты, оставшись без присмотра, повскакивали со своих мест и хлынули к заднему стеклу, то есть к нам. В тесноте салона возникла давка: иностранцы, расталкивая друг друга, пытались сделать кадр получше, а мы, оказавшиеся у них на пути, старались оттеснить огрызающуюся на разных языках толпу. Прикасаться к иностранным гражданам было категорически запрещено, но данная ситуация создавала для военного персонала опасность, а это развязывало руки. Внезапно, один из гражданских, кажется, американец, попытался проскользнуть между Ивановым и сержантом, попутно двинув первого локтем прямо под каску. Это была ошибка: напуганные люди способны на многое, особенно, когда их трясёт крупная дрожь ужаса. Иванову моментально сорвало башню. Подхватив автомат, он двинул наседающего американца стволом в грудь, попутно огрев прикладом подвернувшуюся под руку полячку. Каска отлетела в сторону, из разбитого носа светловолосой девушки ручьём хлынула кровь, несколько капель которой попало прямиком мне на щеку. Словно во сне, я провёл по лицу ладонью и поднёс к глазам пальцы, не понимая толком, моя это кровь или чья-то ещё. Ор гражданских усилился, налитые яростью глаза буравили нас, фотоаппараты щелкали с утроенной силой, стараясь запечатлеть получше осатаневших солдат и сползающую на пол журналистку. Сзади послышался лязг передёрнутого затвора…

– ОТСТАВИТЬ! – взревел Штыков, отталкивая от себя представителя Германии. – ОТСТАВИТЬ!

В гущу событий устремился переводчик, наконец-то пришедший в себя. То на одном, то на другом языке он уговаривал прессу вернуться на свои места, но видимого эффекта это не приносило.

Вид крови и вопли сержанта слегка остудили прессу, так что паника вскоре улеглась бы, но тут дал о себе знать придурочный старший лейтенант, который не придумал ничего лучше, чем пальнуть в потолок из своего пистолета. В бронированный потолок, который, само собой, дал рикошет…

В тесноте автобуса выстрел больше напоминал взрыв гранаты. Запах сгоревшего пороха тут же заполнил салон, пассажиры мигом попадали на пол. Когда они более или менее пришли в себя, то увидели белого, как мел, Протасова, с всё ещё поднятым к потолку громоздким АПСом⁶⁴, и лежащую лицом вниз светловолосую журналистку. Вокруг её головы разлилась лужа крови, а на затылке виднелось маленькое пулевое отверстие.

– Как же это… как же… – бессвязно бормотал офицер, не отрывая взгляда от безжизненного тела.

– Трындец… – выругался раскрасневшийся Иванов, опуская автомат.

Пару секунд в салоне царила гробовая тишина.

Пискнула рация. Дрожащей рукой Протасов поднёс её к уху и, сглотнув, спросил:

– Алло…

Последовавший за этим доклад заставил его перевести взгляд с мёртвой девушки на заднее окно, а там, к слову, тоже было на что посмотреть. Пылевой вал теперь достигал метров сто-сто пятьдесят, и расстояние до него с каждой минутой уменьшалось. Автобус ускорился, а вместе с ним поддали газу и машины сопровождения. Над головами прострекотали вертолёты. Боевые машины плавно, практически синхронно набрали высоту и зависли на месте, прямо напротив пылевого вала, а затем открыли шквальный огонь, расчерчивая воздух дымными шлейфами ракет.

– Нахрена они стреляют? – никому толком не адресуя вопрос, пробормотал один из солдат, чьё имя я не помнил.

Удивительно, но ответил ему полноватый мужчина с аккуратными тонкими усиками. Взволнованно тараторя то ли на японском, то ли на китайском, он изучал бурю через объектив массивной камеры. Оторвавшись от навороченного фотоаппарата, он протянул его переводчику.